История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции

Бабель увидел совсем иной, незнакомый ему мир, простых казаков, простых конников, которые живут по своим привычкам и законам, говорят то, что думают, бывает, что они просты и естественны, а это не умещается в нравственных понятиях молодого еврейского писателя, привыкшего жить совсем в иных обстоятельствах и по другим привычкам и законам. Бабель жил и действовал под именем и фамилией Кирилл Васильевич Лютов, писал статьи, вёл дневник военных действий, а главное – наблюдал и делал первые наброски будущих рассказов, всё время чувствуя, что среди бойцов и командиров Первой конной армии он – чужой. В 1922 году Бабель вернулся к творческой жизни, последовала первая публикация рассказов «Конармии» – в журнале «Леф» появились рассказы «Письмо», «Смерть Долгушева», «Соль», «Дьяков» (Леф. 1923. № 4). Одновременно с этим Бабель начал публикацию и цикла «Одесских рассказов», напечатаны рассказы «Король» и «Как это делалось в Одессе» (Леф. 1924. № 1/5)

Затем рассказы «Конармии» были помещены в журнале «Красная новь» и вышли отдельным изданием в 1926 году.

О «Конармии» много писали критики разных взглядов, одни ругали, другие хвалили. Командующий в годы Гражданской войны Первой конной армией Будённый резко отозвался о рассказах «Конармии», обвиняя автора в неправдивости и искажении реальной действительности. В докладе рабкорам «Правды» Александр Воронский, перечисляя элементы художественного творчества, обратил внимание на два условия для истинного художника: «во-первых, большую жадность к действительности, а во-вторых, собственный взгляд на нее». И вспомнил в связи с этим И. Бабеля: «Он настоящий художник, можно с ним не соглашаться, можно его ругать (как ругал тов. Будённый, который думает, что Бабель написал в «Конармии» клевету на армию Будённого). Но когда вы читаете «Конармию» Бабеля, вы видите, что человек не только изображает батальные картины, но что у него есть свой взгляд на конармию. Этот взгляд сводится к тому, что конармия в тот момент, который он описывает, слагалась из двух моментов: это была красная партизанщина плюс отвлечённое искание справедливости трудовым крестьянином. Можно спорить, – утверждать, что это неверно, что это не партизанщина, что люди, которые хотят какой-то отвлечённой справедливости, не типичны для конармии и т. д. У другого писателя, может быть, на этот счёт будет другой взгляд. Но у Бабеля есть, во всяком случае, свой особенный, своеобразный упор, своя печка, от которой писатель танцует» (Воронский А. Мистер Бритлинг пьёт чашу до дна. М., 1927. С. 211). А. Воронский отметил, что Бабель – импрессионист, он подчёркивает одну-две черты, а остальное оставляет в тени. В. Полянский в статье «Бабель» в журнале «На литературном посту» тоже обращает внимание на то, что Бабель – импрессионист, так к нему и надо относиться. Но, конечно, эти «клички» – импрессионист, акмеист, символист – ничего не определяли, Бабель был реалистом, он описывал лишь то, что видел собственными глазами, и правдиво передавал свои мысли, чувства, переживания, особенно удачны у Бабеля образы одесских евреев.

Продолжая работать над «Одесскими рассказами», Бабель в 1928 году написал пьесу «Закат», в основе которой были «Одесские рассказы», пытался поставить её Мейерхольд, но не удалось; наступила глухая пора, власть чуть ли не во всех журналах и издательствах взяли рапповцы во главе с Авербахом и Фадеевым, запретили все пьесы М. Булгакова, в полный голос заговорили о классовой борьбе с врагами рабочего класса, коллективизация крестьянского хозяйства лишь усилила пафос этой борьбы.

Многие писатели оказались в большом затруднении: о чём же писать? Любопытна запись в личном дневнике В. Полонского, главного редактора журнала «Новый мир»: «Бабель работал не только в Конной, – он работал в Чека. Его жадность крови, к смерти, к убийствам, ко всему страшному, почти садистическая страсть к страданиям ограничили его материал. Он присутствовал при смертных казнях, он наблюдал расстрелы, он собрал огромный материал о жестокости революции. Слёзы и кровь – вот его материал. Он не может работать на обычном материале, ему нужен особенный, острый, пряный, смертельный. Ведь вся «Конармия» такова. А всё, что у него есть теперь, – это, вероятно, про Чека. Он и в Конармию пошёл, чтобы собрать этот материал. А публиковать боится. Репутация у него попутническая».

В «Одесских рассказах» есть рассказ «История моей голубятни», посвящённый М. Горькому, в котором раскрываются серьёзные проблемы совместного жития в Одессе русских и евреев. Отец рассказчика учил своего сына всем наукам, в том числе и древнееврейскому языку. Обещал сыну, если он получит пятёрки и поступит в первый класс Николаевской гимназии, то он купит ему голубей и построит голубятню. По процентной норме можно было принять из сорока учеников только двух евреев. Экзамены мальчик сдал блестяще. Но Харитон Эфрусси дал взятку в пятьсот рублей, и приняли его маленького Эфрусси. На следующий год рассказчик сдавал экзамены сразу в первый класс, сдал блестяще. Принимавший экзамены не сдержался: «Какая нация, – прошептал старик, – жидки ваши, в них дьявол сидит» (Бабель И. Конармия. М., 1990. С. 312). Отец устроил по этому случаю бал, куда пригласил родственников и товарищей своих – «торговцев зерном, маклеров по продаже имений и вояжеров» – старик Либерман произнёс на древнееврейском языке тост в честь рассказчика: «Старик поздравил родителей в этом тосте и сказал, что я победил на экзамене всех врагов своих, я победил русских мальчиков с толстыми щеками и сыновей грубых наших богачей. Так в древние времена Давид, царь иудейский, победил Голиафа, и подобно тому как я восторжествовал над Голиафом, так и народ наш силой ума своего победит врагов, окруживших нас и ждущих нашей крови… даже мать пригубила вина, хоть она и не любила водки и не понимала, как можно её любить; всех русских она считала поэтому сумасшедшими и не понимала, как живут женщины с русскими мужьями» (Там же. С. 315. Курсив мой. – В. П.). Отчётливо сказано о победе еврея над русскими.

20 октября 1905 года в городе Николаеве Херсонской области произошёл еврейский погром. Рассказчик купил голубей, подбежал к безногому Макаренко, который тут же взял торбочку с голубями, вытащил голубку и ударил нашего повествователя по щеке. «Семя ихнее разорить надо, – сказала тогда Катюша и разогнулась над чепцами, – семя ихнее я не могу навидеть и мужчин их вонючих…

Я лежал на земле, и внутренности раздавленной птицы стекали с моего виска… Мир этот был мал и ужасен» (Там же. С. 319). Убитый во время погрома дед Шойл лежал с двумя судаками на теле: «Один в прореху штанов, другой в рот, и хоть дед был мертв, но один судак жил ещё и содрогался» (Там же. С. 320).

И в «Конармии» много новелл, в которых показана эта ненависть к русскому человеку на коне. Уже в новелле «Мой первый гусь» есть натуралистические детали, которые раскрывают эту ненависть. Кирилл Васильевич Лютов, от имени которого ведётся повествование, крайне удивился тому, как недружелюбно встретили «паршивенького «очкарика» боевые конармейцы. Лютов, чтобы завоевать доверие тех, к кому его направили и кто постыдно его встретил, выбросив его сундук с рукописями, поймал на дворе гуся и жестоко с ним расправился: «Я догнал его и пригнул к земле, гусиная голова треснула под моим сапогом, треснула и потекла. Белая шея была разостлана в навозе, и крылья заходили над убитой птицей» (Там же. С. 28). Лютов яростно матерился, груб был с хозяйкой, не обращал внимания на оскорбивших его казаков. Тогда один из казаков сказал, не глядя на Лютова: «Парень нам подходящий». А другой, старший казак, назвал Лютова «братишкой», дал ему ложку и предложил с ними снедать, «покеле твой гусь доспеет». И все шестеро спали на сеновале, «согреваясь друг от друга» (Там же. С. 28). Вроде бы подружились, но какой ценой! В рассказе «Берестечко» казаки расстреливали старого еврея за шпионаж: «Старик взвизгивал и вырывался. Тогда Кудря из пулеметной команды взял его голову и спрятал её у себя под мышкой. Еврей затих и расставил ноги. Кудря правой рукой вытащил кинжал и осторожно зарезал старика, не забрызгавшись. Потом он стукнул в закрытую раму.

– Если кто интересуется, – сказал он, – нехай приберет. Это свободно…» (Там же. С. 57–58).

И вот таких ужасов и кошмаров полны рассказы «Конармии». Война была жестокой, непримиримой, люди разные участвовали в этой гражданской битве, были и такие, как Кудря, но участники этой битвы не переставали быть людьми. Села в поезд с красными бойцами женщина с ребёнком, а вместо ребёнка она завернула в пелёнки «добрый пудовик соли». Нужда её заставила обмануть бойцов. Её не только выбросили из поезда, но и «ударили её из винта»: «я смыл этот позор с лица трудовой земли и республики» («Соль»). Этот рассказ-письмо редактору– написан от имени «солдата революции» Никиты Балмашева, который предлагает новое понимание гуманизма, революционного, пролетарского, как и пулеметчик Кудря.

Бабель почти одновременно писал свои новеллы и для «Конармии», и для «Одесских рассказов». В первом случае он бесстрастно писал о русских персонажах, во втором случае он с удовольствием писал о еврейских налётчиках во главе с Королем Бенцианом Криком, чутким, справедливым, гуманным.

Весной 1930 года, во время коллективизации, И. Бабель написал рассказ «Колывушка», от которого веет трагизмом первых дней бурных перемен в крестьянской жизни. Во двор Ивана Колывушки вошли четверо – уполномоченный РИКа Ивашко, голова сельрады Евдоким Назаренко, председатель только что созданного колхоза Житняк и Адриан Моринец. Обошли сараи и вошли в хату. Проверили документы, уполномоченный убедился в том, что в «этом господарстве», по словам Евдокима Назаренко, всё уплачено вовремя. Но решение четвёрки уже принято: дом отобрать «под реманент», семью на выселку. Не долго думал Иван Колывушка: во дворе стояла запряжённая лошадь с пшеницей, он взял топор и ударил лошади в лоб, потом увидел, как жеребёнок внутри живота лошади дважды перевернулся, но Иван добил свою животину; выкатил веялку и разбил её. И тут вышла жена и позвала его мать: «Он все погубляет». Вышла мать, отобрала топор у сына, напомнила ему трагическую судьбу его отца и братьев. Во двор сбежались соседи, а Иван им в ответ: «Я человек… я есть человек, селянин» (Там же. С. 453). За ночь Колывушка стал седым, тоскливо он говорит односельчанам: «Куда вы гоните меня, мир… Я рождённый среди вас, мир». Но горбун Житняк, председатель колхоза, решил по-своему: «Тебя убить надо». И кинулся в дом за дробовиком. Колывушка ушёл из родного села: «С тех пор никто не видел его в Великой Старице» (Там же. С. 456).

Рассказ написан весной 1930 года, правдивый и явно антиколхозный, Бабель полностью одобряет действия Ивана Колывушки, бегство его жены и дочерей из родной деревни, сожалеет об убийстве лошади.

Мир, односельчане не помогли ему, лишь могучий Адриян Моринец заступился за Ивана: «Нехай робит… Чью долю он заест?..» – «Мою, – сказал Житняк и засмеялся. Шаркая ногами, он подошёл к Колывушке и подмигнул ему. – Цию ночку я с бабой переспал, – сказал горбун, – как вставать – баба оладий напекла, мы, как кабаны, нашамались с нею, аж газ пущали…»

Это один из первых рассказов о колхозной жизни, возглавляет здесь колхоз горбун Житняк, урод не только внешне, но и внутренне, он представляет собой самое низкое существо в нравственном и моральном отношении. «Я хотел написать книгу о коллективизации, но весь этот грандиозный процесс оказался растерзанным в моём сознании на мелкие несвязные куски», – признался Бабель во время следствия в НКВД.

Но после этого Бабель замолчал, ни одного серьёзного произведения он так и не опубликовал. Лишь в августе 1934 года он выступил на Первом съезде писателей СССР с программной речью, в которой полностью поддержал политику партии и правительства:

«Стиль большевистской эпохи – в мужестве, в сдержанности, он полон огня, страсти, силы, веселья.

На чём можно учиться? Говоря о слове, я хочу сказать о человеке, который со словом профессионально не соприкасается: посмотрите, как Сталин кует свою речь, как кованы его немногочисленные слова, какой полны мускулатуры. Я не говорю, что всем нужно писать, как Сталин, но работать, как Сталин, над словом нам надо (аплодисменты)». Бабель говорил о здании социализма, с которого снимаются первые леса, уже видны его очертания, красота его, «и мы все – свидетели того, как нашу страну охватило могучее чувство просто физической радости». Бабель говорил и о своем молчании, но о причинах его так и не сказал (Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет. М., 1934. С. 279).