История российского терроризма

Партия эсеров усилила пропаганду среди молодежи. Почти во всех высших учебных заведениях образовались ее группы. В Одессе возникла даже «Организация курсисток социалистов-революционеров». Усилился выпуск прокламаций, обращенных к крестьянству. Всяческие листовки прославляли Сазонова, Балмашева и Покотилова. Студенческую молодежь подталкивали к вооруженной демонстрации, которая бы спровоцировала правительство на разгон ее и аресты.

Ни один либеральный банкет не обходился теперь без болтовни о силах реакции, о свободе и пр.

В письме к другу бывший начальник жандармского управления Л. Ратаев писал в 1910 году:

«Вероятно, от тебя не ускользнула та беспомощность, в коей барахталась политическая полиция. Наряду со слабостью государственной полиции замечалось еще и полное отсутствие всяких способов воздействия на надвигающуюся революцию. Ссылка существовала только на бумаге. Не бежал из ссылки лишь тот, кто этого не хотел, кому по личным соображениям не было надобности бежать. Тюрьмы не существовало вовсе. При тогдашнем тюремном режиме революционер, попавший в тюрьму, беспрепятственно продолжал свою прежнюю деятельность. Тебе, конечно, памятен знаменитый факт, установленный дознанием, что киевский революционный комитет, сидевшей в полном составе в Киевской тюрьме, руководил в городе забастовкой и выпускал воззвания. Я уже не буду касаться эпохи после Плеве, когда министерство внутренних дел билось в тщетных потугах отыскать золотую середину между сердечным попечением и бараньим рогом».

Все это отразилось и на терроре.

В Одессе рабочий Поляков, подготовленный местным ювелиром-эсером, стрелял в градоначальника. Ювелира арестовали, но он успел выстрелить в полицейского и нанести ему несколько ударов кинжалом.

В Харькове эсер Иваницкий стрелял в полицмейстера.

В Белостоке в канцелярию пристава вошли двое и бросили бомбу. Погибли не только полицейские чины, но и один из террористов.

Борис Савинков, пробовавший себя в литературе, «художественно» описал террористический акт, совершаемый эсерами. Это, собственно, рассказ очевидца.

«Был шестой час утра, и на дворе была еще ночь, когда Володя остановился у подъезда небольшого деревянного дома в Грузинах. «Здесь»,— шепотом сказал он и, нашарив пуговицу электрического звонка, позвонил протяжным и долгим звоном. Не выспавшиеся, угрюмые, неотличимые в ночной темноте дружинники несмело жались друг к другу. За стеклянной дверью, в сенях, вспыхнул огонь, и толстый, босой, в длиннополом грязном халате швейцар загремел ключами.

– Кто тут? — недовольным голосом проворчал он, осторожно приоткрывая двери и запахивая халат.

– Оглох?.. Отворяй!..— крикнул Володя, и сейчас же один из дружинников, Константин, рыжий, веснушчатый малый лет девятнадцати, налег плечом на дверную раму. Дверь подалась, и зазвенели осколки стекол. Швейцар поднял руки, В ту же минуту, не давая ему времени вскрикнуть, Константин навалился всей тяжестью на него и изо всех сил сдавил ему горло. Болотов видел, как напружинилось и посинело белое, искаженное испугом лицо швейцара.

– Связать! — отрывисто приказал Володя.— Константин и Роман Алексеевич, останетесь здесь. Поваренков и Лейзер — на улице. Никого не впускать! Поняли? Никого! Кто бы ни позвонил — связать!

Согнувшись громадным и гибким телом и стараясь не стучать сапогами, он по-юношески легко взбежал по лестнице вверх. Во втором этаже, направо, была прибита дощечка: Евгений Павлович Слезкин. Володя обернулся к дружине:

– Вот что,— полушепотом сказал он,— ты, Ваня, пройдешь на кухню и станешь у черного хода. Да смотри, ворона, убью!..

Не ожидая ответа, он позвонил. Стало тихо. В тишине было слышно дыхание многих людей. Теперь Болотов уже знал, знал наверное, что они делают что-то страшное и жестокое. Опять захотелось уйти, захотелось не видеть того, что будет. Но та же непонятная сила, которой он радовался вчера, удерживала его. И сознание, что он не принадлежит себе, что он подчинен чьей-то воле, что он бессловесный и послушный солдат, теперь не только не было приятно ему, но вызывало смущение и страх.

Давид, еще на улице дрожавший как в лихорадке, искоса посмотрел на него и вздохнул:

—Что-то не отворяют?.. А?..

Болотов нервно повел плечами. Внизу, в швейцарской, затихли шаги и внезапно погас огонь. Володя позвонил еще раз. В прихожей резко задребезжал заглушённый звонок.

– Кого надо? — прошамкал из-за дверей старушечий голос.

– От генерала! — тотчас ответил Володя.

– От генерала?

– Да... да... Очень важное... Отворите скорее...

Что-то заворочалось за обитой желтой клеенкой дверью. Заскрипел под ключом замок. На пороге стояла старуха, сморщенная, простоволосая, в ночной белой кофте. Должно быть, нянька. Она доверчиво подняла голову, но увидев толпу вооруженных людей, закрестилась, затопталась на месте и, раскрыв старый беззубый рот, приседая и кивая тощей косичкой, начала задом отступать от Володи.

Внося с собой запах мороза и неоттаявшие сосульки на бороде и бровях, Володя вошел в квартиру. Поколебавшись секунду, он несильно толкнул закрытую дверь. Дверь вела в темную, душную, очевидно, жилую комнату. Поискав пальцами по стене, он зажег электричество. Болотов, повинуясь все той же необъяснимой силе, вошел вслед за ним.

Посреди комнаты стоял тяжелый письменный стол. В правом углу, под небогатой образницей, на кожаном широком диване спал человек. Человеку этому на вид было лет сорок. У него были черные с проседью волосы и такого же цвета закрученные кверху усы. Вероятно, он услышал во сне шаги или яркий свет потревожил его. Он лениво полуоткрыл глаза и, как бы не веря тому, что увидел, думая, что все еще снится сон, опять опустил ресницы. Но сейчас же, точно кто-то сзади ударил его по голове, быстрым движением откинул ватное одеяло и потянулся рукой за подушку. Володя схватил его за плечо:

– Попрошу встать.

Человек, стараясь освободить руку, молча, потемневшими, испуганно зелеными глазами смотрел на Володю. Он не замечал, что Василий Григорьевич целится в него из дрожащего маузера и что у самого уха, в затылок ему, направлен тоже дрожащий револьвер Давида.

– Господин Слезкин? — спросил Володя.

– Да, Слезкин,— чувствуя, что не может освободиться, прерывающимся густым баритоном произнес человек.

– Полковник отдельного корпуса жандармов Евгений Павлович Слезкин?..

– Ну да... Евгений Павлович Слезкин... Пустите руку...

– Попрошу встать.

Полковник Слезкин опустил на ковер одну голую, волосатую ногу. Подумав, он опустил и другую и, сидя так на диване, свесив босые ноги, в одной короткой рубашке, он надтреснутым голосом, но все еще громко, сказал:

– Вам, собственно, что угодно?

– Узнаете своевременно.

Слезкин стал одеваться. Болотову казалось, что все, что он видит, происходит не наяву и не с ним, до такой степени было странно смотреть на эти чужие голые ноги, на эту обнаженную, красную, с торчащим кадыком шею, на то, как здесь, среди них, незнакомых и враждебных людей, одевается пожилой, вероятно, женатый и семейный человек.

– Где ваш револьвер? — строго спросил Володя.

– Револьвер?..— Слезкин провел рукой по лбу.— Под подушкой револьвер...

– Сядьте сюда, за стол.

Болотов видел, как Давид приставил к стриженому седому виску револьвер. Он видел, как тряслись у Давида пальцы и как у Слезкина у носа и около скул проступили багровые пятна и задрожала нижняя челюсть. Давид, не опуская револьвера, заговорил быстро, заикаясь и глотая слова:

– Что значит?.. Если вам велят, то есть приказывают, то вы обязаны садиться куда сказано, то есть куда велят...