История одной семьи (ХХ век. Болгария – Россия)
Шрифт:
– Папа, что это?
Я была потрясена: незнакомый мне человек мимоходом на глазах у всех незаметно передал папе записку!
– А ты что ж думала? – Папа, продолжая улыбаться, засовывал руку в карман. – Что у меня не осталось навыков конспирации? Тут все друг за другом следят.
Что это было? По всей вероятности, чей-нибудь телефон или адрес, о котором почему-то они оба не хотели говорить в присутствии всех.
Мы живем с папой в центре Карловых Вар, в отеле «Пупп» (в то время – «Москва») вместе со всеми приезжими из демократических стран. Шикарный отель с красной плюшевой мебелью, позолотой, с огромными зеркалами от пола до потолка. Папа предупредил, пока нас оформляли:
– Поднимешься по этой лестнице и поверни сразу налево. А то в прошлом году твоя Надя вошла в зеркало.
Я ничего не поняла. Поднялась по ступенькам и остановилась на большой площадке.
Дважды в день мы ходим пить воду в «Колоннаду». Мне это напоминает романы Тургенева.
Мы ходим с папой в обувные магазины, и там впервые в моей жизни продавщица, встав на колени, надевает мне обувь на мои широкие некрасивые ступни. Ездим в Терезин.
Приехавшие из Советского Союза живут отдельно, помнится – в «Интернационале». Это разделение мне представляется непреодолимой преградой, хотя я сама только что из Ленинграда. Я уязвлена – «советские» не хотят нас признавать своими! Но папа этого не чувствует, он дружит со всеми, ходит в гости. В следующем году, вместе с мамой, знакомится с космонавтом Германом Титовым, с которым потом долгое время поддерживает переписку (в Москве мы были у него в гостях). Папа поднимается в гору, идет в отель, кричит во все горло: «Браво Михайлову!», знаменитому оперному басу, который выступает только в «Интернационале».
– Почему вы не хотите с нами видеться? Зачем вы его удерживаете? – сказала мне интересная молодая русская женщина, кажется, врач.
Нет, папа, в отличие от меня, не чувствует себя ущербным, он числит себя русским, хотя вот уже десять лет как покинул Советский Союз.
– Мы так хорошо проводили время со Здравко Васильевичем, у нас создался кружок, он столько знает! Вы знаете, что ваш отец очень интересный человек? Столько нам рассказывал! Какие экскурсии нам устраивал! Он все тут знает! – говорит дама из «Интернационаля».
Я смотрю на ее красивое лицо. И даже не ревную, мне просто она не нужна. Мне хватает папы. И он остается только со мной. Вдвоем с ним, почти всегда молча, мы ходим пить воду, обедаем, покупаем мне обувь… Ходим на концерты. Всюду только вдвоем. На выставке собак вдруг слышу что-то особенное в голосе папы: «Пинчеры – полицейские собаки, они натренированы на людей». – «Где?» – «Вот эти». Я останавливаюсь, разглядываю. Я тогда ничего не знала ни про Альпы, ни про переходы границы, ни про восстание в Вене. Но по голосу понимаю – папа знаком с ними не понаслышке. Полицейские собаки… Черные, с острыми ушами, гладкие, без шерсти, тощий хвост… Такими рисуют чертей в церквях.
В Праге папа занят, все дни пропадает где-то по работе, а я, получив в подарок путеводитель, целые дни брожу по городу. Когда мы уже едем в аэропорт, я называю папе одну достопримечательность за другой, он удивляется и радуется: когда успела?
…После 1956 года к нам в Софию стали приезжать выпущенные из лагерей папины знакомые. Приезжает Кирчо Кирчев, давнишний друг, с паспортом которого папа был арестован в 1926 году в Югославии. «Кирчо-Мирчо» – так звала я в детстве его и Мирчо (который был расстрелян в Москве в 1938 году). Кирчо, арестованный вместе с папой в 1938 году, подписал все, что требовали; сначала он сидел в тюрьме, потом в лагере, потом, кажется, был в ссылке, где познакомился с Соней, женой расстрелянного крупного партийного деятеля, не помню его фамилии. Она сидела как ЖВН – жена врага народа. Соня, высокая крупная еврейка, была прекрасным врачом. Очень скоро Кирчо стал директором Профилактического института в Овчей Купели, на окраине Софии, а главным врачом там стала работать Соня. Впоследствии мама ежегодно там проводила курс реабилитации, полностью доверяла Соне и очень ценила ее. Спустя несколько лет чета Кирчевых возвратилась в Москву, где Соне вернули квартиру (правда, не ту, из которой увели ее первого мужа, а маленькую, двухкомнатную, рядом с университетом).
Приезжает из Варшавы Оскар Геринг. Именно от Оскара я узнаю о выступлении папы на партийном собрании осенью 1937 году – в его, Геринга, защиту. Оскар приезжает с женой Верой Владимировной – тоже врачом и тоже из лагеря. Геринга в Польше встречают как героя, он получает огромную квартиру в центре Варшавы, работает врачом (или начальником больницы), редактором научного журнала. Плотный, светловолосый, ниже папы, он был весел и остроумен. Чувствовалось, как он торопится наверстать упущенное. В отличие от папы, он живет на широкую ногу. Я не помню большого расположения
папы к Оскару. Они очень разные. Но Геринг все помнит и благодарен папе. Оскар с супругой стали приезжать на лето почти каждый год, им понравилась Болгария.Из папиных писем маме:
…Геринг зарабатывает много, но и хворает очень. Когда поднимались по нашей горке, он каждые 10 шагов останавливался, и цвет лица его менялся точно как у Андрея (Луканова – И.М.)…
…У Геринга был сильный сердечный приступ в Варне, его «скорая помощь» увезла в больницу. В тот же вечер Вера Владимировна (его жена) звонила мне. Оскар просил позвонить в Варшаву и узнать, как там дети, и сообщить ему на следующее утро. (Геринг думал, что у него третий инфаркт и, значит, смерть.) На следующий день я позвонил в Варну, просил профессора по сердечным болезням посмотреть Геринга, оказалось, что не инфаркт. Вчера Геринг прилетел в Софию, во вторник летят в Варшаву со всеми мерами предосторожности. Геринг предлагает тебе из Москвы поехать через Варшаву, а мне встретиться с тобой у них, где большая квартира и т. д. Договорились до того, что я напишу 1–2 статьи, он их напечатает у себя, заплатит мне, и если этого будет достаточно, тогда поедем в гости к ним. На неделю, дней на десять. Это будет не раньше весны будущего года (если доживем мы с тобой до весны).
Но папа с мамой так и не воспользовались приглашением. Вместо себя папа отправляет меня с братом. Варшава не произвела никакого впечатления, уж очень центральные улицы были похожи на Крещатик или Ленинский проспект. Осталось воспоминание о стене, в которой было замуровано сердце Шопена, да сильно накрашенные польки всех возрастов. Меня это сбивало с толку, я не могла определить, где кончается краска и начинается естественная красота.
После 1956-го я впервые слышу некоторые подробности папиного пребывания в тюрьме. Но не от него. При всех воспоминаниях папа сидит молча, опустив голову, изредка вскидывая на меня черные глаза. А в Варне, в доме отдыха, я знакомлюсь с несколькими ЖВН. Сидя на пляже, я слушаю рассказы Анны Семеновны, москвички с Чистых прудов, жены расстрелянного мужа-болгарина (не помню ее фамилии) про лагеря. Простая, моложавая, низкорослая, плотная веселая женщина. Она с восторгом вспоминает лагеря где-то в Казахстане. Рассказывает о женах «врагов народа», в ее голосе не чувствуется страдания, напротив – восхищение. «Какие красавицы, умницы, образованные! Я никогда не встретила бы таких, не окажись в лагере. Многие из них жили в Париже, жены послов, жены маршалов. Можно сказать, я окончила там университет – чего только они не знали: историю, стихи, рисовали, лепили, пели… У многих были дети от охранников. Так мы для них построили ясли, художницы расписали их, понаделали игрушек – таких яслей, я уверена, и в Москве не было. А летом как выйдут на работу в купальниках, в шляпах с широкими полями, охрана свешивается с вышек, слюнки текут, молчат. Смотрят, смотрят…» А за этими рассказами мельком произносилось: «Сыну в Москве, во дворе, какали прямо в рот – вот тебе, сын врага народа!» – «Как какали?!» – «Да просто – несколько мальчишек держали, а один какал».
В то же время, а может, чуть позже, в Варну приехала очень интересная болгарка, поселилась в нашем доме отдыха. Худая, высокая, с очень прямой спиной, густые черные волосы падали на плечи. Я думала, что она именно из тех, кто так поражал воображение охранников в лагерях. Проходила, не здороваясь, гордо-грозно молчаливая. Одета была прекрасно. Говорили, что приехала из Швейцарии, куда ее пригласили после отсидки в наших лагерях. Она приехала с мужем – бывшим охранником. Ей кто-то в Швейцарии подарил «мерседес». «Мерседес» действительно был невиданный, последней модели: сверкал снаружи никелем и стеклами, песочного цвета, внутри обит кожей. Как-то она пригласила меня с детьми прокатиться. Ее муж сел за руль, она рядом, и мы покатили. Странно и немного жутко было смотреть на эту пару. За всю дорогу они не обменялись ни словом.
Приезжают те, кто был «на лесоповале». Я встретилась с одним из них уже после смерти мамы, в Варне, в доме отдыха ЦК. Папа за несколько месяцев до того получил звание Героя Социалистического Труда. Выходя утром с папой на прогулку, мы столкнулись с высоким пожилым мужчиной. Он чуть кивнул папе и обратился ко мне:
– Вот дают «Героя», – сказал он хмуро, – а тем, кто был на лесоповале… Вы знаете, что такое лесоповал? Как валят лес, зимой, в мороз? Каждый день, голодные, больные…
Он держал дверь и не пропускал нас, будто собирался высказать все неудовольствие именно нам и сейчас.