История Похитителя Тел

Но ведь остальные все знали и не пришли мне на помощь.

Я и об этом ей рассказал. Я описал древнейших и их неодобрение. Что я еще упустил? Но она, как настоящая монахиня, должна понимать, до какой степени я стремился, став рок-музыкантом, творить добро.

– Настоящий дьявол может сделать что-то хорошее только одним способом, – сказал я. – Играть роль самого себя, чтобы выставить зло напоказ. Если только не считать, что он творит добро, когда сеет зло. Но в таком случае Бог получается чудовищем, правда? А дьявол – просто частью Божественного замысла.

Она выслушала эти слова внимательно, но не согласилась с ними. Однако меня не удивило, когда она ответила, что дьявол не был частью Божественного замысла. Она говорила тихим, полным смирения голосом. При этом она убирала мою грязную одежду, и мне казалось, что ей вообще не хочется разговаривать, но она старается меня успокоить. Дьявол был самым могущественным из ангелов, сказала она, и из гордыни отверг Бога. Зло не могло быть частью Божественного замысла.

Когда я спросил, знала ли она, сколько существует аргументов против христианства и насколько вся христианская религия противоречит логике, она спокойно ответила, что это не имеет значения. Значение имеет только добро. Вот и все. Все просто.

– О да, значит, вы поняли.

– Прекрасно поняла, – ответила она.

Но я-то знал, что она не понимает.

– Вы добры ко мне, – сказал я и ласково поцеловал ее в щеку; она помогла мне опуститься в теплую воду.

Я улегся в ванну и стал наблюдать, как она меня моет; я отметил, что мне приятно, как плещется теплая вода у меня на груди, как мягко трет кожу губка, – наверное, ничего лучше я пока не испытал. Но каким долговязым казалось мне это человеческое тело! Необычно длинные руки. Мне вспомнилась сцена из старого фильма – в ней неуклюже бродило, раскачивая ладонями, словно им не место на концах рук, чудовище Франкенштейна. Я чувствовал себя таким же чудовищем. Фактически не будет преувеличением сказать, что, став человеком, я ощущал себя настоящим чудищем.

Видимо, я сказал об этом вслух. Она велела мне помолчать. Она ответила, что у меня красивое сильное тело, в нем нет ничего неестественного. У нее был озабоченный вид. Я немного застеснялся, давая ей вымыть мне волосы и лицо. Она объяснила, что сиделки постоянно выполняют такую работу.

Она сказала, что провела всю жизнь за границей, в миссиях, выхаживая больных в таких грязных, лишенных всякого оборудования местах, что по сравнению с ними переполненная вашингтонская больница покажется райским сном.

Я следил, как ее глаза скользят по моему телу, и заметил, как к ее щекам прилила кровь, как она посмотрела на меня, охваченная стыдом и смущением. Она была на удивление невинна.

Я улыбнулся про себя, но боялся, что ее заденут собственные плотские чувства. Она находила мое тело соблазнительным – злая шутка и надо мной, и над ней. Но это, несомненно, была правда, и у меня заиграла кровь, несмотря на температуру и слабость. Да, это тело вечно к чему-то стремилось.

Я едва стоял, пока она вытирала меня полотенцем, но твердо решил не падать. Я поцеловал ее в макушку, и она медленно, неуверенно подняла на меня заинтригованные глаза. Я хотел поцеловать ее снова, но сил больше не было. Она очень аккуратно просушила мне волосы и мягко вытерла лицо. Уже очень долго никто ко мне так не прикасался. Я сказал, что люблю ее просто за ее добрые прикосновения.

– Как же я ненавижу это тело; в нем я как в аду.

– Что, так плохо? – спросила она. – Быть человеком?

– Не нужно надо мной подшучивать. Я знаю, вы не верите в то, что я рассказал.

– Да, но наши фантазии – то же самое, что и сны, – сказала она серьезно, чуть нахмурившись. – В них есть свой смысл.

Вдруг я увидел свое отражение в шкафчике для лекарств: высокий мужчина с карамельного оттенка кожей, с густыми коричневыми волосами, а рядом с ним – широкая в кости женщина с мягкой кожей. От потрясения у меня чуть не остановилось сердце.

– Господи, помоги мне, – прошептал я. – Я хочу свое тело. – Я чуть не плакал.

Она заставила меня лечь в постель, на подушки. По комнате разливалось приятное тепло. Она начала брить меня, слава Богу! Я терпеть не мог волосы на лице. Я сказал ей, что когда умер, то был чисто выбрит по моде того времени, а став вампиром, уже не меняешься. Мы, правда, постоянно белеем и набираемся сил; и лица у нас разглаживаются. Но волосы у нас остаются прежней длины, как и ногти, и борода, если она есть; а у меня ее, в принципе, еще и не было.

– И эта трансформация прошла болезненно? – спросила она.

– Болезненно, потому что я сопротивлялся. Я этого не хотел. Я толком не понимал, что со мной делают. Мне казалось, что некий монстр из средневековья похитил меня и утащил из цивилизованного города. Вы, должно быть, помните, что в те времена Париж был чудесным цивилизованным городом. О, если бы вы перенеслись туда сейчас, вам бы показалось, что это неописуемо варварское место, но для деревенского дворянина из замшелого замка это был потрясающий город: театры, опера, придворные балы. Вы и представить себе не можете. А потом – трагедия, появившийся из мрака демон, который уволок меня к себе в башню. Но сам процесс, Обряд Тьмы? Это не больно, это экстаз. А потом открываешь глаза, и все человечество представляется тебе прекрасным, ты смотришь на него новыми глазами.

Я надел чистую нижнюю рубашку, которую она мне протянула, забрался под одеяла и позволил ей укутать меня до подбородка. Мне казалось, что я куда-то плыву. Одно из самых приятных ощущений, что я испытал, став смертным человеком, – это граничащее с опьянением чувство. Она измерила мне пульс и пощупала лоб. Я видел, что ей страшно, но не хотел этому верить.

Я объяснил ей, что настоящую боль мне как злой силе причиняет то, что я понимаю добро и уважаю себя. У меня всегда была совесть. Но всю жизнь – даже когда я был смертным мальчиком – мне приходилось идти против совести ради обладания яркими ощущениями или ценностями.

– Но почему? О чем вы? – спросила она.

Я рассказал ей, что еще мальчиком сбежал из дома с труппой бродячих актеров, совершив таким образом грех непослушания. Я впал в грех прелюбодеяния с одной из актрис труппы. И при этом те дни, когда я играл на деревенской сцене и занимался любовью, по моему мнению, обладали огромной ценностью!

– Понимаете, тогда я еще был живым, просто живым. Заурядные мальчишеские грехи! А когда я умер, то грешил на каждом шагу и при этом на каждом углу обращал внимание на чувственность и красоту. Как же так? – спросил я. – Когда я превращал Клодию в ребенка-вампира, а Габриэль – в вампирскую красавицу, меня снова влекли яркие ощущения! Я считал их неотразимыми. И в те моменты любая концепция греха казалась бессмыслицей.

Больше того, я опять заговорил о Дэвиде, о его видении Бога и дьявола в кафе, о том, что Дэвид считает Бога несовершенным, что, по его мнению, Бог постоянно учится и что дьявол уже столькому научился, что ненавидит свою работу и умоляет освободить его. Но я понимал, что уже рассказал ей обо всем в больнице, когда она держала меня за руку.

В определенные моменты она прекращала взбивать подушки или замирала со стаканом воды и таблетками в руках и просто смотрела на меня. У нее было удивительно неподвижное лицо, выразительные глаза в обрамлении темных густых ресниц, а большой мягкий рот красноречиво свидетельствовал о доброте.