История русской литературы в четырех томах (Том 3)

Стремление Оленина понять мир казаков и слиться с ним порою сталкивается с невозможностью принять этот мир в каких-то очень существенных его проявлениях. Это отнюдь не снимает желания Оленина, но не позволяет думать, подобно герою "Утра помещика", что все, что он "делал", - "но то" (6, 146). Итог явно сопоставлен с финалом "Утра помещика" и противопоставлен ему. Еще в 1854 г., вспоминая свое пребывание на Кавказе, Толстой писал: "...хорош этот край дикой, в котором так странно и поэтически соединяются две самые противоположные вещи - война и свобода" (47, 10). Оленин, познавая этот край, именует разные сюжеты планов будущего "рецептами счастья". Введенный таким образом в сознание героя элемент самоиронии говорит о более глубоком восприятии Олениным самого себя и жизни в целом по сравнению с Нехлюдовым.

Окончание работы над "Казаками" совпадает с созданием повести "Поликушка" (1863), где "мир рабства" становится главной темой толстовского исследования. Сопоставление крепостной забитости мужика и потенциала возможностей народного сознания обретает в этой повести трагическое звучание. Поликушка - человек "добрый, слабый и виноватый", "доморощенный" коновал, гордящийся "своим дневным трудом", отец, малочисленного и любящего семейства, почитаемый женой как "первый человек в свете". Но в восприятии других - существо "незначительное и запятнанное", неоднократно уличенное в воровстве и всегда подозреваемое в возможности повторить его. Порученное дело - доставка крупной суммы денег - воспринимается Поликушкой как возможность восстановить свое человеческое достоинство и в собственных глазах, и в глазах других. Двухдневная дорога - путь за деньгами и возвращение назад - шаг за шагом исследуется Толстым с точки зрения человеческого самоопределения героя. Потеря денег и тщетные поиски их осознаются героем как окончательное крушение надежды стать человеком. Самоубийство Поликушки предстает в художественной системе повести как суд над властью социального зла.

3

"Люцерн" (1857) - во многом программное выступление Толстого, определенный итог его нравственно-философских, общественных и эстетических исканий, вскрывающий в очень большой степени причины возникшей вскоре увлеченности писателя педагогическими проблемами - увлеченности как теоретической, так и практической.

"Люцерн" - своеобразный полурассказ-полутрактат, где дидактизм, размышление, поиск, сомнение призваны обнажить несостоятельность западного исторического прогресса. Буржуазная цивилизация Европы, которой Россия собиралась следовать, была воспринята и осмыслена Толстым в период его заграничной поездки как грозный источник затухания внутренней жизни человека. Сила воздействия "замерзших людей" и "мертвых лиц" на автора-повествователя рождает ощущение того, что и сам он становится "таким же мертвым" (5, 6). Этот "паралич" души подобен эпидемии. В ее плену не только "блестяще одетые люди". Она поразила и ту часть народа, которая облеклась в платье "швейцара", "кельнера", "обер-кельнера", "лакея". Их всех объединяют одинаковые жизненные принципы: отъединение от другого человека, стремление к насильственной изоляции духовно одаренной и творящей личности; унижение другого, презрение к нему и насмешка над ним.

Нравственный прогресс и прогресс исторический сталкиваются Толстым в анализе событий одного вечера швейцергофской гостиницы. Частный и локализованный во времени эпизод осмысляется писателем в общем контексте исторического движения человечества, движения общенациональною и всемирного. Фактическая сторона происшествия излагается в рассказе дважды. В процесс художественного исследования целенаправленно вводится "голая" документальная констатация события (уже известного читателю): "Седьмого июля 1857 года в Люцерне перед отелем Швейцергофом, в котором останавливаются самые богатые люди, странствующий нищий певец в продолжении получаса пел песни и играл на гитаре. Около ста человек слушало его. Певец три раза просил всех дать ему что-нибудь. Ни один человек не бал ему ничего, и многие смеялись над ним" (5, 23).

Буржуазный прогресс, порождающий утилитаризм, разрушающий и омертвляющий душу, для Толстого неприемлем. Безнравственность форм общественного бытия и законов, ею охраняющих, есть, но Толстому, следствие "воображаемого" понимания (т. е. непонимания) добра, зла и характера их взаимосвязи: "Несчастное, жалкое создание человек с своей потребностью положительных решений, брошенный в этот вечно движущийся, бесконечный океан добра и зла, фактов, соображений и противоречий! Веками бьются и трудятся люди, чтобы отодвинуть к одной стороне благо, к другой неблаго <...> Ежели бы только человек выучился не судить и не мыслить резко и положительно и не давать ответы на вопросы, данные ему только для того, чтобы они вечно оставались вопросами! Ежели бы только он понял, что всякая мысль и ложна и справедлива! Ложна односторонностью, по невозможности человека обнять всей истины и справедлива по выражению одной стороны человеческих стремлений. Сделали себе подразделения в этом вечном движущемся, бесконечном, бесконечно перемешанном хаосе добра и зла, провели воображаемые черты по этому морю и ждут, что море так и разделится <...> Вот это-то воображаемое знание уничтожает инстинктивные, блаженнейшие первобытные потребности добра в человеческой натуре. И кто определит мне, что свобода, что деспотизм, что цивилизация, что варварство? И где границы одного н другого? У кого в душе так непоколебимо это мерило добра и зла, чтобы он мог мерить им бегущие запутанные факты? У кого так велик ум, чтоб хотя в неподвижном прошедшем обнять все факты и свесить их? И кто видел такое состояние, в котором бы не было добра и зла вместе?" (5, 24-25).

Разрушительная критика сменяющихся цивилизаций, общественных формаций и умозрительных нравственно-философских систем совершается в "Люцерне", как отмечает В. И. Ленин, с позиций ""вечных" начал нравственности", [7] вне конкретно-исторической постановки вопроса. Всему низвергаемому Толстой противопоставляет "простое первобытное чувство человека к человеку", само "стремление к тому, что должно" (5, 25), т. е. стремление к исполнению нравственного закона, покоящееся на инстинкте "первобытной естественности". Безнравственному закону противопоставляется закон "естественный", именуемый Толстым "всемирным духом", который в "дереве велит ему расти к солнцу, в цветке велит ему бросить семя к осени и в нас велит нам бессознательно жаться друг к другу" (5, 25). И потому в живой, творящей душе певца-тирольца, осмеянного "мертвой" толпой, - "внутреннее счастье" и "согласие с миром" (5, 26).

Так уже в 50-е гг. задача "единения людей" как цель, "диалектика души" как путь к этой цели и философия истории осмысляются Толстым в качестве проблем, находящихся в живой и неразрывной связи. Гоголевская концепция "мертвой" и "живой" души [8] получает в творчестве Толстого свое дальнейшее и своеобразное развитие, характер которого определяется особенностями исторического мышления писателя и его художественного метода.

Педагогические выступления Толстого начала 80-х гг. во многом связаны с проблематикой "Люцерна". Исторический прогресс осмысляется писателем в публицистике этого периода как движение общества в соответствии с "царствующим убеждением" (8, 332). Прогрессистам, или "правоверным" (8, 332) этого процесса, по мнению Толстого, чужда мысль отвлечённая (иначе нравственная), не служащая "царствующему убеждению" и связанная всегда с народом, основной частью общества. "Историческое умозаключение" как знание "воображаемое" противопоставляется писателем "знанию инстинктивному", с его точки зрения - истинному. Отсюда - неприятие Толстым "общественного воспитания" народа, несущего в своей душе знание добра и зла. Неприятие писателем либеральной и революционно-демократической программ образования народа одинаково решительно. По при всем расхождении воззрений революционных демократов и Толстого демократическая основа этих воззрений была общей.

"Закон прогресса" для Толстого - закон совершенствования. Он "написан в душе каждого человека и, только вследствие заблуждения, переносится: в историю" (8, 333). Программы воспитания "людей прогресса" и воспитания "просто людей" (3, 348) расходятся. "Мы убеждены, - пишет Толстой, - что сознание добра и зла. независимо от воли человека, лежит во всем человечестве и развивается бессознательно вместе с историей" (8,24).

Отрешение от "суеверия в прогресс" позволяет, по мнению Толстого, видеть в жизни человечества неравнозначность воспоминаний прошедшего (фактов история). Одни из них - основа "для трудов настоящего". Другие - преграда. И действенность их (как в позитивном, так и в негативном смыслах) с хронологией прогресса отнюдь не связана. Философия жизни отдельного человека и философия истории были осмыслены Толстым к началу 60-х гг. как нечто единое. Причину этого единства писатель видел в действии вечного, неизменного и надысторического закона, одинаково проявляющегося в частном и универсальном бытии.

Человеческий, художественный и публицистический опыт Толстого 50-х-начала 60-х гг. вылился в путь к "большому" жанру. Неприятие текущей действительности и потребность воздействия на ход ее движения обратили Толстого к истории России, к поиску в уже минувшем общественно значимого проявления нравственных начал. Прошедшее, таким образом, утвердило себя в качестве темы и предопределило будущий характер "большого" жанра как жанра исторического и вместе с тем актуального.

4

Замысел романа о людях, прошедших через декабризм и изгнание ("Декабристы", 1863), приводит Толстого к эпохе 1812 г., с небывалой силой обнажившей мощь к жизнеспособность русского характера и нации в целом. Но задача выявления внутренних источников противостояния злу и победы человека (и нации) над ним обращает писателя к эпохе "неудач и поражений", где сущность характера должна была "выразиться еще ярче" (13, 54). Начало действия "Войны и мира" переносится к 1805 г.

В 60-е гг. в связи с крестьянской реформой и последовавшими за ней преобразованиями страны вопросы о закономерностях развития истории, о самом процессе исторического движения человечества становятся для России важнейшими. Своеобразными ответами на них явились и "Идиот" Достоевского (1868), и "Обрыв" Гончарова (1869), и "История одного города" Салтыкова-Щедрина (1870). Исторический замысел Толстого оказался в главном русле исканий русской общественно-литературной мысли этого периода.

Сам Толстой воспринимал "Войну и мир" как "книгу о прошедшем" (15, 241), не подводимую ни под одну из жанровых форм. "Это не роман, еще менее поэма, еще менее историческая хроника, - писал он.
– "Война и мир" есть то, что хотел и мог выразить автор в той форме, в которой оно выразилось" (16, 7). Однако широта философско-исторического синтеза и глубина социально-психологического анализа многообразных проявлений истории в человеке и человека в истории обусловили закрепление за "Войной и миром" определения "романа-эпопеи". [9]

Бесконечность процесса духовных извлечений при чтении "Войны и мира" органично связана с толстовской задачей выявления общих закономерностей общественного и личного бытия, подчиняющих себе судьбы отдельных людей, народов и человечества в целом, и находится в прямой связи с толстовскими исканиями пути людей друг к другу, с мыслью о возможном и должном человеческом "единении".

Война и мир - как тема - это жизнь в ее универсальном охвате. Вместе с тем война и мир - самое глубокое и трагическое противоречие жизни. [10] Размышления над этой проблемой вылились у Толстого прежде всего в исследование взаимосвязи свободы и необходимости, сущности волевого акта личности и объективного результата его последствий в конкретный момент. Называя эпоху создания "Войны и мира" "самоуверенным временем" (15, 227), забывшим о существовании этой проблемы, Толстой обращается к философской, богословской и естественнонаучной мысли прошлого, бившейся над решением вопроса о взаимосвязи свободы и необходимости (Аристотель, Цицерон, Августин Блаженный, Гоббс, Спиноза, Кант, Юм, Шопенгауэр, Бокль, Дарвин и г. д.), и нигде - пи в философии, ни в богословии, ни в естествознании - завершающего позитивного итога в разрешении проблемы не находит. В исканиях минувших веков Толстой обнаруживаем постоянное возвращение новых поколений к "пенелоповой работе" (15, 226) своих предшественников: "Рассматривая философскую историю вопроса, мы увидим, что вопрос этот не только не разрешен, но имеет два решения. С точки зрения разума - свободы нет и не может быть, с точки зрения сознания нет и не может быть необходимости" (15, 227-228).