История одного крестьянина. Том 2
Шрифт:
В тот день, хоть я и чувствовал себя бесконечно счастливым в кругу своей семьи и друзей, хоть мне и приятно было видеть рядом жену, сына, старика отца, я с радостью взял бы ружье и пошел бы громить изменников. Наверное, немало людей нашло бы в себе мужество поступить точно так же. Но какой бы из этого вышел толк? Возглавить нас было некому: всех наших предводителей казнили! Ах, какая беда!
Вот когда патриоты поняли, к чему мы пришли. Я с радостью отдал бы всю свою кровь, чтобы воскресить Робеспьера и Сен-Жюста, которых я ненавидел, а Коллен положил бы голову на плаху, чтобы вернуть Дантона и Камилла Демулена, которых он считал безнравственными. Но когда зло свершилось, никакими жалобами и сожалениями тут уж не поможешь.
Через несколько дней термидорианцы, жирондисты и роялисты отправили на гильотину страшного Фукье-Тенвиля [144] ,
— Ты лишен слова!
Он же отвечал:
— А ты, безмозглый народ, лишен хлеба!
И он был прав: реакционеры не давали подвозить в Париж провиант; народ получал лишь две унции хлеба на человека в день! А в наших краях уже сжали озимые, и крестьяне распродали свои запасы зерна и сена, видя, что яровые обещают хороший урожай, — словом, никакого голода не было. Но роялистам нужны были бунты, чтобы иметь повод разгромить народ, — они чувствовали за собой поддержку и стремились стать хозяевами в стране, а потому и морили голодом несчастных парижан.
144
Фукье-Тенвиль Антуан-Кэнтен — деятель французской революции (1746–1795), юрист по образованию, якобинец. После свержения монархии был председателем «Трибунала 10 августа». С 13 марта 1793 года занимал пост общественного обвинителя в Чрезвычайном трибунале, составлял обвинительные акты, вел допросы, руководил казнью осужденных. После крушения якобинской диктатуры был казнен.
Ждать им пришлось недолго: 20 мая 1795 года, значит — 1 прериаля III года, вспыхнуло восстание, голодный бунт, когда женщины, дети и несколько батальонов Антуанского предместья ворвались в зал Конвента с криками:
— Хлеба и конституцию девяносто третьего года!
Граф Буасси-д’Англа шесть часов просидел в шляпе на своем председательском месте, окруженный лесом топоров, пик, штыков, направленных ему в грудь. Уверен, что монсеньер граф д’Артуа не желал бы очутиться на его месте. Этот Буасси-д’Англа был роялист, но человек смелый: у него даже хватило духу снять шляпу, когда ему острастки ради поднесли на пике голову депутата Феро.
Все это пересказывали тысячу раз.
Восстание в прериале продолжалось три дня [145] . Пока народ был хозяином положения, Конвент, подчиняясь его воле, принял множество декретов, которые на другой день были все сожжены. У народа не было вождей, и он не сумел воспользоваться своей победой. Если бы Дантон был жив, он, конечно, выступил бы с требованиями от имени народа. На другой день двадцать тысяч термидорианцев и роялистов, поддерживаемые шестью тысячами драгун, отбросили восставших назад, в бедные кварталы, откуда их выгнал голод, и народ, потерявший столько тысяч своих сыновей, защищая наши границы, отступил. Он не решился принять бой и признал себя побежденным.
145
1–4 прериаля III года Республики (20–23 мая 1795 г.). Оно явилось ответом на антинародную политику термидорианского Конвента, приведшую к резкому ухудшению положения широких слоев населения (особенно после отмены закона о максимуме цен). Лозунгом восстания были слова: «Хлеба и конституции 1793 г.» Отсутствие единого руководящего центра, нерешительность «последних монтаньяров» и доверчивость, проявленная восставшими, которые поверили обещаниям термидорианцев и разошлись по своим домам, привели к поражению восстания. 3 прериаля термидорианцы стянули в Париж многочисленные войска и окружили Сент-Антуанское предместье и другие рабочие кварталы, которые были разоружены. 4 прериаля восстание было полностью подавлено. Произведены были многочисленные аресты и поголовные обыски с целью изъятия оружия.
Это было последнее большое восстание. Если бы не было известно, что наши армии стоят на стороне республики и в случае чего могут двинуться на Париж, чтобы восстановить ее, термидорианцы, жирондисты и роялисты уже тогда посадили бы на трон Людовика XVIII. За одну ту неделю все члены бывших Комитетов общественного спасения и общественной безопасности, за исключением Карно и Луи из департамента Нижнего Рейна, а также двадцать один депутат и десять тысяч истинных патриотов были арестованы и сосланы или гильотинированы. Какое счастье, что Шовель
находился в армии с поручением! Хитрость для изменников куда важнее силы: силой они ничего не добились, а теперь все было у них в руках. Они расформировали патриотически настроенную жандармерию, отобрали у национальной гвардии пушки, а у ремесленников — оружие. Теперь уже ни один рабочий не входил в гражданскую гвардию. В Париже был восстановлен гарнизон из линейных полков — как до 89-го года. Словом, оставалось только посадить на трон короля.Но республиканские войска еще стояли под ружьем. Значит, надо было найти продажных генералов, способных предать народ, а потом написать его величеству: «Возвращайтесь, государь! Опасность миновала! Возвращайтесь к своим детям, которые плачут без королей, принцев и епископов. Скажите, что все это время Вы путешествовали, а теперь возвращаетесь в лоно своей семьи, или придумайте что-нибудь другое. Приезжайте, все будет хорошо. Не бойтесь, потомок Людовика Святого, трон Ваших отцов ждет Вас».
Да, наши честные жирондисты, которых принято изображать несчастными жертвами, замышляли это с самого начала. Но они были слишком уверены в успехе и немного поторопились: еще не все якобинцы умерли, как и не все кордельеры. Да и крестьяне не хотели расставаться со своими наделами, приобретенными у государства и церкви, как и со многим другим, о чем вы узнаете дальше.
Однако это не помешало изничтожению патриотов по всей Франции. В Пфальцбурге — Элоф Коллен, Манк, Анри Бюрк, Лаффрене, Лусто, Тэвено, все должностные лица, состоявшие в Клубе равенства, оказались не у дел и еще были рады, что так легко отделались. Мэром у нас тогда стал Штейнбреннер — он занимался только своей медициной, предоставив секретарю мэрии Фролигу заправлять всеми делами. Сам он и получаса в день не проводил в мэрии и, по-моему, никогда не читал газет. Остальные члены муниципалитета — содержатель постоялого двора Матис Элингер, владелец кофейни Миттенгоф и начальник почтовой станции Массон — в лучшем случае занимались составлением актов гражданского состояния и не заботились ни о чем, кроме собственных дел.
Вот в какой все приходит упадок, когда те, кто стоит у власти, только и думают, как бы урвать себе побольше, и используют народ для личного обогащения. В такие времена самые мужественные люди сникают и сидят по домам, выжидая, когда представится случай вернуть себе свои права.
Глава шестая
Вот в такую-то пору к нам на минутку заехал Шовель: у подножия холма он свернул на проселок, ведущий в Савери, и, таким образом выиграв во времени, опередил почтовую карету на полчаса. Мы только что подсчитали выручку — я после десяти закрывал лавку, — как вдруг дверь отворилась, и он вошел в дорожной накидке на плечах.
— Это я, дети мои, — запыхавшись, произнес он. — Забежал поцеловать вас и тут же еду дальше.
Можете себе представить, как мы сначала удивились и как потом кинулись его обнимать! Шовель возвращался в Париж. Он почти не изменился, только немного сгорбился, щеки ввалились, а брови стали совсем седые. Его живые глаза слегка затуманились, когда он взял на руки малыша и поцеловал ого. Потом, с малышом на руках, принялся расхаживать по нашей читальне — все смотрел на него, улыбался и приговаривал:
— До чего же славный малый! В шесть лет он наизусть будет знать катехизис прав человека.
Я послал моего брата Этьена за Элофом Колленом, а потом велел покараулить на дороге почтовую карету и предупредить нас, когда она появится. Маргарита плакала, а я даже побледнел от огорчения — уж очень не хотелось мне так скоро расставаться с Шовелем. Элоф пришел не сразу — всего за несколько минут до почтовой кареты, и я помню, как рыдал этот рослый детина, говоря о Робеспьере, Сен-Жюсте и нынешних изменниках. Шовель спокойно выслушал его и сказал:
— Да, очень все это плохо, конечно!.. Но люди есть люди и не надо делать из них богов: стоят-стоят, а потом рушатся. Дантон и Робеспьер были великими патриотами. Дантон любил свободу, Робеспьер ее не любил: она подрывала его представление о престиже власти. Это-то и погубило обоих, ибо рядом они существовать не могли, но один не мог обойтись без другого. Однако идеи их остались! Революция наполовину осуществлена: крестьяне получили свою долю — у них есть земля, не облагаемая ни десятиной, ни оброком. А теперь надо, чтобы рабочие и ремесленники получили свою долю, чтобы они тоже могли пользоваться плодами своего труда. Достичь этого можно только с помощью свободы и просвещения. Свобода всех уравнивает, а привилегии возвышают одних над другими. И вырастает гора, которая потом обваливается. Революция тогда кончится, когда все будут равны — и не раньше.