История Советского Союза. 1917-1991

В результате большая часть народа вынуждена была вести двойную интеллектуальную и духовную жизнь. Одна — у всех на виду — человек повторял самую гротескную ложь и молчал о страшной истине. Вторая ограничивалась кругом самых доверенных друзей, признававших эту страшную правду, если кто-то один имел смелость ее увидеть. Многие вообще никому не, доверяли полностью, поскольку вездесущий НКВД повсюду имел своих осведомителей (стукачей, как их принято было называть).

Государственная монополия на информацию и средства массовой коммуникации, осуществляемая таким образом и подкрепленная широко распространенной практикой политических доносов, приводила к упадку интеллектуальной и духовной жизни нации. То, что как раз и позволяет людям в другом обществе составлять свое мнение по поводу политических вопросов — сравнения и публичные дискуссии относительно неудобных фактов, — стало совершенно невозможным. В этих условиях большинство людей просто не знало, ч т о им думать, и впадало в цинизм и примиренчество или пребывало в двойственности и замешательстве, которые Джордж Оруэлл удачно окрестил “двоемыслием”.

Таким образом, функция идеологии заметно изменилась с тех пор, когда был жив Ленин, провозгласивший, что “учение Маркса всесильно, потому что оно верно”, и настаивавший на своей интерпретации этого учения, поскольку хотел добиться определенного результата. Его товарищи, несмотря на периодические колебания, поддерживали его, так как хотели “изменить мир”. Но по мере увядания утопической мечты и усиления того сопротивления, которое оказывал реформаторам реальный мир, партия раскололась на две группы. Представители первой (Троцкий и левые) хотели вернуться в утопию, применяя даже большее насилие, чем раньше. Другие (Бухарин и правые) были готовы осознать реальность и приспособиться к ней. Сталин избрал третий путь. Он состоял в дальнейшем укреплении власти, захват которой был единственным осязаемым достижением большевиков, и в отказе от утопических мифов в практической деятельности. Утопические мифы по-прежнему были в ходу, но использовались не как средство переустройства общества, а для укрепления существующей структуры власти и для принуждения населения подчиниться ей.

Теперь новый идеологический стиль не был руководством к действию, но представлял собой систему стилизованных мифов и вымыслов, коим население было обязано воздавать символические почести. Подлинная вера в мифы могла оказаться гибельной: теперь требовались только внешние проявления покорности. Выдумка о том, что “жить стало лучше, жить стало веселее”, заставляла людей безропотно примиряться с низкой заработной платой, продолжительным рабочим днем и чудовищными жилищными условиями. Миф о “научной природе марксизма-ленинизма-сталинизма” должен был заставить всех принять существующий режим, так как он обладает научным пониманием истории и уверенно добивается выполнения своей основной исторической цели. Мифы об “усилении классовой борьбы”, о “врагах народа”, об “агентах империализма”, шпионах, диверсантах и прочих подобных вещах в целом оправдывали бдительность и подозрительность по отношению к соседям по дому, а равно и существование гигантского неконтролируемого аппарата службы безопасности, необходимость огромного количества оружия и всеобщую воинскую повинность.

Только один миф перестал быть таковым: речь идет об “империалистической угрозе”. В 1941 г. он стал реальностью, причем весьма нетривиально. Примечательно, что Сталин испытал нечто вроде нервного срыва, когда один из выдуманных им мифов превратился в действительность, и не сразу смог повернуться лицом к ней. На деле нападение Гитлера дало коммунистическому режиму ту легитимность, которую он во многом потерял в глазах населения.

Некоторые аспекты идеологии сталинизма напоминали религию. Он претендовал на то, что в полной мере познал человеческую природу и даже Вселенную — в форме “диалектического материализма”. Фоном ее служили ритуалы и церемонии, отчасти напоминавшие религиозные. Но поскольку эта доктрина была по преимуществу политической и экономической, сталинизм не преуспел в исполнении некоторых основных функций религии. Человеческие вера и духовные ценности считались вторичными — с точки зрения марксизма-ленинизма-сталинизма они не имели самостоятельного значения, поскольку являлись простыми производными. Эти лакуны вызывали чувство сильной неудовлетворенности, и потому в том варианте идеологии, который предназначался для публики, было допущено некоторое возрождение автономной субъективности. В литературе и искусстве прежде всего возник культ поклонения герою, семейной привязанности и романтической любви. Все это было далеко от классического марксизма, но отвечало нуждам новых “красных специалистов”, людей низкого социального происхождения и ограниченного культурного кругозора.

Человеком, в наибольшей степени связанным с новыми тенденциями в литературе, оказался Максим Горький. Он был весьма недоволен деспотическим стилем управления ранних большевиков, и большую часть двадцатых годов прожил в Италии. Начиная с 1928 г., партия пыталась вернуть его домой, понимая, что ей нужен человек, снискавший себе имя “великого пролетарского писателя”. Горький в конце концов сдался. Объяснить это можно по-разному: может быть, потому, что состарился и начал тосковать по дому, может быть, разочаровавшись в других писателях-эмигрантах, может быть, он действительно верил, что его родина строит новую жизнь. Как бы то ни было, он вернулся, и это событие вызвало большой общественный отклик. Он получил в качестве жилья городской особняк и две загородные виллы, одна из которых находилась в Крыму. Мебелью и продуктами его обеспечивал тот же отдел НКВД, который заботился о Сталине и других членах Политбюро, с такой же строгой охраной.

Писатели, входившие в РАПП, особенно не жаждали возвращения Горького. Несмотря на то, что какое-то время они сотрудничали с Горьким — например, в работе над книгой, посвященной Беломорскому каналу, — их все сильнее одолевали дурные предчувствия. РАПП и прочие участники “культурной революции” уже успели надоесть партии. 23 апреля 1932 г. появилось постановление Центрального Комитета, где говорилось, что рамки существовавших в то время пролетарских литературных и художественных организаций стали слишком тесными для правильного развития литературной работы. Было объявлено о роспуске РАППа. Созданный вместо него новый Союз писателей должен был объединить писателей, стоящих на платформе советской власти и готовых принять участие в строительстве социализма. Первый съезд Союза писателей состоялся в 1934 г. Горький сыграл роль его отца-основателя и сформулировал те задачи, которые Союз предопределил для новой литературы. Теперь главным принципом литературного творчества был провозглашен “социалистический реализм”.

Эта доктрина специально была сформулирована таким образом, чтобы можно было избежать слишком узкой ее интерпретации. Термины вроде “пролетарского реализма”, “коммунистического реализма” или “диалектико-материалистического метода творчества” были отброшены, поскольку слишком тесно ассоциировались с определенными литературными или политическими течениями. Социалистический реализм был провозглашен наивысшим достижением всей предшествующей русской и зарубежной литературы. Все великие писатели прошлого рассматривались как предтечи — в некотором смысле — социалистического реализма: они все были народными, описывали реальность и были прогрессивны, по крайней мере, для своего времени. Такими их, по крайней мере, изображали. Некоторые писатели считались наиболее близкими стандартам социалистического реализма — Стендаль, Бальзак, Диккенс, Толстой, Золя. Чернышевский и Горький были уже почти соцреалистами и воплощали в своих произведениях лучшие традиции мирового литературного наследия. Наивысшей же точки мировая литература достигла в произведениях некоторых послереволюционных русских писателей — в “Цементе” Гладкова, “Чапаеве” Фурманова, “Разгроме” Фадеева и в первой части “Тихого Дона” Шолохова. Эти вещи постоянно упоминались во всех ранних дискуссиях о социалистическом реализме. В любом из этих романов имеется явившийся из народа герой, созревающий под руководством партии, которая вводит его “стихийный” порыв в рамки свойственной для нее “сознательности”. Затем такой герой ведет своих товарищей и последователей к дальнейшим победам над врагами и естественными препятствиями на пути к прекрасному будущему, которое строит партия. Так выглядит типичный сюжет любого произведения социалистического реализма, если очистить его от многочисленных декорирующих и второстепенных линий. Нет ни одного официального определения социалистического реализма, где говорилось бы, что сюжет должен быть именно таким, однако именно он стал архетипическим для “высокой литературы” сталинского периода.

На деле во времена провозглашения, доктрины социалистического реализма ударение делалось не столько на его революционной или пролетарской природе, сколько на отождествлении его с партией, духовной сущностью нарождавшегося социалистического государства и лучшими традициями мировой литературы. Бывшие “пролетарские писатели” явно уступили наиболее ответственные и престижные посты в Союзе писателей считавшимся аполитичными “попутчикам”. Сталинистское государство теперь создавало себе образ великой империи — разумеется, нового и высшего типа, но обладающей всеми лучшими достижениями цивилизаций прошлого. Несмотря на очевидные различия, культурную жизнь новой Советской России можно сравнить с Францией XVII века. Государство Короля-Солнца тоже пыталось заложить основы великой литературной традиции, предписывая своим подданным нормы вкуса, заимствованного у классической древности.

Союз советских писателей был основан под неусыпным партийным контролем в непоколебимо имперском духе. Его структура и функции могут служить моделью для изучения любого профессионального или творческого союза СССР. Как и в других профессиональных сферах, партийный контроль осуществлялся через систему номенклатуры — угодные партии писатели назначались на ответственные посты. Союз оказывал своим писателям помощь, которую они не могли получить где-либо еще. Он строил жилые дома, загородные виллы, дома отдыха, больницы и санатории. Он обеспечивал писателям условия для работы, организуя поездки для “сбора материала”, обеспечивал покой во время “творческих отпусков” и давал секретаря при подготовке чистовой рукописи. Для обсуждения готовых и готовившихся работ регулярно собирались семинары. Союз на деле превращал писателей в национальную элиту, во главе которой стояли “лучшие”, занимавшие наиболее ответственные должности в Союзе. В рамках этой организации писатели были окружены и заботой, и бдительным контролем.

Союз писателей располагал также большим количеством журналов и издательств, т.е. регулировал доступ к самому важному для писателя благу — возможности публиковать свои произведения. Старшие чиновники Союза постоянно контактировали с курировавшими культуру работниками Центрального Комитета, так что границы дозволенного они знали всегда. Обычно руководители Союза писателей сами были писателями второстепенными, и потому их положение и авторитет сильно зависели от занимаемого ими поста. Их вкусы и предрассудки в большей степени влияли на литературную жизнь, чем собственно марксистско-ленинская идеология. За очень редким исключением, они были людьми весьма среднего образования и сомнительной культуры. Их вкусы сложились частично под воздействием народной культуры, частично под влиянием массовой литературы, которая стала складываться в России незадолго до революции — детективов, приключенческих и любовных романов. Эта смесь помогает понять происхождение некоторых специфических черт советской литературы, особенно художественной. Как мы видели, были писатели, чьи произведения образовывали “высоколобый” слой литературы (Горький, А. Толстой, Шолохов, Н. Островский, Фадеев). Их творчество носило героико-гиперболический характер и было связано самым нелепым образом и с реалистической литературой девятнадцатого века, и с героическим фольклором. Более обширной была группа писателей “средней руки”, чьи произведения болтались в промежутке между партийностью и вагонным чтивом. Они писали романы о войне, приключениях, о деятелях Древней Руси или детективы, где чекисты или милиционеры разоблачают козни империалистов. В целом вкусы “литературных бюрократов” и их читателей совпадали.

Трудность, однако, состояла в том, что были — очень немногие — писатели, которые не бросились с готовностью в объятия этой структуры. Конечно же, именно они и были лучшими. Политический контроль и всеобщая серость были им отвратительны. После революции, и при Сталине в особенности, они или выступали “в жанре молчания”, по выражению Бабеля, или стали журналистами, или занимались переводами детской литературы, чем и обеспечивали себе возможность писать то, что не имело надежды на публикацию. Некоторые, подобно Булгакову, верили, что “рукописи не горят”, и продолжали писать, невзирая ни на что — они знали, что потомки прочтут их произведения. Среди тех, кто хранил молчание, были Бабель, Мандельштам, Пастернак, Ахматова. Олеша занялся журналистикой, Пильняк и Зощенко попытались приспособиться и изменили свой стиль — результат оказался плачевным. Замятин эмигрировал, что, как мы видели, пошло ему на пользу. Некоторые наиболее крупные писатели — Бабель, Пильняк, Мандельштам — отправились умирать в трудовые лагеря. По иронии российской судьбы при Сталине ту же участь разделил их гонитель Авербах.