История русской литературы XIX века. В 3 ч. Ч. 1 (1795—1830)

Центральное четверостишие посвящено прошлому, когда туча была могучей, царила в природе, повелевая и небом, и землей. Но в природе (и в обществе) все меняется, ничто не остается неизменным. Наступили новые времена, и туча — только досадное пятно на чистом и ярком солнечном небе. Новое время беспощадно «гонит» ее, говоря при этом жестокие слова и не помня прежнего величия.

Если рассматривать стихотворение «Туча» с философской точки зрения, то оно посвящено, с одной стороны, вечному закону изменения, господствующему в природе и во всем бытии. Этот закон, с точки зрения Пушкина, благ и справедлив: он символизирует вечное движение, вечное изменение — условие неиссякаемости, неисчерпаемости жизни. Но, с другой стороны, он грустен, ибо само прошлое и то ценное, что было в нем, уходит, и в прошлом уже нет нужды. Выполнившее свою миссию, оно должно считаться с тем, что наступили новые времена, в которых ему нет места. Этот закон объемлет все сферы жизни, он универсален, следовательно, в орбиту его действия попадает и поэт.

В этом случае в стихотворении тайно присутствует и усматривается серьезный личный смысл: недавно бывший кумиром общества, властителем дум поколения, поэт ныне должен сойти с жизненной и литературной сцены и уступить площадку другим кумирам. Всеобщий закон обновления жизни торжествует всюду, но и прощание, разлука с прошлым, с его ценностями и достижениями не выступают только частным чувством и переживанием, а тоже являются всеобщими, универсальными, свойственными всем. Так уравниваются в своем значении и гармонически примиряются печаль частного человека и его же победительная, неискоренимая вера в жизнь.

Этими размышлениями о себе и времени наполнено и стихотворение «...Вновь я посетил...».

«...Вновь я посетил...» (1835). Если в стихотворении «Туча» прошлое, настоящее и будущее разведены и даже противопоставлены, то в стихотворении «...Вновь я посетил...» они объединены. Стихотворение вообще отличается своим жизнеутверждающим тоном, спокойным, уверенным ритмом, которые перекрывают возникающие грустные ноты воспоминаний и предчувствий.

В начале стихотворения Пушкин перечисляет памятные места своего Михайловского изгнания («Вот опальный домик...», «Вот холм лесистый...»). Всюду он видит следы неумолимого бега времени:

Уж десять лет ушло с тех пор — и много Переменилось в жизни для меня,

И сам, покорный общему закону,

Переменился я...

Пушкин чувствует мудрость «общего закона» — вечного обновления и торжества жизни. Поэту радостно думать о том, что он неотделим от природы. Элегически окрашенные воспоминания постепенно уступают место бодрым интонациям. Печаль, пронизывая воспоминания о прошлом, становится светлой и даже радостной. Вот поэт узнает три сосны («Знакомым шумом шорох их вершин Меня приветствовал»), около корней которых «Теперь младая роща разрослась...».

Ему становится тепло, и он доверчиво смотрит в будущее:

Здравствуй, племя Младое, незнакомое! <...>

Пушкин написал стихотворение белым стихом, выдержав ямбический размер и мелодию поэтической речи. Его раздумье сохранило естественность разговорной интонации, искренность. Поэт исключил литературную условность, что подчеркивалось отсутствием рифм во внутреннем монологе. В стихотворении снова выразились заветные мысли и чувства Пушкина о неистощимых силах жизни, о согласии человека с законами природы.

В лирике Пушкина 1830-х годов человек прочно включен в жизнь предшествующих и грядущих поколений, в историческое и природное бытие. Жизнеутверждающий смысл Пушкинской поэтической философии держится на том, что неизбежная смерть не означает полного уничтожения. Однажды приобщившись к общему потоку жизни, человек продолжает оставаться в нем. В финальных строках стихотворения «приветный шум» сосен и память внука спасают человека от забвения, радостно соединяя прошлое, настоящее и будущее. Значит, закон природы — не смерть и бесследное исчезновение, а неиссякаемая и постоянно обновляемая жизнь, хранящая память о прошлом и передающая ее новым поколениям.

В этом жизнеутверждающем отношении к миру Пушкина укрепляла и могучая власть двух природных стихий — любви и красоты, тоже не уничтожимых и никогда не исчезающих.

В 1830-е годы Пушкин вновь и вновь обращается к этим стихиям, не в силах противиться им и смиряя свои страсти. Теперь он даже удивляется тому, что они по-прежнему оказывают на него исключительно сильное влияние. К таким стихотворениям относятся «Красавица», «К***» («Нет, нет, не смею я, не должен, не могу...»), «Когда б не смутное влеченье...», «Я думал, сердце позабыло...», «Художнику», «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем...». При чтении этих стихотворений сразу становится ясной огромная разница между разработкой мотивов любви и красоты в лирике после Болдинской осени по сравнению с предшествующей. Так, красота всегда соединялась в лирике поэта с любовью. Теперь прочная связь этих стихий распалась.

В стихотворении «Красавица» предмет лирического переживания — красота женщины, приобретающая самодовлеющее значение. Здесь красота не сопряжена с чувством любви, как обычно в стихотворениях Пушкина, а разъединена с ней. Женщина настолько прекрасна, что, кажется, будто она неземное создание:

Все в ней гармония, все диво,

Все выше мира и страстей...

Красота столь совершенна, что ее сиянье затмевает все вокруг, поднимая «героя» — отстраненного носителя речи — ввысь, ломая устоявшиеся представления и нормы жизни, заставляя в новом свете воспринять земной мир с его страстями. Сияющий ореол, окружающий женщину, рисуется «герою» святым нимбом, а ее красота предстает в виде «чистой идеи» и мыслится высшей и вечной духовной ценностью, как бы отлетевшей от личности и независимой от нее. Пред олицетворенной «святыней красоты» меркнет и земная любовь, и «сокровенное мечтанье». Красавица словно снизошла с небес и явила собой на земле непостижимую и недоступную небесную гармонию, прямо и непосредственно смыкая смертного с бессмертным.

Эту способность всякий раз испытывать на себе и переживать «мощную власть красоты» Пушкин запечатлел в стихотворении «Я думал, сердце позабыло...». Сила и обаяние красоты — знаки душевной и духовной жизни. Бесчувствие к красоте — признак угасания души. Однако всякий раз при встрече с красотой душа вновь оживает, мгновенно и неотразимо вспыхивает и трепещет, принося те переживания, которые, казалось, навсегда ушли:

Я думал, сердце позабыло Способность легкую страдать,

Я говорил: тому, что было,

Уж не бывать, уж не бывать!

Прошли восторги, и печали!

И легковерные мечты...

Но вот опять затрепетали Пред мощной властью красоты.

При этом, как всегда у Пушкина, оживает не одна лишь эстетическая способность — вся личность, все ее сущностные силы воскресают и возрождаются к душевной деятельности. Явление красоты настолько остро переживается, что рождает страдание. Она сопряжена не с одними лишь восторгами, но и с печалью. Стихотворение (по жанру — романс) построено так, что после первых шести строк наступает слом, и их содержание опровергается в афористических двух последних стихах.

Та же сдержанность в выражении самых интимных желаний характерна для стихотворений «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем...», «К***»(«Нет, нет, не должен я, не смею, не могу...»). В первом из них чувственно откровенной, исступленной, пламенной страсти «вакханки молодой» противопоставлена стыдливость «смиренницы», побеждаемой долгими «моленьями» и «восторгами» влюбленного мужчины. Стихотворение отличают целомудренность, искренность, естественность и гармоничность в передаче любовных чувств и желаний. Второе стихотворение построено на добровольном запрете безумств любви: