История русского романа. Том 2

В этих сомнениях заключен глубокий смысл. Они по — своему отражают кризисное состояние русской романистики в 80–90–е годы, несомненно обусловленное общим кризисом демократической идеологии в условиях резкого классового расслоения деревни и выступления на арену исторического действия нового общественного класса — революционного пролетариата. Толстого этот кризис не коснулся, поскольку он именно в эти годы до конца проникается стихийным демократизмом самих крестьянских масс.

Но поскольку в сознании и учении Толстого стихийные крестьянские настроения, как об этом уже говорилось выше, претворились в определенную и незыблемо — истинную для писателя идейную систему, последняя уже не нуждалась в средствах художественного выражения и получала свое самое прямое и непосредственное выражение в публицистической форме. Отсюда мысли писателя об отмирании формы романа и повести, художественной формы вообще, якобы препятствующих выражению «невыдуманной» и до конца, как ему казалось, понятой уже им правды самой жизни.

Авторский комментарий и выражает в «Воскресении» эту «невыдуманную» правду. Он постоянно переключает повествование из художественного в публицистический план, обнажает идейный и социальный смысл того пли другого эпизода, той или другой сцены и их связь с общей идеей произведения.

Исключительно важное значение в этом смысле имеет комментарий к описанию христианского богослужения, совершаемого в тюремной церкви «для утешения и назидания заблудших братьев»: «Никому из присутствующих, начиная с священника и смотрителя и кончая Масловой, — говорится здесь, — не приходило в голову, что тот самый Иисус, имя которого со свистом такое бесчисленное число раз повторял священник, всякими странными словами восхваляя его, запретил именно все то, что делалось здесь… главное же, запретил не только судить людей и держать их в заточении, мучать, позорить, казнить, как это делалось здесь, а запретил всякое насилие над людьми, сказав, что он пришел выпустить плененных на свободу» (32, 137). О том, как судят, мучают, заточают, позорят и казнят людей, и идет по преимуществу речь в романе. Но почему Толстой в такой обобщенной форме говорит об этом. именно здесь, в заключении описания церковного богослужения в тюрьме? Потому, что обличение церковного обмана — это один из тех главных идейных узлов романа, где его общественная и нравственнофилософская проблематика слиты в неразрывное единство.

Сцена богослужения в тюрьме иллюстрирует важнейшую для писателя мысль о том, что церковь является одним из самых гнусных орудий государственного угнетения масс и что тем самым все христианские речения в устах церковников являются самым чудовищным кощунством над христианским учением, запрещающим всякое насилие над человеком. Таким же кощунством, совершаемым церковниками, являются и церковные таинства, преследующие цель скрыть от невежественного народа «освободительную», с точки зрения писателя, сущность христианского учения. Об этом и говорит вся сцена церковного богослужения в тюрьме, она и вводит читателя в основную тему романа, тему антихристианской, т. е. античеловеческой, сущности всего современного писателю «жизнеустройства». Примерно тот же обличительный смысл имеет в конце романа изображение миссионерской деятельностп англичанина в сибирских острогах.

Обличению лицемерия общества, исповедующего на словах религиозную мораль и погрязшего в «животной» жизни, санкционируемой церковью, служит и то далеко не случайное обстоятельство, что Катюша становится жертвой грубой чувственности Нехлюдова в пасхальную ночь. В черновой редакции романа это подчеркнуто словами: «Да, все это страшное дело сделалось тогда, в ужасную ночь этого Светлохристова воскресенья» (33, 50).

7

Круг охваченных повествованием явлений общественной жизни в «Воскресении» необычайно широк. Но все они неизменно рассматриваются в одном только разрезе, в разрезе критики и обличения социального неравенства общественных отношений, кричащих социальных контрастов и несправедливости. Этот угол зрения и получает свое непосредственное художественное выражение в принципе контрастных сопоставлений, последовательно проведенном через все повествование и составляющем как бы его композиционный каркас. Утро в вонючей тюремной камере, в которой находится Маслова, и пробуждение Нехлюдова в роскошной барской спальне; сборы Масловой на суд и утренний туалет Нехлюдова; плачущая под дождем и ветром Катюша и благодушествующий в вагоне первого класса на бархатных креслах Нехлюдов; беспросветное существование голодных крестьян имения Нехлюдова, страшный образ поги бающего от истощения мальчика в скуфеечке и роскошное изобилие званого обеда Корчагиных; гнетущие воспоминания Масловой в тюремной больнице о публичном доме и светская болтовня Нехлюдова с графиней Чарской о женитьбе на дочери Корчагина; страшное шествие звенящей кандалами колонны арестантов, падающих и умирающих под палящими лучами солнца, и барская коляска, пережидающая шествие; смрад и духота арестантского вагона и комфортабельный зал ожидания для пассажиров первого класса и торжественный выход семейства Корчагиных; нечеловеческие условия существования заключенных на пересыльных сибирских этапах и полная довольства и изобилия обстановка в доме начальника Сибирского края. В сопоставлении всех этих и многих других контрастных сцен наглядно раскрывается не только ужас существования бесправного и голодного народа, но и преступное перед лицом этого ужаса довольство жизни правящих верхов.

Метод контрастных сопоставлений направлен в «Воскресении» на обнажение не только социальных контрастов, но и контраста между видимым и сущим, когда видимое оказывается прямой противоположностью сущего. Так, христианская церковь оказывается антихристианским кощунственным учреждением; государственная законность и общественный порядок — сплошным беззаконием и организованным, «узаконенным» злодеянием; система борьбы с преступностью и развратом — источником и рассадником того и другого, и т. д.

Принцип контрастных сопоставлений был привнесен писателем в роман из публицистики. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить картины социальных контрастов капиталистического города в статье «Так что же нам делать?» (1885) или в «Письмах о голоде» (1892). Однако самый характер контрастных сопоставлений не остается неизменным во всех публицистических статьях Толстого, а приобретает в каждой из них свой особый аспект.

В незавершенной статье писателя 1893 года «Сон молодого царя» находим следующие строки: «… вот общий уровень благосостояния народа: заморыши дети, вырождающиеся племена, жилье с животными, непрестанная, тупая работа, покорность и уныние.

«И вот они, министры, губернаторы, — только корыстолюбие, честолюбие, тщеславие и желание приобрести важность и запугать» (31, 110). Обращает на себя внимание, что умирающему с голоду народу здесь противопоставляются не помещики и капиталисты, а высшие государственные сановники. И это не случайно.

Отлично видя экономическое закабаление народа господствующими классами, неустанно обличая «экономическое рабство», в котором находятся трудящиеся массы не только в России, но и во всем капиталистическом мире, Толстой постепенно приходит к убеждению, что это рабство может существовать и существует только благодаря правительственной власти и ее духовному и физическому насилию над массами: «Не потому землевладельцы пользуются землей, которую они не обрабатывают, и капиталисты произведениями труда, совершаемого другими, что это — добро… а только потому, что те, кто имеет власть, хотят, чтобы это так было… одни люди совершают насилия… во имя своей выгоды или прихоти, а другие люди подчиняются насилию… только потому, что они не могут избавиться от насилия» (28, 150); «…все устройство нашей жизни зиждется не на каких-либо… юридических началах, а на самом простом, грубом насилии, на убийствах и истязаниях людей» (28, 226). Именно в полицейских функциях государственной власти, начиная с самодержавного деспотизма и кончая буржуазным парламентаризмом, видел Толстой корень зла современного ему «жизнеустройства». Пользуясь словами Ленина, можно сказать, что через разоблачение «правительственных насилии, комедии суда и государственного управления» и достигается в «Воскресении» «вскрытие всей глубины противоречий между ростом богатства и завоеваниями цивилизации и ростом нищеты, одичалости и мучений рабочих масс» при капитализме. [618]

618

В. И. Ленин, Сочинения, т. 15, стр. 180.

8

Обличение правительственных насилий сочетается в романе с проповедью непротивления. «Борьба с крепостническим и полицейским государством, с монархией, — писал Ленин о Толстом, — превращалась у него в отрицание политики, приводила к учению о „непротивлении злу“». [619] Ленин подчеркивает диалектическую связь между выступлениями Толстого против полицейского государства и проповедью непротивления. В такой постановке вопроса обнаруживается внутренняя противоречивость самой идеи непротивления, направленной у Толстого одновременно и против правительственного насилия, и против революционной борьбы с ним.

619

Там же, т. 16, стр. 295.

Поскольку в романе идет речь еще не о революционном, а именно о правительственном насилии, постольку идея непротивления не противоречит в романе обличительному пафосу, а органически выражает его.

Дело в том, что важнейший и революционный факт современности — проникновение в массы сознания зла самодержавно — полицейского строя — был осмыслен Толстым как явление, свидетельствующее о религиозном пробуждении народа, о постижении им истины христианского учения о зле всякого насилия, от кого бы оно ни исходило и в каких бы целях ни совершалось. Отсюда и вытекала неприемлемость для Толстого революционной борьбы с царизмом. Но это не исходная посылка толстовской проповеди непротивления злу насилием, а метафизический вывод из ее положения, обличающего «насильническую» сущность всех современных писателю форм государственного управления, и прежде всего русского самодержавия. Именно это — антиправительственное, но еще не противореволюционное — звучание имеет проповедь непротивления в романе «Воскресение». Принципом непротивления выражается здесь соотносительная оценка безусловного зла правительственного насилия и неизмеримо меньшего зла уголовной преступности, с которой якобы и борются полицейские власти. Будучи само по себе величайшим злом и беззаконием, самодержавно — полицейское насилие не уменьшает, а множит зло уголовной преступности, преследуя и карая ограбленных и «одуренных» людей, — такова идея Толстого, развитая в «Воскресении».

Грабители, воры, убийцы, лицемеры, развратники, выступающие в роли хранителей общественной безопасности и нравственности, — вот истинное лицо всех царских чиновников и сановников, с которыми сталкивается Нехлюдов в своих хлопотах по делу Масловой, и которым, «начиная от пристава до министра, не было никакого дела до справедливости или блага народа» (32, 414). Таковы члены суда над Масловой и мальчиком, укравшим никому не нужные половики, — эти «чиновники, озабоченные только 20–м числом» (32, 238). Таков же столь добрый с виду вице — губернатор Масленников, «по распоряжению которого секли людей» (32, 191). Таков и отец невесты Нехлюдова Корчагин — крупный государственный сановник, составивший огромное состояние на поставках и взятках и ради «устрашения» пересекший и перевешавший много невинных людей. Таковы же и закостеневший в лицемерии и жестокости обер- прокурор Святейшего Синода Топоров, и комендант Петропавловской крепости, «многодушный» убийца барон Кригсмут, и уличенный в про-

тивоестественном разврате сенатор, а потом начальник Сибирского края и многие и многие другие инициаторы и исполнители правительственного насилия, обряженные в сановничьи, чиновничьи и военные мундиры. Именно против них, против всей бюрократической машины «узаконенного» грабежа и разбоя, поддерживаемого судами, тюрьмами, каторгой, ссылками и казнями и другими формами «самого беззастенчивого насилия», и направлена в романе Толстого проповедь непротивления. Она направлена отнюдь не против революционеров, а против всего государственного аппарата административного преследования и наказания уголовных и политических «преступников», являющегося в руках «чиновников» и «богатых» орудием угнетения, ограбления и развращения народных масс. Тот же адрес имеет и евангельская концовка романа, что не всегда учитывается. Справедливо, что она не указывает действенного пути к борьбе с обличаемым в романе злом. Но она ни в какой мере не зовет и к примирению с ним, как это иногда говорится! Ведь дело не в евангельском тексте, а в том смысле, который вложен в него Толстым. Суть «простой и несомненной истины», открывшейся Нехлюдову в евангельской притче о злом рабе, прощенном «царем» (т. е. богом), но не простившем «товарища» (т. е. своего брата, человека), состоит совсем не в том, что надо терпеть насилие верхов, а в том, что это насилие и составляет корень зла существующего «жизнеустройства» и что люди только сознавая это и не участвуя в правительственном насилии, могут создать «совершенно новое устройство человеческого общества» (32, 443), т. е. свободное от угнетения человека человеком. Нехлюдову «ясно стало теперь, что все то страшное зло, которого он был свидетелем в тюрьмах и острогах, и спокойная самоуверенность тех, кто производил это зло, произошло только оттого, что люди хотели делать невозможное дело: будучи злы, исправлять зло. Порочные люди хотели исправлять порочных людей и думали достигнуть этого механическим путем. Но из всего этого вышло только то, что нуждающиеся и корыстные люди, сделав себе профессию из этого мнимого наказания и исправления людей, сами развратились до последней степени и не переставая развращают и тех, которых мучают» (32, 442). Несмотря на то, что здесь несколько смягчена психология мучителей, по сравнению с тем, как она обрисована в романе, открывшаяся Нехлюдову истина (как и весь роман) обладала для своего времени огромной взрывчатой силой, будучи обращена против полицейского царского правительства над народом и обличая это насилие как величайшее зло всего существующего «жизнеустройства».