История русской литературы XIX века. Часть 3: 1870-1890 годы

В 1849 г. происходит знаменательное для Мельникова событие, которое заставило его вновь обратиться к художественной литературе – он знакомится с В. И. Далем, поселившемся в это время в Никнем Новгороде. Даль посоветовал Мельникову взять псевдоним Андрей Печерский, так как писатель жил на Печерской улице в доме Андреева; под влиянием Даля Мельников отправил в "Москвитянин" свое новое произведение – повесть "Красильниковы". Первый успех вдохновил писателя, вскоре вышли новые повести и рассказы "Поярков", "Дедушка Поликарп", "Медвежий угол", "Бабушкины рассказы" и др. Эти произведения печатались в "Современнике", "Русском вестнике" в 1857–1858 годах и сделали имя Андрея Печерского одним из самых известных. Однако самую большую известность Мельникову-Печерскому принесла знаменитая дилогия "В лесах", "На горах", опубликованная в "Русском вестнике" в 1771–1875 годы (первая часть дилогии) и в 1875–1881 годы (вторая часть). Это произведение завершило литературную деятельность писателя.

Тема раскола в творчестве писателя

Особое место в жизни и творчестве Мельникова занимало изучение раскола, как "книжное", так и непосредственное наблюдение над жизнью раскольников, с которыми он сталкивался во время поездок по России. Долгое время (с 1847 г.) он был правительственным чиновником, занимавшимся проблемами раскола. Следует обметить, что чиновничья деятельность Мельникова протекала при двух императорах: Николае I, с его жестоким отношением к раскольникам, и при Александре II, который либерально относился к ним. Поэтому как чиновник, исполняющий государственные поручения, Мельников, вероятно, и не был последователен. Однако следует более внимательно отнестись к суждениям Н. С. Лескова, который также выполнял государственные поручения, связанные с изучением проблем раскольников, "…я по части раскола, – писал Н. С. Лесков, – представлял собою по преимуществу человека той самой школы, которою "политиканы" называли "мельниковскою", но которую, по справедливости, можно бы назвать историческою, научною" [10] . В революционно-демократических кругах раскольников пытались представить как оппозицию к существующей власти. Суть взглядов Мельникова (как и Лескова) состояла в том, что "раскол не на политике висит, а на вере и привычке". "Мельникову, – замечает Лесков, – а после и мне поставили в вину, что мы писали иначе, и на нас тогда было ожесточенное гонение, которое долго было в большой моде, и к этому ополчению охотно приставали многие собственно никогда раскола не изучавшие… Словом, я нес одинаковое с Мельниковым отвержение, но у меня было и свое разногласие с Павлом Ивановичем: мне не нравилось и не казалось справедливым его обыкновение относиться к чувствам староверов слишком по-чепурински, как говорится – "с кондачка". Приведите себе на память Патапа Максимовича Чепурина (в "Лесах" и "На горах"), который "как начнет про скитское житье рассказывать, то так разговорится, что женский пол вон да вон". В мельниковском превосходном знании раскола была неприятная чиновничья насмешливость, и когда эта черта резко выступила в рассказе "Гриша", я возразил моему учителю в статейке, которая была напечатана, и Павел Иванович за нее на меня рассердился" [11] .

10

Лесков Н. С. Собр. соч. в 11 т. Т. 11. М., 1958. С. 37.

11

Там же. С. 36–37.

Проблемы раскола, характера русского человека древлего благочестия лежат в основе дилогии Печерского "В лесах" и "На горах". Дилогия Мельникова, разворачивающаяся в 1840–1850 годах, создана в 1870 г., и это во многом определяет основные темы и проблемы книги, ее художественное своеобразие. Проблема семьи.(как дворянской, так и купеческой, крестьянской), вернее разрушения семейных отношений, становится центральной в русской литературе. Об этом свидетельствуют появления таких романов как "Анна Каренина" Л. Н. Толстого, "Подросток" и "Братья Карамазовы" Ф. М. Достоевского, "Господа Головлевы" М. Е. Щедрина, "Захудалый род" Н. С. Лескова, и многое другое. В основу сюжета дилогии Мельникова-Печерского положены события, происходящие в двух семействах – Патапа Максимыча Чапурина ("В лесах") и Марко Данилыча Смолокурова ("На горах"). Судьбы этих семейств тесным образом связаны с множеством иных: Лохматых, Залетовых, Колышкиных, Заплатиных и др. Это создает масштабную, обобщенную картину особого мира русского человека (старообрядца), доселе обойденную вниманием писателями XIX в.

Изображая вторую половину 40-х – начало 50-х годов, Мельников-Печерский видит в этом времени зарождение явлений и закономерностей, которые особенно болезненно обозначились в 70-е годы: уязвимость семьи, человеческих взаимоотношений в эпоху господства "тельца златого". Недаром Алексею Лохматому везде слышатся одни и те же речи: "деньги, барыши, выгодные сделки. Всяк хвалится прибылью, пуще смертного греха боится убыли, а неправедной наживы ни един человек в грех не ставит". Мать Манефа в беседе с рогожским послом определяет свое время еще строже: "Ныне, друг мой Василий Борисыч, ревностных-то по Бозе людей мало – шатость по народу пошла… на Богу, мамоне всяк больше служит, не о душе, о кармане больше радеют… Воистину, как древле Израиль в Синайской пустыне – "Сотвориша тельца из злата литого и рекоша: сей есть бог"". Вторит ей и Василь Борисыч: "Ваше же слово молвлю: мамоне служат, златому тельцу поклоняются… про них в Писании сказано: "Бог их – чрево"".

Служение мамоне рушит и мир семьи: в скитах оказывается Матрена Максимовна Чапурина (мать Манефа), выросла рядом с матерью, не ведая об этом, а затем пострижена против воли дочь Манефы Фленушка, мучает из-за денег свою жену Алексей Лохматый, а еще раньше губит Настю Чапурину, чем практически разрушает и надежды на счастливую будущность чапуринской семьи. Очень важен один нюанс в изображении Чапуриных: не от изначальной безнравственности ломается судьба Манефы, а от экономической, в сущности, причины (нежелания отца выдать дочь за бедного Стуколова), так же как не расчет сводит Настю с Алексеем. Трусость Алексея, изменяющая отношение к нему Насти, вызвана не только качествами его характера, но и полной уверенностью в невозможности счастья с Настей из-за экономического неравенства в положении его семьи и Чапуриных. В конце концов нравственная гибель всей семьи Лохматых и физическая гибель самого Алексея определяется также пришедшими им в руки "бешеными", "легкими" деньгами. Боязнь лишиться половины капитала заставляет Смолокурова долго бороться с собой, с самыми темными своими мыслями при известии о возможности спасти из татарского плена брата. Капитал чуть не превращает в жертву сектантов и Дуню Смолокурову.

Кончается эпопея отнюдь не идеализацией хороших и честных купцов и их счастливых семей. Кроме описанного в финале разорения скитов, в романе звучит и другая тревожная нота, созвучная духу пореформенного времени: закончен торг, разъезжаются от Макария купцы, кто-то служит благодарственные молебны, а кто-то "прощается" с Главным домом ярмарки.

Можно предполагать, что падение нравов, описанное в конце эпопеи, имеет своим началом, с точки зрения автора и его главных героев, причины, появившиеся не вдруг. В начале первой части выведены автором отец и сын Снежковы, "образованное старообрядцы", "что давно появились в столицах, а лет двадцать тому назад стали показываться и в губерниях. Строгие рогожские уставы не смущали их. Не верили они, чтобы в иноземной одежде, в клубах, театрах, маскарадах много было греха". А Данила Тихоныч Снежков, красуясь перед Чапуриным, рассказывает о семье Стужина, опоре рогожских старообрядцев, у которого сыновья "во фраках… щеголяют… в этакой куртке с хвостиками", а дочери на бал едут в декольте, "по-французски так и режут, как есть самые настоящие барышни". Для Чапурина же расшатывание устоев жизни, обычаев, нравственности и веры – явления одного порядка. В одной из бесед с Колышкиным он говорит: "Ум, Сергей Андреич, в том, чтобы жить по добру да по совести и к тому же для людей с пользой". В этих словах Чапурина заключена суть народного понимания основ жизни. Еще в словаре В. И. Даля в определении слова "нрав" сказано, что "ум и нрав слитно образуют дух", т. е. то, без чего (наряду с плотью и душой) нет человека. В чапуринском же понимании ум как раз и выражается в жизни, соответствующей нравственному закону добра и совести. И хотя писатель не скрывает "темных" сторон характера Чапурина (он крут на расправу, своеволен в семье, часто груб, а иной раз разудало весел), сокровенные его мысли перекликаются с услышанными Константином Левиным словами о старике Фоканыче, который "для души живет. Бога помнит". Как ни сложно сопоставлять образы дворянина Левина, размышляющего о жизни Фоканыча, и "темного" купца Чапурина, строй их мыслей определяется именно эпохой 70-х: не растеряться перед нашествием чуждой силы, не потерять в себе человека, найти нравственную опору жизни.

Недаром Мельников-Печерский передает в романе размышления-мечты Патапа Максимыча. На первый взгляд может показаться, что они схожи с мечтами Алексея Лохматого. У Алексея "только теперь… и думы, только и гаданья, каким бы ни на есть способом разбогатеть поскорее и всю жизнь до гробовой доски проводить в веселье, в изобилии и в людском почете". Чапурин, размечтавшийся о богатстве, принесенном "земляным маслом" (золотом), видит совсем другую в существе своем картину: тут и богатство, и почет, и уважение, и дом в Питере, и заграничный торг, но как конечная цель богатства – другое: "Больниц на десять тысяч кроватей настрою, богаделен… всех бедных, всех сирых, беспомощных призрю, успокою… Волгу надо расчистить: мели да перекаты больно народ одолевают… Расчищу, пускай люди добром поминают… Дорог железных везде настрою, везде…" Чапурин мечтает не просто о богатстве, а о заслуженном почете и добрых делах, для него неправедный путь – безнравственный обман.

На эту сторону личности Чапурина не принято обращать серьезного внимания, напротив, в его добрых делах (воспитание сироты Груни, помощь Колышкину, стряпке Никитишне, больному Смолокурову, а затем его осиротевшей дочери Дуне) часто видится безжизненная идеализация героя. Однако у Чапурина есть две особенности: он купец и старовер. Купечество же сыграло значительную роль в русской истории и культуре второй половины XIX в. – достаточно вспомнить имена Морозовых, Рябушинских, Бахрушиных, Третьяковых, Алексеевых, Щукиных, Солдатенковых.

Создавая эпопею из народной жизни, Мельников-Печерский опирается на традицию фольклора, древнерусской литературы, например, на популярный в старообрядческой среде сюжет "Повести о Варлааме и Иосафе" [12] . Сюжет, образы, проблемы повести переработаны Мельниковым-Печерским и в одной из лучших его повестей "Гриша", опубликованной в 1860 г. В ней центральными становятся вопросы об истинных и ложных ценностях, религиозного сознания, так волновавшие как самого Мельникова-Печерского, так и его современников (Ф. М. Достоевского, Н. С. Лескова, Л. Н. Толстого, В. М. Гаршина и других).

12

Повесть о пустыннике Варлааме и индийском царевиче Иоасафе – одно из самых популярных произведений мировой средневековой литературы, в том числе и древнерусской. К сюжетам и притчам обращались Шекспир в "Венецианском купце", Кальдерон в пьесе "Жизнь есть сон", Лопе де Вега, написавший драму "Варлаам и Иоасаф". В русской литературе сюжеты и образы древнерусской повести использовали В. А. Жуковский ("Две повести"), А. Н. Майков ("Три правды"), Л. Н. Толстой ("Исповедь"), П. И. Мельников-Печерский ("В лесах", "Гриша") и др.

Повесть "Гриша" носит подзаголовок "Из раскольничьего быта", но, безусловно, она выходит за рамки бытописания. Ее героем становится мальчик-сирота Гриша, живущий в доме богатой добродетельной вдовы, которая исповедует старую веру. Он служит странникам, находящим приют у вдовы. Весь Божий мир проходит перед героем, разнообразные люди появляются в его келейке. Первые два сюжетных узла можно определить как встречу отшельника с миром земным и грешным. Вначале стучит в окошко келейки девушка Дуняша, которая пытается искусить юного героя, но он шепчет молитвы, стоит на кремнях и битых стеклах, пытаясь прогнать мысли о девушке. Она – грешница, а герой – "праведник", но А. Печерский рисует земной, грешный мир исключительно поэтически. Автор не морализирует, он просто замечает: "А свежий воздух майской ночи потоками так и льется в отворенное Дуней оконце в душную келью стоящего на кремнях и стеклах постника" [13] . Затем судьба приводит в келью Гриши двух странников, Мардария и Варлаама – грешных людей, мечты которых состоят в том, чтобы сладко поесть да попить. Для этого они готовы на любые хитрости, однако они столь наивны в своих грехах, что не вызывают чувства неприязни. Но для Гриши встреча с земным, грешным миром пробуждает особые мысли и чувства. "Поднимала в тайнике его души змеиную свою голову гордость треклятая", – замечает Печерский. "Господи: есть ли человек праведен паче меня?… Где же правая вера, где истинное учение Христово?" – задаем герой "кичливый" вопрос [14] .

13

Мельников П. И. (Андрей Печерский). Собр. соч. в 8 т. Т. 1. М., 1976. С. 292.

14

Мельников П. И. (Андрей Печерский). Собр. соч. в 8 т. Т. 1. М., 1976. С. 293.

Наконец перед Гришей появляется настоящий праведник, старец Досифей. Внешний облик этого героя нарисован в иконографической традиции: он высок, сгорблен, пожелтевшие волосы всклокоченными прядями висят из-под шапочки, его протоптанные корцовые лапти говорят о том, что пришел Досифей издалека. Взгляды Досифея широки и гуманны, он во многом повторяет речи Варлаама из древней повести. Варлаам свои наставления индийскому принцу заканчивает так: "Пусть умолкнут неразумные твои мудрецы, ибо пустословят они, рассуждая о Боге" [15] . Досифей же в заключение беседы с Гришей говорит: "Знай, что споры о вере – грех пред Господом. Все мы братья, все единого Христа исповедуем. Не помнишь разве, что Господь, по земле ходивши, и с мытарями ел, и с язычниками – никого не гнушался? Как же мы-то дерзнем? Святее, что ли мы его?" [16] Но Досифею не удается передать Грише свои человечные представления о жизни, его убеждения остались не поняты героем. "Сам Господь да просветит ум твой и да очистит сердце твое любовью, – сказал старец заклинавшему бесов келейнику и тихо вышел из кельи" [17] .

15

Памятники литературы Древней Руси. XII век. М., 1980. С. 225.

16

Мельников П. И. (Андрей Печерский). Собр. соч. в 8 т. Т. 1. М., 1976. С. 308.

17

Там же. С. 309.