История одной деревни

Впрочем, наши немцы к этой проблеме относятся философски и о причинах такого отношения говорят без обиняков – сами виноваты. Не всегда приезжие вели себя подобающим образом. Довольно скоро в Германии о «русланд» пошла дурная слава. Если где хулиганство и драки – ищи русских. Причины драк и разбирательств типичные, российские – обидчик не так посмотрел, не то сказал, неправильно повел себя. На ногу наступил, например. Вероятно, подобные случаи и переполнили чашу терпения коренных немцев. Сформировали их отношение.

«Мы никогда для них не будем немцами, своими. Мы всегда останемся для них русскими, сколько бы здесь ни прожили» – эти слова я слышала от русских немцев очень часто. И в этих словах всегда было много затаенной и откровенной боли. И даже от самых успешных, молодых и амбициозных я слышала немало горьких слов по этому поводу. Впрочем, невольные нотки горечи немедленно перебивались другими, вдохновенными нотами:

– …Да что с нами было бы, останься мы в России? Нет, здесь, в Германии, у нас есть будущее, здесь нам хорошо!..

И так горячо произносились эти слова, словно с ними кто-то спорит. Но никто и не спорит.

И все же…

Это определение – «потерянные» – я услышала в Германии. Услышала тогда, когда услышать не рассчитывала. В беседе с молодой, красивой, невероятно успешной женщиной, которая приехала в Германию из Джигинки. Когда я рассказывала о том, как непросто путешествовать по Германии без знания немецкого языка, она вдруг встрепенулась и горячо подхватила:

– Сложно? А-а-а… вот теперь вы сможете понять, как было нам сложно тогда!

Она говорила с непонятной мне горячностью. Словно оправдываясь. Говорила с болью и с невысказанной какой-то обидой на чью-то несправедливость. Вероятно, несправедливость тех, кто бросал им в спину, что они-то, предатели своей родины, уехали от трудностей. Чтобы жить сыто и благополучно в своей Германии.

Она горячо продолжала:

– …Среди чужого всего, без знания языка… Так ведь мы-то здесь тогда были совсем-совсем одни! Это сейчас наших, русских немцев, во всех городах Германии очень много…

Она, эта женщина, не слишком любит вспоминать те, самые первые, годы жизни в Германии, когда «и сама чужая всем, и все чужие тебе». Когда вокруг чужая речь, чужие законы, чужое небо. Когда рожать приходилось в роддоме, где только немецкая речь и звучала. А хотелось по привычке, от боли, от слабости в те минуты говорить на родном языке. На русском. И вокруг был такой внимательный, заботливый медперсонал, вышколенный и профессиональный. А тебе хотелось выть от одиночества. Потому что все чужое… Сегодня, повторю, у этой женщины есть все причины для того, чтобы быть счастливой. Быть уверенной в себе, в своей судьбе, в правильности сделанного когда-то выбора. Но вот она, внезапно, на взлете своей пафосной речи вдруг скатилась на печальные ноты и тихо произнесла:

– Мы-то, конечно, потерянные люди…

И замолчала.

Но тут в разговор вмешалась ее подруга, которая присутствовала при этом. Она возмущенно воскликнула:

– «Потерянные»?! Это почему же мы «потерянные»? Какие же мы такие «потерянные»? Да что было бы с нами, останься мы в России? Что бы мы видели, кроме Джигинки? А наши дети? Что видели бы они? Зато теперь у наших детей есть будущее!..

Моя собеседница как-то разом очнулась от грустных мыслей. Спохватилась вроде. И снова слова ее зазвучали в привычном русле оптимистического пафоса. И это был ненадуманный пафос, кстати. Право, для оптимизма у русских немцев в Германии есть все основания. Им там, в Германии, действительно хорошо. И если не вдаваться в хитросплетения немецко-русской души, не принимать в расчет встревоженное со школьной скамьи сознание, в которое последовательно внедрялись Достоевский, Толстой и Чехов, откинуть сентиментальную слабость, пренебречь ей, как чем-то совершенно несущественным и к реальной жизни отношения не имеющим, то можно категорически утверждать, что наши русские немцы в Германии живут счастливо.

И все-таки я понимаю, отчего у счастливой и благополучной молодой женщины могло вырваться это горькое слово – «потерянные». Кажется, понимаю.

Родина

Подозреваю, что ощущение родины у каждого из нас в крови, заложено на генетическом уровне. Хотя не думаю, что, например, мои предки много размышляли на эту тему. Но куда бы ни забрасывала их судьба, они всегда возвращались на родину. На любых условиях. На родину… У моей мамы сохранилась старинная фотография – на ней изображены мои прадед и прабабка со своими детьми. Семья Елистратовых. Еще молодые, полные сил. Кровь с молоком. Запечатлены они на фоне своего дома в селе Столбищи. Скамейка, сад. На руках у прадеда маленькая девочка – это моя бабушка. Здесь ей не более трех лет. Ангел, а не ребенок. Пелагея, Полюшка, Поля. Вся утопает в кружевах и тончайшем батисте. Рядом с родителями стоит ее брат Алексей. На этой фотографии отражено счастливое время семьи Елистратовых. Время, полное надежд и счастья. Дом – полная чаша. Достаток, довольство. Прадед недавно избран в члены Законодательного собрания, уважаемый человек на селе. Прабабушка Арина – хозяйка дома. Добрейшая душа, которую не смогли ожесточить никакие последующие испытания и страдания. А страданий в ее жизни будет немало. Потому что пройдет всего 12 лет с того дня, как был сделан этот памятный снимок, как все изменится. Непоправимо. Что настанет время, когда «брат на брата, сын на отца». Что настанет такое время, когда семью Елистратовых обвинят в «эксплуатации трудового народа» и однажды в их дом придут представители новой власти. Придут и выставят «эксплуататоров» на улицу. Не дадут времени собраться, погрузят на повозки и отправят туда, «куда Макар телят не гонял», – в Кировскую область, на лесоповал. Прадед тогда только и успеет, что бросить в крапиву кормилицу семьи – швейную машинку. Надеялся, что представители новой власти ее там не найдут. И ведь не нашли. Швейная машинка дождалась своих хозяев. Чудом каким-то дождалась и спасала их потом от голода…

Думаю, что родные мои толком и не поняли тогда, в чем дело-то. Дело-то в чем?! Им объяснили. Не очень внятно, но объяснили. Сказали, что они, Елистратовы, эксплуататоры, что пили кровь трудового народа годами, а теперь пришла пора ответить за содеянное. Во внимание не особенно принимался тот факт, что «эксплуататоры» работали всю жизнь, не покладая рук. Вкалывали. Всей семьей. А когда рабочих рук не хватало, просто работали за троих. Вот и весь секрет их достатка. Впрочем, обвинением в эксплуатации трудового народа дело не ограничилось. Оно, это обвинение – надуманное и подлое – нуждалось в существенном подкреплении. Тогда для прадеда была заготовлена еще одна формулировка. Его обвинили в том, что он является «организатором кулацкого восстания с целью свержения советской власти». А прабабка моя, стало быть, была его соратницей в этом непростом деле. Вот это уже было обвинение так обвинение. Вероятно, прадед где-нибудь на общем сходе или в частном разговоре высказался в том духе, что странные у новой власти глашатаи. Все, кто до революции и после нее активно бражничал и спускал последние гроши в местных шинках, переоделись вдруг в кожаные тужурки и ходили теперь гордо по селу со свирепыми лицами, размахивая наганами.

Особенно неистовствовали некие Казна и Зайчик – вот уж они-то припомнили «богатеям» все, что долго пережевывали в шинках за распитием самогоночки. Всё-всё припомнили. Пугали беременных баб, из наганов прицеливались в детей и нещадно глумились над их мужьями и отцами. Словом, отрывалась новая власть как могла. И ее, новую власть, боялись, как боятся бешеных собак, сорвавшихся с цепи. Вероятно, в вину прадеду было поставлено и то, что не мог он оставаться равнодушным, когда разрушали сельскую церковь. Она, красавица, возвышалась в центре села. Но колокола сбросили вниз, церковь разрушили. Над иконами глумиться было начали, но народ не дал – потихоньку иконы были разобраны по домам. Хотя не все иконы удалось забрать. Иные, большие иконы невозможно было унести незаметно. Часть этих икон позже местные власти закрасили черной краской и отдали в местную школу, под школьные доски. Мама моя вспоминает, что когда она училась в школе, то еще видела эти доски. Черная краска на этих досках со временем стерлась и сквозь нее проступали лики святых… Нет, с иконами революционеры не церемонились. Один из них (в прошлом активный прожигатель жизни в шинках) не захотел однажды пачкать свои сапоги, переходя через ручей. И постелил икону под ноги. Икону Пресвятой Богородицы. Невольные свидетели происходящего замерли от неправдоподобности того, что должно было сейчас случиться. И случилось же. Прошел революционер по лику святому. А через неделю умер. Какая-то лихорадка его свалила.

В общем, ничего удивительного, что прадеду многое не нравилось из новых порядков, и он об этом говорил прямо. Человек же он был уважаемый на селе, к его мнению прислушивались. К тому же и имуществом прадед владел порядочным. Что тоже сыграло свою роль.

В тот же день «кулаков» посадили в возки и отправили на железнодорожную станцию. Где их, «врагов народа, кулацкое отродье», уже ждали товарные вагоны. Неотапливаемые, пригодные лишь для перевозки скота вагоны. Вот в этих вагонах и везли Елистратовых к месту их новой жизни. Или смерти. Как повезет. С ними в вагонах ехали и другие «кулаки». Все это был народ работящий, рукастый (по меткому выражению моей мамы), молодой. У многих дети, часто – грудные. А был февраль. И люди в вагонах ехали без запаса одежды, без запаса еды. Что успели с собой взять, то и было. Никто не считал, сколько за ту дорогу погибло их – молодых, здоровых, «рукастых». Никто не считал, сколько в той дороге погибло детей. Тех, кто умирал, часто просто выбрасывали из вагонов на ходу…

День приезда. Их высадили на станции. Передохнуть не дали – опять погрузили на повозки и повезли в тайгу. На поляне, в глухой тайге, их высадили. Снега по пояс. Дали в руки топоры, оставили немного ржаной муки для похлебки и установили норму выработки. К работе велели приступать немедленно.

Вот это было горе так горе… Есть нечего, от ветра скрыться негде. Малые дети уже и не плачут почти – бесполезно. Скулят разве тихо. Но от этого их тихого и безнадежного скуления на душе отцов-матерей был ад. Это тихое скуление потом еще долго преследовало их, снилось ночами. И это был самый страшный и тоскливый сон в их жизни. Но делать нечего – мужики стали из хвороста делать какие-то шалаши, чтобы от ветра укрыться. Костры разожгли. Так и жили первое время. День работали (норму нужно было вырабатывать), а по ночам строили себе бараки.