История русской литературной критики. Советская и постсоветская эпохи

Показательны в этом отношении истории восприятия прозы Трифонова [1439] и «прозы сорокалетних». Первоначально городские повести Трифонова вызывали однотипную реакцию: «Прокрустово ложе быта» (Николай Кладо), «Фламандской школы пестрый сор» (Всеволод Сахаров), «В замкнутом мирке» (Юрий Андреев), «Измерения малого мира» (Григорий Бровман) — такие названия и оценки сопровождали Трифонова на протяжении первой половины 1970-х. Проза Трифонова явно выходила за пределы социального реализма 1960-х годов, была более полифоничной и не предполагала однозначных нравственных вердиктов — именно ее эстетическая сложность вызывала непонимание многих критиков. На общем фоне атак на «бытовизм» Трифонова выделялась статья Аннинского «Интеллигенты и прочие». Не желая признать, что авторский взгляд на интеллигентных героев может быть немного сложнее простого обличения или простого оправдания, Аннинский обвинял «городские повести» в «нравственной непроясненности»:

1439

Подробно критические дискуссии о Трифонове рассматриваются в кн.: Иванова Н. Проза Юрия Трифонова. М.: Советский писатель, 1982.

…В том-то и заключается основная нравственная непроясненность повести Ю. Трифонова, что он хочет быть и там, и тут. Видит фарисейство. И не вполне уверен, что алчных Лукьяновых надо так уж разоблачать […] И вот сам Ю. Трифонов пускает свои повести по рельсам накатанных сюжетов, где жадные мещане оскорбляют и сжирают невинных интеллигентов. Сомневается. Но пускает [1440] .

Еще более показательны статьи Владимира Дудинцева, известного либерального прозаика 1960-х годов, в 1970-е много публиковавшегося как критик. В статье «Стоит ли умирать раньше времени» [1441] Дудинцев с презрением описывал сюжет повести «Другая жизнь» как «ураганы, попусту сотрясающие микромир быта» [1442] , а ее центральных персонажей характеризовал как умственно неполноценных и злобно-завистливых к чужим достижениям ничтожеств (единственное исключение делалось для матери Сергея, овеянной «звуками славных боев далекого времени» — догматизмом 1920–1930-х годов). Следующая его статья «Великий смысл — жить» [1443] посвящена анализу «Дома на набережной»; более высоко оценивая эту повесть (в основном за характер Глебова, понятого как «вечный» тип стяжателя и мещанина), критик порицал Трифонова за недостаточно героическое изображение «активного доброго начала».

1440

Аннинский Л. Тридцатые — семидесятые. С. 224.

1441

Литературное обозрение. 1976. № 4.

1442

Там же. С. 53.

1443

Там же. № 5.

Потребовались систематические усилия таких критиков, как Бочаров, Перцовский, Белая, несколько позднее — Натальи Ивановой, Дедкова, Светланы Ереминой и Владимира Пискунова, которые пристально анализировали поэтику прозы Трифонова, через нее добираясь до его феноменологии истории и повседневности как единого и нерасчленимого феномена, принципиально не поддающегося упрощенным оценкам. Здесь тоже была своя эволюция. Сначала утвердилось мнение, что Трифонов разоблачает «современное мещанство» — только почему-то делает это недостаточно последовательно [1444] . Затем пришло понимание того, насколько нормальны герои Трифонова и насколько драматична их повседневная жизнь:

1444

См., например: Соколов В. Расщепление обыденности; Синельников М. Испытание повседневностью: Некоторые итоги // Вопросы литературы. 1972. № 2. Характерно, что сам Трифонов в опубликованной тут же статье «Выбирать, решаться, жертвовать» настаивал: «Ни о каких мещанах я писать не собирался. Меня интересуют характеры. В каждом характере — уникальность, единственность, неповторимое сочетание черт и черточек» (Там же. С. 65).

…Быт для писателя не фатум, не мрачная неизбежность, не враждебная «стихия»; это реальная обыкновенная жизнь, уйти от которой нельзя, да и не нужно уходить. Вся трудность в том, чтобы внутри нее быть и остаться человеком [1445] .

А. Бочаров настойчиво демонстрировал сложность художественной логики Трифонова, никогда не сводимой к одному голосу, одной точке зрения, и анализировал при этом взаимопроникновение бытового и исторического планов на «молекулярном», микропсихологическом уровне:

1445

Перцовский В. Испытание бытом // Новый мир. 1974. № 11. С. 245. См. также его разбор «Дома на набережной» в ст.: Покоряясь течению (О своеобразии конфликта в современной прозе) // Вопросы литературы. 1979. № 4.

Своеобразие трифоновской манеры в том и заключается, что мы не найдем у него открытого размежевания автора и рассказчика в каждом отдельном случае, каждом эпизодике [1446] .

Н. Иванова (в книге «Проза Юрия Трифонова») внимательно восстановила систему исторических подтекстов, многими нитями пронизывающих бытовой мир трифоновских героев и придающих подлинно исторический смысл их повседневным решениям. В 1980-х Белая, Еремина и Пискунов акцентировали философскую составляющую поэтики Трифонова:

1446

Бочаров А. Бесконечность поиска. М.: Советский писатель, 1982. С. 110.

Его открытием стало изображение текучести жизни, жизненного процесса […] Он поставил себе целью воплотить невоплотимое: «Увидеть бег времени, понять, что оно делает с людьми, как все вокруг меняет» [1447] .

Однако, несмотря на всю эту эволюцию, в критическом обиходе утвердилось упрощенное представление о Трифонове: «Трифоновские герои, как правило, поверяются „пламенем костра“, идеалами 20–30-х годов» (В. Бондаренко) [1448] , Трифонов «просвечивает нашу жизнь лучами революционной нравственности» (А. Бочаров) [1449] — как будто сам Бочаров и другие не показывали при анализе прозы Трифонова, насколько сомнительными оказываются фигуры деятелей 1920–1930-х: Ксении Федоровны из «Обмена», Ганчука из «Дома на набережной», Летунова из «Старика», — насколько обманчивы стереотипные представления об их чистоте и героичности.

1447

Белая Г. Вечные темы // Белая Г. Литература в зеркале критики. С. 179. Впервые — под названием: Неповторимое однажды (Философско-этическая тема в прозе Юрия Трифонова) // Литературное обозрение. 1983. № 5.

1448

Вопросы литературы. 1985. № 11. С. 100.

1449

Бочаров А. Радость вечного движения: Черты времени и образ героя // Литературная газета. 1975. № 25. С. 5.

Это упрощение свидетельствовало об упорном отторжении критикой не-социологических прочтений «бытовой прозы», о неустранимом присутствии жесткой матрицы представлений о том, какой должна быть не только реалистическая проза, но и сама современная жизнь — ведь именно попытки судить о литературе с точки зрения «жизни» и приводили к непониманию новизны трифоновской поэтики. Эта матрица вновь дала о себе знать, когда началось обсуждение «амбивалентной» (по определению Руслана Киреева) прозы «сорокалетних» — их стали противопоставлять Трифонову, упрекая при этом в тех же «пороках», за которые бранили автора «московских повестей».

За пестрым конгломератом прозаиков, которых критики (в особенности Владимир Бондаренко [1450] ) называли «сорокалетними» или «московской школой», все же просматривается и определенное литературное течение, сформированное текстами Маканина, Киреева, Курчаткина, Кима, а также прозой (тогда еще не публиковавшейся) и драматургией Л. Петрушевской и пьесами других драматургов «поствампиловского» направления. Их эстетика принципиально исключала социальное измерение из создаваемого образа мира, заменяя его экзистенциальным и психологическим, и потому полемически противостояла и социальному критицизму шестидесятников, и казенной «активной жизненной позиции» позднего соцреализма, и националистическому мифотворчеству.

1450

См., например, его статью «Автопортрет поколения» (Вопросы литературы. 1985. № 11).

Наиболее радикальное неприятие этой тенденции было высказано Дедковым в статье «Когда рассеялся лирический туман…» [1451] . Статья вызвала бурную и длительную дискуссию, а также парадоксальным образом привела к признанию поколения «сорокалетних», или «московской школы», как реально существующего явления. Если официозные критики вроде Феликса Кузнецова атаковали «сорокалетних» за недвусмысленное безразличие к официальным догмам, то Дедков, по сути, увидел в них порождение «застойного» конформизма и прямо обвинял их в том, что они уходят от социально острых тем в безопасное «мелкотемье» [1452] .

1451

Впервые: Литературное обозрение. 1981. № 8. Цит. по его книге «Живое лицо времени».

1452

С. Чупринин справедливо видел неадекватность прочтения прозы «сорокалетних» Дедковым в том, что он судит их исключительно с точки зрения «принципов, выработанных передовой литературой середины пятидесятых — конца шестидесятых годов […] Критик явно не находит необходимым менять привычный инструментарий, показавшийся ему универсальным критерием и при оценке Маканина, Петрушевской, Валтона, любого другого автора, появившегося в 70–80-е годы не из лона „военной“ или „деревенской“ прозы» (Чупринин С. Критика — это критики. С. 136, 137).

«Когда рассеялся лирический туман» — отчаянный выпад идеалиста-шестидесятника против социальной апатии и конформизма безвременья; в то же время эта статья стала одним из первых симптомов драматического разрыва между поколением шестидесятников и целой группой более младших генераций, от «сорокалетних» до постмодернистов, — разрыва, который станет очевиден в 1990-х годах. Вместе с тем критики академического типа оказались куда более чутки к литературе «сорокалетних». Именно Бочаров, Камянов, Роднянская не только наиболее проницательно охарактеризовали идеологию этого течения [1453] , но и написали самые глубокие портреты ярких его представителей, прежде всего Маканина [1454] .

1453

См.: Бочаров А. Как слово наше отзовется? // Вопросы литературы. 1985. № 11; Камянов В. «Когда смеются вундеркинды» (о Р. Кирееве), раздел об А. Киме в статье «Взамен трагедии» // Камянов В. Доверие к сложности: Современность и классическая традиция. М.: Советский писатель, 1984.

1454

См.: Бочаров А. На реке с быстрым течением // Дружба народов. 1984. № 1; Роднянская И. Незнакомые знакомцы: К спорам о героях Владимира Маканина // Новый мир. 1986. № 8.

Дискуссии о «бытовой» литературе явились симптомом серьезного кризиса реалистической эстетики — вернее, разрыва между «реализмом», выходившим за свои пределы в художественной практике Трифонова и «сорокалетних», и устойчивостью критериев социального (или, точнее, социологического) реализма в сознании многих либеральных критиков. Однако критики именно этого направления — и в первую очередь Анатолий Бочаров — первыми заговорили о кризисе «деревенской прозы» и военной (шире — реалистической) эстетики в литературе 1970-х [1455] . Бочаров в своих статьях, составивших книги «Бесконечность поиска» (1982) и «Экзаменует жизнь» (1984), последовательно и вдумчиво изучал условные, а точнее — модернистские формы, активизировавшиеся в литературе конца 1980-х: фантасмагоричность, мифологизм, ироническое повествование с точки зрения недостоверного рассказчика, нарастание философской рефлективности, притчевости и параболизма, активизацию приемов, характерных для сюрреализма. О «реализме, вдруг обнаружившем свою задолженность перед сознанием философичным, перед сознанием последних истин» [1456] , писал и Камянов, неустанно демонстрировавший чуткость именно к интеллектуальной прозе модернистского типа — от Битова до Маканина. Интенсивное развитие фантастической прозы и новой версии исповедальности («авторская проза»), затронувшей даже ортодоксов соцреализма (Петра Проскурина) и «деревенщиков» (Валентина Распутина, Владимира Крупина), отмечала Наталья Иванова в статье «Вольное дыхание» [1457] . А Алла Латынина уверенно обосновывала правомочность и легитимность определения «историческая фантазия» по отношению к пренебрегающим исторической достоверностью (да и жизнеподобием) романам Окуджавы [1458] .

1455

См.: Бочаров А. Эпос, притча, миф // Литературное обозрение. 1980. № 1. Сходные идеи позднее высказывал В. Перцовский, см.: Перцовский В. «Авторская позиция» в литературе и критике // Вопросы литературы. 1981. № 7.

1456

Камянов В. Доверие к сложности. С. 32.

1457

Вопросы литературы. 1983. № 1.

1458

См.: Латынина А. Да, исторические фантазии! (О романе Булата Окуджавы «Свидание с Бонапартом» и не только о нем) // Латынина А. Знаки времени: Заметки о литературном процессе, 1970–1980-е годы. М.: Советский писатель, 1987.