История одного путешествия

Таким образом, благодаря Фединому счастью нам перед отъездом удалось пообедать. К сожалению, мы попали в дорогой ресторан, лира ушла целиком, и нам не удалось купить на дорогу даже табаку.

8

Наш пароход вышел из устья Босфора в Черное море уже в сумерки. Солнце зашло за круглые холмы европейского берега. За кормою лиловая мгла, еще чуть озаренная угасавшими солнечными лучами, медленно отступала перед приближавшейся с востока глухой безлунной ночью.

На этот раз мы были не трюмными пассажирами, а просто палубными — по крайней мере до Зунгулдака. Кроме нас, других пассажиров не было. Салоны и каюты были наглухо закрыты, пароход казался совсем покинутым, и только присутствие часовых нарушало впечатление полной заброшенности: пароход сопровождала в плавании по Черному морю, казавшемуся, по-видимому, очень опасным, стража, состоявшая из двух десятков арабов, одетых в синие французские шинели. Солдаты были размещены в кормовом трюме. Часовые стояли около машинного отделения, на корме и на капитанском мостике. Матросов не было видно — только изредка из машинного отделения выскальзывала перемазанная углем, плоская человеческая тень и исчезала в глубине грязного коридора, ведущего в кубрик. Если бы не часовые, мы могли бы почувствовать себя по крайней мере на несколько часов владельцами парохода.

Когда окончательно стемнело, мы собрались на кормовой палубе. Дул холодный северо-западный ветер, и я совсем замерз в моем прозрачном костюме. Меня нестерпимо клонило ко сну, ветер срывал слова, заглушал голос Ивана Юрьевича, стекал тьмою по лицу. Я не помню всего, что говорил Иван Юрьевич, не помню, пытался ли кто-нибудь ему возражать, но чувство недоумения было настолько сильным, что я совсем растерялся.

— Теперь каждый сам за себя, — говорил Иван Юрьевич. — Прячьтесь на пароходе каждый как может, не заботясь о других и думая только о том, как лучше спрятаться самому. Помните адрес, когда доберетесь до Кавказа: Сухум, дача Лецкого. Не спрашивайте Артамонова, спросите Ивана Юрьевича, я, быть может, вынужден буду переменить фамилию.

Я сознавал в эти минуты, что вот теперь, когда я неожиданно предоставлен самому себе, когда порвалась цепь, связывавшая нас всех, мне невыносимо холодно и больше всего в мире хочется спать.

Мы разошлись, как будто ветер разметал нас во все стороны. Со мною остался только Федя: мы с ним решили прятаться вместе — будь что будет, но мы либо вдвоем доедем на «Сиркасси» до Кавказа, либо нас обоих ссадят в Зунгулдаке. Началось мучительное путешествие по сонному, как будто окоченевшему от холода, тяжело качавшемуся на невидимых волнах, мертвому пароходу.

Я вспомнил, что в авантюрных романах безбилетные пассажиры прячутся либо в спасательных лодках, либо в трюме. Посоветовавшись с Федей, мы решили залезть в лодку, — я думал, что это проще всего. В темноте, цепляясь за поручни лестницы, мы поднялись на верхнюю палубу. Ветер завыл с удвоенной силой, запутываясь в невидимых во мраке, снастях. Спасательные лодки, подтянутые на блоках, своими очертаниями напоминали огромных рыб. Спотыкаясь в темноте, оглушенные ветром, мы кое-как добрались до одной из лодок на дальнем конце палубы. Влезть в лодку, висевшую высоко в воздухе, одному было очень трудно. Федя поднял меня на плечи, и я, цепляясь за веревки, подтянулся на руках и, рискуя сорваться — то ли на палубу, то ли за борт, — взобрался на затянутую брезентом, гладкую и упругую поверхность. Я долго ползал в темноте, ощупывая брезент, пока мне не стало ясно, что залезть внутрь лодки невозможно: твердая, негибкая материя была натянута таким образом, что если бы мне и удалось отодрать ее с одного края, то потом, изнутри, я уже никак не мог бы натянуть ее, и днем с капитанского мостика дежурный офицер заметил бы, что лодка не в порядке. Можно было бы, конечно, попробовать залезть одному и предоставить Федю после того, как он натянет брезент, его собственной судьбе, — но мы твердо решили прятаться вдвоем. Я слез, вернее — упал с лодки на палубу совсем окоченевший и без Фединой помощи едва ли добрался бы до машинного отделения. Здесь мы нашли укромный уголок — за выкрашенной в коричневую краску стеной проходила пароходная труба, и мы после ледяного ада попали в пекло — через десять минут мы оба обливались потом. Однако, когда мы, отогревшись, решили спрятаться как следует — в кучу тряпья, сваленную в углу закутка, оказалось, что место уже занято: прикрывшись рваной парусиной, скрючившись, в углу лежали Вялов и Кузнецов. Вялов сверкнул глазами из-под надвинутой на голову тряпки и громким шепотом сказал:

— Ничего не поделаешь, место занято. Жарковато, конечно, но авось не сжаримся.

Он снова скрылся в тряпье, откуда донесся его заглушенный голос, обращенный к Феде, растерянно чесавшему спину:

Полно лапой тело скресть: Вошки тоже хочут есть.

Мы пробовали влезть в трюм — носовой, так как кормовой был занят солдатами. Оказалось, что это еще менее выполнимо, чем залезть в спасательную лодку: трюм был наглухо задраен, как и все трюмы, когда пароход выходит в море, и открыть его, а главное, закрыть за собою так, чтобы не спохватился первый же проходящий мимо матрос, не было никакой возможности. Авторы авантюрных и приключенческих романов обыкновенно не обращают внимания на такие пустяки. Меня охватило полное безразличие к тому, что будет с нами. Все больше и больше меня клонило ко сну. Федя отправился на дальнейшие поиски, а я около машинного отделения, в узком коридорчике, по которому прогуливался теплый ветер, пахнувший перегорелым маслом, свернулся калачом на железном полу и немедленно заснул.

Не знаю, сколько времени я спал. Когда я открыл глаза, коридорчик оставался таким же — желтые исцарапанные стены, тусклая лампочка под потолком, окруженная проволочной сеткой, как будто на свет, чтобы он не кусался, надели намордник. Теплый ветер, дувший снизу, из машинного отделения, кошачьей мягкой лапкой гладил меня по лицу. Надо мною стоял араб — солдат в синей шинели и красной феске без кисточки. Спросонок он показался мне бесконечно длинным, как минарет. Я встал, с трудом разгибая затекшие па железном полу ноги и руки. Скорей по тону голоса, чем по смыслу слов, — араб говорил на ужаснейшем французском языке, — я понял, что он настроен миролюбиво. Солдат предложил мне папиросу, которую я принял с великим наслаждением: мою последнюю самокрутку из последних окурков я выкурил, когда пароход проходил Босфор. Поощренный успехом, солдат заговорил о том, что в Марселе много женщин, но что «се sont des mauvaise femmes». Я с удовольствием согласился, что в Марселе действительно много проституток, — я еще не соображал, к чему приведет разговор. Араб с достоинством покрутил усы, похожие на два вопросительных знака, и произнес длинную фразу, которой я решительно не понял. Видя мое недоумение, он разбил фразу на отдельные слова: «Vingt lires… coucher… toi… moi… mieux que femmes…» Для того чтобы у меня не было сомнений в его намерениях, он, отставив винтовку, положил свою цепкую, как клещи, волосатую руку мне на плечо. Я похолодел от ужаса, — я уже чувствовал себя безбилетным пассажиром и знал, что скандал с арабом никак не сможет помочь мне укрыться от контроля в Зунгулдаке. Рука араба начала медленно сползать по моей съежившейся спине, когда положение спас Федя: он громко хлопнул, входя в коридор, железной дверью, и араб с глухим ругательством отскочил в сторону. Я бросился к Феде и, не давая ему опомниться, вытащил назад на палубу.

— Да что с тобой, куда ты? — Федя растерялся от моего неожиданного натиска.

Мне было стыдно признаться в причине моего спешного бегства, и я сказал Феде, что часовой вздумал проверять мои документы.

— А я место нашел. Вот, смотри.

Федя подвел меня к открытому люку кормового трюма.

Видишь, с этой стороны спят солдаты, а там, сбоку, мешки с мукой. Солдаты спят крепко, я спускался в трюм, никто даже не пошевелился. Между потолком трюма и мешками есть большая щель, можно спрятаться хотя бы впятером.

Делать было нечего: на рассвете «Сиркасси» приходила в Зунгулдак. Мы осторожно спустились в еле освещенный трюм, наполненный храпом и сопением спящих солдат, и, пробравшись к мешкам с мукой, взобрались без всякого труда по мягкой белой лестнице под самый потолок. Здесь было куда, холоднее, чем в коридорчике около машинного отделения, но мы с Федей, завернутые в одеяло, вскоре заснули крепчайшим сном.

…Я проснулся от топота ног над головой. Топот был настолько отчетлив и резок, что я долго не мог отделаться от впечатления, что сотни невидимых людей ходят прямо по мне, как по мостовой. Мне казалось, что я чувствую тяжесть гулких шагов, и когда чей-то деревянный каблук с особенной силой стучал прямо над моей головой, я всем телом прижимался к мешкам с мукой, невольно ища у них защиты. Оглядевшись — в трюме было относительно светло, — я увидел, что Федя отполз к краю и рассматривает внутренность трюма, приникнув глазом к щели между мешками, как к бойнице. Прижимаясь животом к упругим округлостям мешков, я осторожно подполз к нему. Федя до того был измазан в муке, что сделался похожим на большой белый мешок — темными были только руки и лицо.

— Наш пароход грузится углем, — сказал он шепотом, уступая мне место около щели.

В узком отверстии, с двух сторон обрамленном белым бархатом муки, проступавшей сквозь рогожу, я увидел внутренность трюма. В открытый люк просачивался солнечный день, капая со ступеньки на ступеньку железной лестницы, разливаясь белым пятном на пыльном полу трюма, оставляя темными углы и закоулки. Под лестницей, собравшись в кружок, в расстегнутых шинелях, без фесок сидели солдаты и играли в карты. В отверстие люка снизу был виден кусочек пароходных перил и дверь, ведущая в машинное отделение. Ежесекундно мимо перил пробегала фигура грузчика, согнувшаяся под тяжестью угольного мешка, и скрывалась в черном квадрате двери. Грузчики выходили с другой стороны, и поэтому можно было подумать, что один за другим в дверях исчезают бесследно сотни и сотни фигурок.

Я отполз от щели и вернулся на свое место. Федя лежал на спине, закинув руки за голову, и еле слышно мурлыкал себе под нос «кого-то нет, кого-то жаль, к кому-то сердце мчится в даль».

— Есть хочется, — сказал Федя шепотом, прерывая мурлыканье.

— И курить, — добавил я.

— Глупо вчера мы нашу лиру протратили.

Я вспомнил о вчерашнем обеде. Перед глазами завертелся поджаривавшийся шашлык, запах мяса был настолько отчетлив, что я невольно осмотрелся, но вокруг ничего не было, кроме бесконечных мешков с мукой.