История одного путешествия

Начал накрапывать будничный, мелкий дождик. Попрощавшись, — все так же ни на кого не глядя, Миллер в сопровождении беспокойно юлившего переводчика, капитана Ратуши и еще двух русских незнакомых офицеров пошел к выходу из лагеря. Несмотря на команду «разойдись», мы еще долго стояли навытяжку, смотря вслед темному драповому пальто и серой, слишком новой шляпе.

В тот же вечор в лагерь зашел мой корнет и сообщил, что на другой день в десять часов утра меня ждет генерал Миллер. Иван Юрьевич решил для большего впечатления отправить вместе со мной Плотникова:

— Уж очень вы молоды, Андреев!

Всю дорогу — Миллер остановился в здании русского консульства на Корнише, и нам пришлось пересечь пешком весь Марсель, не было денег на трамвай — Плотников был очень разговорчив: его круглый голос произносил слова с необыкновенной убедительностью, сияло его широкое веснушчатое лицо, голубые глаза были решительны и непреклонны. Но только мы вошли в комнату, где находился генерал Миллер, Плотников замолчал, невидящим упорным взглядом уставился в одну точку, его руки вытянулись по швам и прилипли к телу, видно было, что даже землетрясение не выведет его из состояния столбняка. В эту минуту я понял, почему ко мне, человеку из другого, «интеллигентского» мира, столько времени солдаты относились с недоверием.

Миллер сидел за простым деревянным столом, опустив глаза, тяжелый и угрюмый. Я не помню, кто еще в это время находился в комнате, — за спиной генерала и около окна расплывались в тумане смутные фигуры офицеров, — я видел только опущенное лицо, руки с короткими пальцами, рассеянно перебиравшие разбросанные на столе бумаги, крахмальный воротничок — Миллер был в штатском, — туго обхватывавший короткую, апоплексическую шею. Я не помню, что я говорил, — сознание, что от этого разговора зависит наша судьба, меня подхватило и понесло. Слов я не подыскивал, они сами срывались с языка, доводов мне не пришлась придумывать. Когда я остановился минут через пять — мне не хватило дыхания, — я почувствовал, что не сказал и десятой доли того, что собирался сказать. Миллер слушал внимательно, не перебивая, по— прежнему опустив глаза и наклонив над столом лицо. Он задал несколько вопросов о составе нашей группы, об Артамонове, о том, что твердо ли мы решили ехать на Кавказ. Говорил он глуховатым, как будто простуженным голосом. Выслушав мои ответы — Плотников нерушимо молчал, — Миллер сделал две или три пометки на бумагах, лежавших перед ним, и в первый раз взглянул на нас усталыми глазами, сказав, что подумает, что отправить нас сейчас трудно и чтобы мы, возвратись в казарму, не слишком обнадеживали товарищей.

В течение целой недели мы были в неизвестности. С каждым новым днем мы думали, что остается все меньше и меньше надежды на благоприятный ответ. Душевное напряжение, в котором мы жили все эти дни, сказывалось совсем неожиданным образом: Вялов перестал шить, ходил по казарме мрачный и злой, Плотников целые дни играл в карты по маленькой и тем не менее ухитрился проиграть свой штатский костюм, Мятлев часами неподвижно лежал на койке, заложив руки за (голову, уставившись своими прекрасными глазами на сквозную щель в крыше барака. Сверху, пронзая сумрак казармы, падал узкий луч, и издали казалось, что вокруг его нелепо-красивого лба сияет серебряный венок. Наконец капитан Ратуша вызвал меня в кабинет и сообщил, что через две недели, 6 января, мы погружаемся на французский пароход «Thadla», уходящий в Константинополь, а оттуда мы должны будем собственными силами пробираться дальше.

1 января 1921 года, за несколько дней до нашего отъезда, с утра казарма опустела — все солдаты были отправлены на север Франции. В бараке осталось только семь жилых островков, семь коек, вокруг которых, как волны в море, поднимались горы сложенных в кучи соломенных матрацев. После шума и крика, целый день наполнявших нашу казарму, казалась странной и неправдоподобной обрушившаяся на нас тишина. Мы ходили потерянные, не зная, чем заполнить длинные часы. Очень загрустил Плотников: его новая разлука с Солодовым была надолго, быть может навсегда, но он понимал, что брать с собою юродивого нельзя. Для меня время тянулось невыносимо медленно, и я проводил целые дни в бессмысленных шатаниях по Марселю. Денег у меня не было, и для того, чтобы добраться до Каннебьера, я проделывал ежедневно верст восемь широкими и грязными улицами, мимо глухих стен заводов и многоэтажных, обшарпанных и загаженных временем и бедностью, уродливых домов, заселенных семьями рабочих. Из окна в окно, через всю улицу, были вытянуты веревки, на которых сохло разноцветное белье. Синие рубашки и розовые комбинезоны надувались ветром, и издали казалось, что в воздухе болтаются куски искромсанных человеческих тел.

В день Нового года мы пошли скитаться по Марсели вместе с Мятлевым. Долго проблуждав узкими улицами вокруг порта, мы наконец выбрались на набережную. По случаю праздника в узком пространстве свободной воды, оставленной сбившимися к берегу лодками, яликами и небольшими увеселительными яхтами, был устроен своеобразный турнир. Две больших восьмивесельных лодки, разведенные в разные концы порта, по данному знаку устремлялись друг на друга. Позади кормы, над водою, у каждой лодки было устроено по маленькой, в квадратный метр, деревянной площадке. На площадке стояли два современных рыцаря — в синих штанах и белых рубахах. Они прикрывали грудь деревянными щитами и держали в правой руке по длинному гибкому шесту, походившему на турнирное копье. Лодки разгонялись, гребцы далеко закидывали весла, рвали воду, нагибались, почти сровнявшись бортами, и потом снова откидывались назад. Кричали рулевые, кричала толпа, и лодки, поравнявшись с веслами, сложенными, как перепончатые крылья, проскальзывали одна от другой в нескольких вершках. Рыцари ударяли с размаху друг друга в щиты, и один из них, потеряв равновесие, выронив копье, летел вниз головой в январскую ледяную воду. Победитель вызывал нового смельчака, и лодки, разойдясь на разные концы порта, снова бросались друг на друга. Наибольший успех выпал на долю того неудачника, который при ударе потерял копье и щит и потом целую минуту, так что лодка успела подплыть к самой набережной, вертелся на маленькой площадке, нелепо размахивая руками, цеплялся за воздух, изгибался в три погибели, уже падал, но еще раз выворачивался и, наконец, рухнул вниз головою в воду.

…С трудом протолкавшись сквозь толпу, запрудившую набережные, мы с Мятлевым выбрались на молы нового порта. Уже вечерело, в синем воздухе зажигались газовые фонари, еле озаряя скелеты подъемных кранов и черные стены пакгаузов, от угрюмой тяжести ушедших но самый пояс в землю. Некоторые пароходы были освещены, по узким сходням сновали грузчики, открытые жерла люков освещали снизу как будто повисшую в воздухе, паутину снастей. Около мусорной кучи, наваленной возле зеленоватого газового фонаря, мы увидели безработных — двух белых и одного негра. Они собирали выброшенные бобы и с жадностью их ели.

— Вот тебе и братство народов, — сказал Федя, улыбнувшись, — братья по голоду!

Сгущался сумрак, небо из фиолетового превращалось в сине-черное, только на западе, над черными силуэтами портовых зданий, еще плыл красноватый отблеск заката. Мы шли по набережной от одного озерка света, расплесканного вокруг фонаря, к другому, далекому, надолго погружаясь в зыбкий, колеблющийся мрак, в котором медленно скользили наши уродливые, то непомерно длинные, то совсем короткие, теми.

— Ехать теперь, в 1921 году, в Россию, с тем, чтобы снова начинать борьбу с большевиками, теперь, когда гражданская война кончилась, не думаешь ли ты, что это довольно нелепое предприятие? — спросил я.

— Ехать для того, чтобы возрождать белое движение, — конечно нелепо. Но ведь мы не белые. А как мы молоды, ты только подумай, как молоды: самый старший из нас — Иван Юрьевич. Ему двадцать восемь лет. А тебе — на десять меньше.

Федя говорил удивленным и даже растроганным голосом, как будто он в первый раз за много месяцев вспомнил о своей молодости. Мне стало неловко оттого, что я был самым младшим в нашей группе.

Молодость нам на пользу — и умирать не страшно, и жить легче, — сказал я.

— Все это пустяки, — Федя не слушал меня, — и жить, и умирать — все это ерунда, потому что это будет завтра. Я сейчас полон тем, что вокруг меня. Вот смотри, — он остановился перед лужей, в которой покачивалось отражение висячего фонаря, — видишь, какая тишина?

Вдруг Федя присел на корточки и, оттолкнувшись, прыгнул в самую середину лужи. Фонтан брызг взлетел кверху и обдал меня с головы до ног.

— Вот тебе и тишина! — успел крикнуть Федя и бросился наутек.

Я догнал его на другом конце набережной, и мы остановились, еле переводя дух.

— Подумай — через неделю мы покидаем Марсель и едем в Россию, ведь это чего-нибудь стоит, а? Ты ее не знаешь, эту Россию, за которую едешь бороться. Мы, русские, несуразный и беспокойный народ… Вдруг Россия окажется совсем не такою, как ты ее себе представляешь?

— Я этого не боюсь. — Я еще не отдышался и с трудом подбирал слова.