История одного дня. Повести и рассказы венгерских писателей

— Это, брат, пока цветочки, ягодки впереди! — сказал он Андришу, выколачивая трубку о каблук сапога. — Да знаешь ли ты, чем тебя в солдатах оттирать будут?

Андриш ничего не ответил; не только потому, что не знал, но и потому, что рука матери как раз пенилась на его губах.

— Кирпичом, вот чем, — сам же и ответил гусар.

И провел рукой по своему смуглому, как у итальянца, лицу. Возможно, это было невольным движением воспоминания. А может, ему просто захотелось нащупать усики. Усики состояли из нескольких волосков. Их-то он и закручивал то и дело, да еще как лихо.

Андриша наконец спасла из железных рук матери старшая сестра Юли. Вышла из дома полураздетая, с недоплетенной косой, схватила Андриша и давай наскоро вытирать его, приговаривая:

— Не реви, Андришка, не надо!

Терла-терла Андриша полотенцем, а потом взяла и расцеловала его в обе щеки. Из белоснежной рубашки виднелись ее руки, круглые, крепкие, а когда она взглянула на меня, мне показалось, что глаза ее точь-в-точь, как у кошки Мицо.

Возможно, такое только мне пришло в голову, потому что в детстве я считал, что в каждой собаке, кошке непременно есть какое-то сходство с хозяевами. Пожалуй, впервые я это подумал, будучи в гостях у старого нотариуса. У старого нотариуса был бульдог. И бульдог этот, и его хозяин скалились совсем одинаково.

— Вот так, мой воробышек, вот так, — приговаривала Юли, нежно вытирая голову своего братика. — Видишь, как хорошо вымылся твой дружок, какой он чистенький! И Мицо тоже умывается, вон, погляди, как ловко!

Андриш еще раз всхлипнул, затем сквозь слезы улыбнулся Мицо. Кошка в самом деле умывалась, сидя на срубе колодца. Смочив подушечки лапок, она водила ими по голове, по ушам, так, как это делал гусар у дверей конюшни, когда, глядя в круглое зеркальце, расчесывал волосы на прямой пробор.

Между клепками забора, появилась голова. Цыгана, собаки управляющего имением. Вслед за головой, извиваясь, пролезло все туловище — что поделаешь, коли таксой уродилась, бедняга, — не то прыгала бы через заборы. Словно позавидовав кошке за то, что Юли ее похвалила, она, подтянувшись к срубу, со свирепой ненавистью зарычала на Мицо.

Мицо, ясное дело, не стала дожидаться. К тому времени, как пес дотянулся до нее, она тоже была на ногах. Вытаращила на собаку глаза, дунула, потом плюнула на нее, залепив ей одновременно и оплеуху.

Цыган чуть не свалился от возмущения.

Ох, и жарко пришлось бы кошке Мицо, не прыгни она вовремя на колодезный столб. Там она преспокойно принялась облизывать свои лапки и, насмешливо мигая, поглядывала сверху вниз.

Потом мы с Андришем увлеклись новой игрой: стали мастерить из тыквенных листьев дудки и играть на них, подражая гусарам.

Очнулись мы от игры только тогда, когда уже во второй раз загудел колокол. Надо было идти в церковь. К этому времени и Юли оделась. Она вышла нарядная, вся в лентах, щеки у нее разрумянились. Покачивающейся походкой пошла она к церкви.

Гусар, прислонясь к столбу забора и покручивая ус, проводил ее долгим взглядом.

Как-то осенним днем говорит мне Андриш:

— Надо тебе котенка?

— А где он?

— На сеновале, над конюшней.

— А много их там?

— Много.

Мы бегом пустились к конюшне.

Гусар уже давно не жил у них. Убрался полк восвояси. Только на стене дома осталась памятка: выцветшая красная надпись: «Лошадь — 1, человек — 1». И двор изменился с тех пор: вдоль забора буйно разрослись долговязые подсолнухи с поникшими черными в желтых кружевах головами. И сады стали желтыми, порыжели, пожухли…

Мы мигом взобрались на сеновал. Котят здесь и вправду было много, они бессмысленно ползали друг по дружке. Мицо сидела между ними и приглаживала языком то одного, то другого. Мицо была их мать. Как странно глядела Мицо!

— Миау! Миау!

Она как будто спрашивала: «Ну, с чем, ребятки, пожаловали?» Потом продолжала умывать своих малышей. И мурлыкала. Так, словно тихонько касалась струн контрабаса. Мы с Андришем смотрели на все это и дивились.

— Ну, какого тебе дать? — спросил наконец Андриш.

— Рыжего!

Только один и был рыжий. Остальные полосатые, как мать.

Вдруг из дома донесся шум — кто-то ругался, кто-то плакал.

Я испуганно поглядел вниз. Вдруг Юли, красивая взрослая сестра моего друга, выбежала во двор и бросилась под стрехой на землю. По ее лицу катились слезы. Она была желта, как листья деревьев.

— Что с твоей сестрой? — спросил я едва слышно.

— Не знаю, — пожал плечами Андриш. — Больна, что ли?

Из дальнейшей перебранки я ничего не понял. Помню только, что Юли все повторяла:

— Это неправда! Неправда!

Но там стряслась, наверное, большая беда!

В деревнях часто приключаются большие беды. Дети все видят, слышат, но тут же и забывают. И я бы не вспомнил больше об этом, не появись на четвертые сутки двое мрачных вооруженных жандармов.

Они пришли, чтобы забрать Юли.

Юли пряталась в лесу. Ее там нашли и вывели уже в кандалах.

Дети гурьбой плелись следом. Среди них был и я. За Юли, ломая руки, спотыкаясь, шла мать. Юли не плакала. Она была бледна, даже очень бледна. Верхняя юбка ее была закинута на голову, будто от дождя. Горестно опустив глаза, она шла, с трудом переставляя ноги, меж двумя жандармами. Ее вели к зданию сельской управы.

Дело это взбудоражило всю деревню. Женщины рассуждали о чести. Выходило, Юли согрешила против чести. А когда увидала жандармов, бросилась в лесной колодец. К счастью, колодец почти пересох. Ее вытащили.

Сколько страстей в один день!

Но это еще не все. Через час вернулся в село гуртовщик, отец Юли. Некоторое время он изо всей мочи тряс дверь управы, бил в нее кулаками. Затем пошел домой за топором: он собирался всех перебить — старосту, нотариуса, жандармов, даже собственную жену. А когда у него отняли топор, зашел в корчму и стал пить, Палинку [48] пил, хотел напиться. Слышно было, как он стучит в шинке по столу, как бранит кайзера, свою жену, солдат, жандармов, господ, всех, кто приходил ему на ум.

48

Палинка — венгерская водка.

Наконец он вывалился из корчмы. Грозился, что снова возьмется за топор, что жестоко отомстит за дочь. Но к тому времени он уже не держался на ногах.

Сел посреди дороги в грязь и давай ругаться да сетовать:

— Вот тут мое место, в грязи! В грязи-и-и! Тут моя честь, в грязи, в грязи-и!

Жена подняла его и отвела домой. Мой приятель Андриш остался возле управы. Взобравшись на ограду, он, осунувшийся, с тоской глядел во двор.

Гуртовщик не переставая пил. Пил и на другой день, и на третий. Пил мертвую. Может, спьяна и получилось, что поджег он свой дом.