История российского терроризма

Итак, участники покушения на великого князя приехали в Москву, привезя с собой динамит.

Для начала нужно было узнать, где живет московский генерал-губернатор. Спрашивать у прохожих не решались. Моисеенко поднялся на колокольню Ивана Великого и стал спрашивать сторожа о московских примечательностях. Так выяснили дом великого князя.

Теперь нужно было следить. Моисеенко и Каляев приобрели лошадей и записались извозчиками. Моисеенко особо не давал себе труда притворяться: по воскресным дням уходил гулять, для ухода за лошадью нанял человека. Каляев же с удовольствием входил в роль, молился, рассказывал о своей прошлой жизни лакея. Встречаясь с Савинковым в трактире на Сухаревке, он говорил:

— Сделал я себе паспорт на имя подольского крестьянина, хохла Коваля, чтобы объяснить мой польский акцент. И ведь бывает такое несчастие! Вечером спрашивает дворник — ты какой, говорит, губернии? Я, говорю, дальний, подольский я. Ну,— говорит,— земляки будем... Я сам, мол, подольский. А какого уезда? Я говорю: ушицкий. Обрадовался дворник: вот так раз, я ведь тоже ушицкий. Стал он спрашивать, какой волости, какого села, слыхал ли про ярмарку в Голодаевке, знаю ли деревню Нееловку... Ну, да ведь меня не поймаешь. Я раньше, чем паспорт писать, зашел в Румянцевскую библиотеку, прочитал про Ушицкий уезд,— смеюсь. Как не знать, говорю, бывали, а ты в городе-то бывал, в Ушице, собор, говорю, видел? Еще оказалось, что я лучше дворника родину знаю...

Савинков, познакомившись с писателем Леонидом Андреевым, попросил свести его с неким князем. Для чего?

«Князь Н. Н. был выхоленный, крупный, румяный и белый русский барин. Он занимал в Москве положение, которое давало ему легкую возможность узнавать о жизни великого князя. Он был известен как либерал, но редко выступал открыто. Впоследствии он стал видным членом кадетской партии. Когда он вошел в ресторан, я по его тревожной походке увидел, что он боится, не следят ли за ним или за мной. Это обещало мне мало хорошего, но я все-таки вступил с ним в разговор. Я сказал ему, что слышал много о его сочувствии революции, и спросил его, правда ли это?

— Да, правда,— отвечал он,— но как вы думаете, здесь безопасно?

Он в волнении заговорил, что его многие знают, что конспиративные дела надо делать конспиративно, и в заключение предложил мне прийти к нему на квартиру. Я хотел сказать, что он выбирает самый неконспиративный способ свидания, но промолчал и согласился прийти к нему домой... Он говорил, что убийство великого князя — акт первостепенной политической важности и что несомненно можно надеяться на его помощь... Все оказалось болтовней... Я убедился, что мы должны полагаться только на свои силы...»

К покушению привлекли еще Куликовского, бывшего студента, но он вскоре сбежал. Бомбы же хранились у Доры Бриллиант.

Поскольку как метальщик Куликовский отпал, бросать бомбу должен был Каляев. У остальных нашлись веские причины не делать этого.

С бомбой, завернутой в платок, Каляев в два часа дня был в Кремле, у памятника Александру II. Когда к крыльцу подали карету великого князя, Каляев медленно пересек площадь, обогнул дворец и мимо здания суда прошел через Никольские ворота к историческому музею, Постояв немного, он пошел обратно. Навстречу ему ехала великокняжеская карета.

«Против всех моих забот,— писал он товарищам,— я остался 4 февраля жив. Я бросал на расстоянии четырех шагов, не более, с разбега в упор, и был захвачен вихрем взрыва, видел, как разрывается карета. После того, как облако рассеялось, я оказался у остатков задних колес. Помню, на меня пахнуло дымом, сорвало шапку. Я не упал, а только отвернул лицо. Потом увидел шагах в пяти от себя, ближе к воротам, комья великокняжеской одежды и обнаженное тело... В шагах десяти за каретой лежала моя шапка, я подошел, поднял и надел. Я огляделся. Вся поддевка моя была истыкана кусками дерева, висели клочья, и вся она обгорела. С лица обильно лилась кровь, и я понял, что мне не уйти, хотя было несколько долгих мгновений, когда никого не было вокру г Я пошел,,. В это время послышалось сзади: «Держи, держи!» — и на меня чуть не наехали сыщичьи сани, и чьи-то руки овладели мной. Я не сопротивлялся. Вокруг меня засуетились городовой, околоточный и сыщик, противный... «Смотрите, нет ли револьвера? Ах, слава Богу, и как это меня не убило, ведь мы были тут же», — проговорил, дрожа, этот охранник. Я пожалел, что не могу пустить пулю в этого доблестного труса. «Чего вы держите, не убегу, я свое дело сделал»,— сказал я... «Давайте извозчика... Давайте карету!» Мы поехали через Кремль на извозчике, и я задумал кричать: «Долой проклятого царя, да здравствует свобода, долой проклятое правительство, да здравствует партия социалистов-революционеров!»

Меня привезли в городской участок. Я вошел твердыми шагами. Было страшно противно среди этих жалких трусишек... И я был дерзок, издевался над ними... Меня привезли в Якиманскую часть, в арестный дом. Я заснул крепким сном».

Из стихов Каляева:

Благодарю Тебя, Всевышний,

За то, что я недаром жил

И, как скиталец, в мире лишний,

На бездорожье не почил...

Ты знал,— не мог спокойно видеть

Я чуткой совестью моей

Насилье зло и гнет цепей,

И не любить, не ненавидеть...

В камеру к Каляеву пришла великая княгиня Елизавета Федоровна:

— Жена я его,— прошептала она, и слезы покатились из глаз. Далее Каляев так описывал их встречу.

— Княгиня, не плачьте... Это должно было случиться... Почему со мной говорят только после того, как я совершил убийство?

— Вы, должно быть, много страдали, что вы решились...— заговорила она. Каляев прервал:

— Что из того, страдал я или нет. Да, я страдал, но мои страдания я слил со страданиями миллионов людей. Слишком много вокруг нас льется крови, и у нас нет другого средства протестовать против жес-токостей правительства... Почему со мной разговаривают только после того, как я совершил убийство?.. Ведь если бы я пришел и теперь к великому князю и указал ему на все его действия, вредные народу, ведь меня бы посадили в сумасшедший дом или, что вернее, бросили бы в тюрьму, как бросают тысячи людей, страдавших за свои убеждения...

— Да, о,чень жаль, что вы к нам не пришли и что мы не знали вас раньше...

— Но ведь вы знаете, что сделали с рабочими девятого января, когда они шли к царю? Неужели вы думали, это может пройти безнаказанно? Вы объявили войну народу, мы приняли вызов. Я отдал бы тысячу жизней, а не одну: Россия должна быть свободной!..

— Разве вы думаете, мы не желаем добра народу, мы не страдали?

— А! Теперь вы страдаете!

Елизавета Федоровна стала говорить о великом князе, каким он был добрым, хорошим человеком.

— Не будем говорить о великом князе, я не хочу с вами говорить о нем, я скажу все на суде. Вы знаете, что я совершил это вполне сознательно. Великий князь был определенный политический деятель. Он знал, чего хотел,

— Да, я не хочу вести с вами политических разговоров. Я хотела бы только, чтобы вы знали: я буду молиться за вас...

Приход великой княгини, видимо, вывел Каляева из некоторого торжественного равновесия, в котором он пребывал. Но не в сторону раскаяния и самоупреков, а гордыни. Он пишет письмо Елизавете Федоровне:

«Великая княгиня!

После Вашего посещения я дважды просил у Вас свидания и оба раза безуспешно. Не считаю себя вправе входить в рассмотрение мотивов Вашего отказа, хотя в объяснение дальнейшего должен тут же заметить, что, по-моему, самый этот Ваш отказ от вторичного свидания плохо рекомендует бескорыстие первого.

Ваше посещение, имевшее место при интимной обстановке 7 февраля, было для меня такой неожиданностью. Я не звал Вас, Вы сами пришли ко мне. Вы пришли ко мне со своим горем и слезами, и я не оттолкнул Вас от себя, непрошенную гостью из вражеского стана. Вы были так бессильны в ничтожестве своего развенчанного величия перед лицом карающего рока... Впервые член императорской фамилии склонил перед народным мстителем свою голову, отягченную преступлениями династии…»