История русской литературной критики. Советская и постсоветская эпохи
Шрифт:
Как и у всех модуляций ямба, красота наклона, и особенно сдвоенного наклона, столь естественного и прекрасного в английском пятистопном ямбе и придающего такое очарование тем немногим строкам, где этот наклон был использован русскими поэтами, проистекает из определенной игривости данного ритма, в появлении неуверенной интонации, как будто полностью противоположной основному размеру, но на самом деле утонченно-чудесной именно благодаря своему стремлению к равновесию между уступками основному размеру и желанием сохранить свои собственные ритмические особенности [1661] .
1661
Набоков В. В. Заметки о просодии / Пер. В. Д. Рак// Набоков В. В. Комментарий к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин». СПб.: Искусство-СПб., 1998. С. 760.
Большая группа ученых-эмигрантов первого ряда, хотя и менее известных, существенно повлияла на развитие славистики в США и на распространение русского литературного канона в американской аудитории. Здесь нужно упомянуть Виктора Эрлиха, Марка Слонима, Глеба Струве и Владимира Маркова. Все они не только преподавали на ведущих славистских кафедрах и писали работы по истории русской литературы, но и были посредниками в деле передачи англоязычной аудитории как можно большего круга произведений русской словесности. Они способствовали появлению новых изданий и переводов, писали к ним предисловия и создавали
1662
Здесь следует также упомянуть об эмигрантах «второй волны» Леониде Ржевском и Борисе Филиппове (Филистинском). Оба они родились в 1905 году, покинули СССР во время Второй мировой войны, после войны перебрались в США и преподавали соответственно в Университете Нью-Йорка и Американском университете. Оба активно издавали на Западе авторов, запрещенных или попавших в немилость в СССР, и публиковали исследования о литературе. Среди книг Ржевского: «Язык и тоталитаризм» (M"unchen: Институт по изучению истории и культуры СССР, 1951), «Прочтенье творческого слова: Литературоведческие проблемы и анализы» (New York: New York University Press, 1970) и «Творец и Подвиг: Очерки по творчеству Александра Солженицына» (Frankfurt/Main: Posev, 1972). Избранные труды Филиппова собраны в книге «Статьи о литературе» (London: Overseas Publications Interchange, 1981). О Ржевском см.: Emigre Literature, Russian: Second Wave, 1946–1970 // The Modern Encyclopedia of Russian and Soviet Literatures. Vol. 6. Gulf Breeze, FI.: Academic International Press, 1982. P. 143. О Филиппове см.: Sinkevich V. Boris Andreevich Filippov // The Modern Encyclopedia of Russian and Soviet Literatures. Vol. 7. Gulf Breeze, FI.: A;ademic International Press, 1984. P. 210–215. Следует также упомянуть и литературоведов, родившихся вне России, — детей эмигрантов первой волны, например Саймона Карлинского, который много лет преподавал на кафедре славистики Калифорнийского университете в Беркли и опубликовал немало ценных историко-литературных исследований («Цветаева», «Сексуальный лабиринт Николая Гоголя»), а также издал переписку Владимира Набокова и Эдмунда Уилсона, представляющую большую ценность для изучения вопроса о «гибридности» русского эмигрантского литературоведения. Нужно упомянуть также Марину Ледковскую, которая преподавала в Барнардском колледже Колумбийского университета и стала первопроходцем в изучении творчества русских писательниц. Карлинский и Ледковская — примеры критиков-эмигрантов, которые получили докторские степени в США и исследовали русскую литературу с точки зрения западной гендерной теории. Упомянем также исследователей советской литературы: Германа Ермолаева (Принстон), Ольгу Раевскую-Хьюз (Беркли) и Веру Сандомирскую-Данэм (много десятилетий преподавала в Университете имени Уэйна, а впоследствии — в Колумбийском университете). Наконец, чтобы понять, чем обязана западная славистика эмигрантам второй половины XX века, нужно вспомнить о писателях и поэтах первой, второй и третьей волн эмиграции, которые преподавали русскую литературу в Северной Америке, Европе и Израиле. Среди них Нина Берберова (Принстон), Игорь Чиннов, Иван Елагин, Юрий Иваск, Андрей Синявский (Сорбонна), Василий Аксенов (Университет Джорджа Вашингтона) и Иосиф Бродский (Маунт Холиоук).
1663
Эрлих В. Русский формализм: История и теория / Пер. с англ. А. В. Глебовской. СПб.: Академический проект, 1996.
1664
Modern Russian Poetry: An Anthology / With Verse Transl., ed. and with an introd. by V. Markov and M. Sparks. London: MacGibbon and Kee, 1966.
Оценивая наследие этого поколения ученых-эмигрантов и критиков и их роль культурных посредников, важно помнить, в каком политическом климате им приходилось работать. Холодная война, особенно годы маккартизма, политизировала интерес ко всему русскому. Вполне понятно, что периодические издания эмиграции занимали твердую антисоветскую позицию, однако без ученых-эмигрантов вряд ли удалось бы поддерживать изучение русской литературы на должном уровне, оберегая ее от излишней политизации, но уделяя при этом заслуженное внимание тем авторам, чьи имена в Советском Союзе были преданы забвению.
3. Оттепель и тамиздат: Советская литература приходит на Запад
Разительные изменения, произошедшие в Советском Союзе за годы правления Хрущева, привели к изменениям и в эмигрантской критике. С одной стороны, благодаря оттепели литературный процесс в СССР вновь оживился, и критики эмиграции с живым интересом обратились к произведениям, выходившим в метрополии. Это было несравнимо со сталинской эпохой, когда, по мнению эмигрантов, советская культура представляла собой «пустыню» и не располагала к серьезному обсуждению. С другой стороны, произведения, которые были созданы в Советском Союзе, но не могли быть там напечатаны, стали выходить на Западе. Эмигрантские критики и журналы играли ключевую роль в появлении и продвижении тамиздата. Во-первых, они публиковали «неподцензурные» тексты на языке оригинала, и эти тексты доходили до читателей как в эмиграции, так и в Советском Союзе, куда попадали нелегально, переправленные через границу [1665] . Во-вторых, они вступали в критические дискуссии об эстетическом и политическом значении выходивших произведений — а эти аспекты слишком часто смешивались. В-третьих, они представляли новых советских авторов западной аудитории.
1665
Среди тамиздатских произведений, опубликованных журналом «Грани», были, например, «Крохотки» Солженицына и роман Георгия Владимова «Верный Руслан». Издательский дом «Посев» публиковал книги запрещенных авторов в уменьшенном формате — специально, чтобы их можно было провезти через советскую границу.
Определяя фазы эмиграции, Гуль заметил о второй фазе: «Все, конечно, началось с „Доктора Живаго“, который прорубил окно в Европу» [1666] . В самом деле, «Доктор Живаго» Пастернака — самый значимый и выразительный пример тамиздата. Роль эмигрантского сообщества в рецепции романа необходимо рассматривать на фоне полярно идеологизированных подходов в Советском Союзе и в западной прессе, а также последовавшего в 1958 году присуждения Пастернаку Нобелевской премии по литературе. Наиболее показателен в этой связи тот факт, что в донельзя напряженной атмосфере критики-эмигранты написали такие эссе и статьи о «Докторе Живаго», которые и сейчас остаются одними из лучших работ о романе. Сошлемся на тонкое и глубокое исследование Марка Слонима, опубликованное в «Новом журнале» в 1958 году [1667] .
Автор предсказывал, что эмигранты (как читатели, так и критики) будут разочарованы романом, если «ожидают от него обличения коммунизма».1666
Гуль Р. «Новый журнал». С. 324.
1667
Слоним М. Роман Пастернака // Новый журнал. 1958. № 52. (Репринт: Слоним М. Роман Пастернака // Критика русского зарубежья: В 2 ч. / Сост., прим. О. А. Коростелев, Н. Г. Мельников. Подгот. текста, предисл., преамбулы О. А. Коростелев. М.: ACT, Олимп, 2002).
…В нем почти нет нападок на коммунистический режим или явного осуждения господствующей сейчас в России социальной и политической системы. В нем вообще мало полемики и откликов на современность. Но — как ни парадоксально это звучит — общественное значение «Доктора Живаго» в том, что это не политический роман и что он, в сущности, так же направлен против политики, как «Война и мир» против истории [1668] .
Слоним противопоставляет «Доктора Живаго» главенствующей в СССР соцреалистической романной парадигме, которая требовала простоты сюжета, определенной системы персонажей и клишированного языка, не поощряла изображения страстей, кроме политических; согласно ей, необходимо было придерживаться «наивного реализма» — «„Доктор Живаго“ вне этой формулы и формы» [1669] . По мнению Слонима, Пастернак, не будучи приверженцем бесплодного «формализма», достигает правдоподобия, не механически копируя жизнь, а относясь к ней как к источнику «чувств, ощущений, мыслей, образующих органическое, интуитивное, а не умственное видение мира» [1670] .
1668
Там же. С. 127–128.
1669
Там же. С. 131.
1670
Слоним М. Роман Пастернака. С. 131.
В статье, вышедшей в следующем году в том же «Новом журнале» [1671] , Федор Степун защищал «Доктора Живаго» от советских и западных критиков. Он утверждал, что роман должен быть прочитан в контекстах символизма и философии идеализма, столь важных для эстетики и мышления молодого Пастернака. Из этого Степун делал вывод, что «Доктор Живаго» отходит от традиции русского и европейского романа и что его особенности, воспринимаемые читателями как художественные провалы, на самом деле являются новациями, которые обусловливают его мощь. Более того, согласно Степуну, они — симптомы пастернаковской аполитичной, персоналистской концепции истории, которая «во многом напоминает историософские построения Бердяева, различающего в истории как бы два этажа: историю и метаисторию» [1672] . Неудивительно, что Степун, профессор философии, поместил роман в контекст интеллектуальной истории. Но, помимо этого, его статья напоминает о близкой связи религиозной философии с литературной теорией в русской традиции XX века. И Слоним, и Степун обращали внимание на основную проблему эмигрантской критики: с учетом условий, в которых развивались литература и критика в СССР, занять открыто аполитичную позицию означало стать оппозиционером, противником в глазах как западных, так и советских комментаторов.
1671
Степун Ф. БЛ. Пастернак // Новый журнал. 1959. № 56. (Репринт: Степун Ф. Б. Л. Пастернак // Степун Ф. Портреты / Сост. и предисл. А. А. Ермичева. СПб.: РХГИ, 1999).
1672
Там же. С. 349.
4. Эмиграция третьей волны в США
В 1970-годах началось движение третьей волны эмиграции из СССР на Запад. Это было поколение, рожденное и воспитанное в советской системе. В основном, эти люди добивались репатриации в Израиль, хотя многие из них, получив визы, отправились в Соединенные Штаты. Гораздо меньшую по численности группу составляли политически «неудобные» писатели и вообще интеллигенты, которым разрешили покинуть СССР или заставили это сделать — антисоветская позиция делала их пребывание на родине нежелательным для властей. Вероятно, первым был Валерий Тарсис: ему разрешили выехать в Англию вскоре после процесса Синявского и Даниэля (в феврале 1966 года). Там у него конфисковали советский паспорт и таким образом оставили в эмиграции. В следующие пятнадцать лет за границей оказались Иосиф Бродский (1972), Андрей Синявский (1973), Александр Солженицын (1974), Эдуард Лимонов (1974), Саша Соколов (1975), Анатолий Гладилин (1976), Сергей Довлатов (1978), Василий Аксенов (1980), Владимир Войнович (1980), Георгий Владимов (1983) и мн. др.
Так как эмигранты третьей волны по факту рождения, образованию и жизненному опыту были людьми советскими, их внимание сосредоточилось прежде всего на культурном процессе в СССР. А главными темами эмигрантской критики этого периода стали роль писателя и функция литературы по отношению к политической жизни метрополии. В то же время, благодаря интересу на Западе к русским писателям, признанным оппонентами советского режима, у них (по крайней мере у лучших из них) появился круг читателей и поклонников; их творчеством стали серьезно заниматься профессиональные западные слависты, которых становилось все больше. Таким образом, историю литературной критики третьей волны следует рассматривать в контексте перекрывающихся читательских кругов: англоязычных читателей Запада и русскоязычных читателей в СССР и в эмиграции.
Многие крупнейшие эмигрантские писатели и критики обосновались в Соединенных Штатах. Там, как и в других центрах эмиграции третьей волны, выходило множество разнообразных изданий. В горячих литературно-критических дискуссиях (а они были нередки) важную роль играли газеты и издательства; определенная несовместимость взглядов и опыта этих советских эмигрантов со взглядами и опытом их предшественников еще только намечалась. Прилив русскоязычных читателей и писателей вновь оживил такие издания, как «Новый журнал» и нью-йоркская газета «Новое русское слово». В числе газет третьей волны, основанных в США, «Новый американец» (1981–1984; в 1981–1982 годах ее редактировал Сергей Довлатов, около 170 статей для нее написали критики Петр Вайль и Александр Генис) и лос-анджелесская «Панорама» (в ней Вайль и Генис сотрудничали как колумнисты с 1985 по 1992 год). Здесь нужно также вспомнить об издательстве «Третья волна», которое в 1976 году основал коллекционер искусства Александр Глезер и в котором с 1984 по 1999 год выходил журнал «Стрелец». (Начав издательскую деятельность в Париже, в 1980-м Глезер переместил ее в Соединенные Штаты — Джерси-Сити, штат Нью-Джерси, а в 1992-м, после распада СССР, переехал в Москву.)
Учитывая огромное значение западной аудитории в формировании критического контекста третьей волны, нужно отдать должное издательству «Ардис», которое сыграло исключительную роль в создании и распространении эмигрантского литературного канона и формировании его критической рецепции. Издательство основали в 1971 году в Энн-Арборе, штат Мичиган, американские слависты Карл и Эллендея Проффер. Первоначально оно возникло как предприятие на дому, но к середине 1980-х выросло в крупнейшее вне Советского Союза издательство, выпускающее русскую литературу в оригинале и в английских переводах. Помимо того, что в «Ардисе» выходили сотни литературных и критических произведений, издательство в течение двадцати лет (с 1971-го по 1991-й) выпускало журнал «Russian Literature Triquarterly» (вышло 24 номера). В первом номере было помещено заявление о целях издания, которое можно считать манифестом «Ардиса»: