История всемирной литературы Т.5

В связи с общей ситуацией уже к концу XVII в. в Нусантаре замедляется процесс исламизации (официально ислам утвердился к этому времени почти на всей Яве, на большей части Суматры, полуострова Малакки и Южного Сулавеси и в прибрежных районах большинства остальных островов Индонезии, а население глубинных районов большинства островов исповедовало культы, в которых сочетались черты политеизма, культа предков, анимизма и т. д.). В то же время активность христианских миссионеров в Индонезии в XVIII в. была сравнительно невелика, так как руководство Объединенной Ост-Индской компании, стараясь избежать лишних трений с местным населением, намеренно сдерживало рвение миссионеров на Яве. Что же касается служащих Компании, они сами заимствовали многие внешние формы индонезийской культуры, и их быт в известной мере стал напоминать образ жизни яванского дворянства.

В политическом и экономическом отношении ущемленные, в культурном отношении предоставленные самим себе, народы Нусантары замыкаются в собственных пределах, обращаются к своим древним традициям, осмысливают и пересматривают накопленные ими за предшествующие столетия культурные ценности. Так, именно в это время, по мнению исследователей, возникло «благороднейшее проявление яванского художественного гения» — знаменитая среднеяванская школа батика, рисунка по ткани, воспроизводящего многообразные формы народного орнамента или сцены из представлений любимого детища индуяванской культуры — кукольно-теневого театра (ваянг пурво). Оживление местных культур идет рука об руку с активизацией местных литературных языков, до известной степени теснящих письменный малайский язык, который в XVI—XVII вв. становился универсальным средством выражения религиозной мысли и литературного вымысла во всей Нусантаре.

БАЛИЙСКИЙ КУЛЬТУРНЫЙ КРУГ(ОСТРОВА БАЛИ И ЛОМБОК)

Если некоторое обособление индонезийских культур как друг от друга, так и от внешних влияний было характерной чертой XVIII столетия, то балийская культура оказалась в этой ситуации уже в XVII в., когда балийцы, сохранив в массе своей верность «индубалийской религии», в известной мере противопоставили себя принявшим ислам народам Индонезии. Основным литературным ориентиром для балийцев по-прежнему оставалась занесенная туда главным образом в XIV в. древнеяванская литература. Не ограничиваясь подстрочными переводами древнеяванских поэм и популярной практикой их импровизированного парафраза с листа, балийцы начиная с XVII в. все более интенсивно осваивают находящиеся у них в обращении яванские материалы. Произведения яванской литературы перерабатываются, язык их под влиянием родственного балийского языка трансформируется, и в результате возникает своеобразная балийско-яванская литература, которую можно сравнить с литературой на итало-французском наречии, распространенном в Северной Италии в XI—XIII вв. Литература эта в XVIII в. развивается преимущественно при дворе государей Клунгкунга, почитавшихся верховными властителями Бали. Здесь же продолжает развиваться умолкшая было в XIV—XVI вв. литература на балийском языке, которая, однако, испытывала такое значительное влияние балийско-яванской литературы, что провести между ними грань порою представляется невозможным.

При всей проблематичности датировки балийских и балийско-яванских поэм мы можем предполагать, что некоторые из них появились в XVIII в. Героями поэм нередко оказываются знакомые по классической индийской литературе Арджуна, Бхима, Кунти, но сами эти произведения похожи скорее на балийские мифы. Такова, например, написанная не ранее XVIII в. балийско-яванская поэма «Бима на небе», в которой Бима (Бхима) отправляется на тот свет, чтобы спасти от мук своего отца Панду. Путешествие в загробный мир описывается и в некоторых других религиозно окрашенных балийско-яванских поэмах, относящихся, вероятно, к XVIII в.

Не в пример Яве на Бали не убывает в XVIII в. и популярность яванского романического эпоса о наследном принце (панджи), который под чужим именем странствует в поисках своей суженой. Вероятно, около этого времени обширные поэмы о панджи «Малат» и «Варгасари» принимают окончательную форму. Не ранее чем XVIII в. датируются и отдельные небольшие по объему балийско-яванские поэмы, относящиеся к тому же кругу; авторы этих поэм, как правило, не знали яванских реалий и строили свои произведения по образцу балийских волшебных сказок. Эти поэмы, в большинстве своем не отличающиеся значительными литературными достоинствами, легли в основу ряда представлений балийского театра масок и так называемой балийской оперы. Не исключено, что наряду с романическими поэмами, так или иначе связанными с яванской литературой, в XVIII в. появляются и первые плутовские поэмы («Чупак», «Эндер» и др.), написанные близким к народным поэтическим традициям стихом и обязанные своим происхождением исключительно балийскому фольклору.

Важная для выяснения характера балийской словесности проблема соотношения литературы и фольклора проясняется хотя бы на примере поэмы «И Багус Диарса», которая может рассматриваться как достаточно характерное для XVIII в. произведение. В поэме нетрудно усмотреть морфологические признаки волшебной сказки. При сравнении поэмы с народными сказками на ту же тему было отмечено, что неудачливый и сострадательный герой сказок наделяется в поэме обостренным чувством долга и презрения к земным благам, а его безымянный волшебный даритель, испражняющийся золотом, превращается в Шиву. Естественно предположить, что подобного рода изменениями «И Багус Диарса» обязан балийским книжникам, умело вставившим в пьесу описания загробной жизни праведников и грешников, а также короткое «зерцало», заимствованное из древнеяванской «Нитисастры». Важным представляется то, что именно Шива открывает герою глаза на злокозненные деяния его раджи:

Ты оттого так нищ и худ,

Что околпачил он тебя,

Всем подданным своим он враг.

И важно и то, что погибает раджа не от руки Багуса Диарсы, а от раны, нанесенной белым бесхвостым петушком, которого подарил Багусу Диарсе все тот же Шива. Таким образом, в поэме выражена убежденность в преступности «суда людского» над недостойным монархом — идея, находящая еще более яркое выражение в поэме о Джайя Пране.

Публикатор поэмы о Джайя Пране называет ее балладой, это определение не лишено оснований, если рассматривать народную балладу как сжатую и цельную песню с эпической сюжетной основой, но проникнутую лирическим настроением и драматизмом. Герои поэмы вводятся в повествование без лишних слов — едва мы успеваем узнать, что воспитанный при дворе Анак Агунга сирота, а Джайя Прана отличается старательностью, как Анак Агунг уже приказывает ему выбрать себе невесту среди своих подданных. Джайя Прана высматривает среди женщин, идущих на базар, Лайон Сари, дочь достойных родителей, девушку поистине сказочной красоты.

Анак Агунг, не сомневаясь в согласии родителей девушки, назначает день свадьбы, после чего весьма подробно описывается ритуал сватовства и предсвадебных церемоний. Но, увидев на свадьбе молодую, Анак Агунг хочет сделать ее своей наложницей и под ложным предлогом немедленно отправляет Джайя Прану в дальнюю экспедицию. Прибыв на место, юноша читает царское письмо, в котором сообщается, что он приговорен к смерти за то, что осмелился встать на пути у государя и взять в жены достойную лишь его красавицу. Вслед за тем Джайя Прану казнит один из его спутников; Лайон Сари, получив роковое известие, кончает с собой, а царь, узнав об этом, устраивает побоище среди своих подданных, а затем тоже накладывает на себя руки... Трагическая развязка поэмы до известной степени смягчается описанием апофеоза любящих в раю.

В XVIII в. на Бали создаются также многочисленные местные историко-генеалогические произведения, составляются обширные своды яванско-балийских религиозных текстов. Не ограничиваясь пределами Бали, яванско-балийская литературная традиция распространилась также и на соседний остров Ломбок, захваченный в XVIII в. балийцами. Культурное влияние балийцев затрагивает коренное население Ломбока — обратившихся в ислам сасаков, так что здесь возникает местная разновидность яванско-балийского литературного языка и своеобразная словесность, испытывавшая одновременно влияние балийской, исламизированной яванской и малайской литератур.

ЛИТЕРАТУРЫ ОСТРОВОВ ЯВА И МАДУРА

Языковая ситуация на Западной Яве, в землях, населенных сунданцами, в известной степени напоминает балийскую. В Черибоне и в Бантаме продолжается литературное творчество на яванском языке, здесь находят своих читателей и ценителей яванско-язычные поэмы о мусульманских святых, о вознесении Мухаммада на небо или о беседе пророка Нгисы (Иисуса) с царским черепом. Эта последняя представляет собой переложенную, вероятно, с малайского языка, мусульманскую легенду о царском черепе, рассказывающем Нгисе об адских муках, которые постигли его обладателя за пренебрежение ежедневными обязательными молитвами.

В то же время здесь оживляется и литературная деятельность на сунданском языке. Особое распространение получают здесь вавачан — исполнявшиеся нараспев, романические, а порой и религиозно-дидактические поэмы, выдержанные в заимствованных у яванцев размерах и представляющие собой обычно переложения яванских или малайскоязычных поэм и повестей. Графическая система, с помощью которой записывались эти поэмы, мелодии, на которые они исполнялись, были также яванскими. Процесс натурализации поэм развивался постепенно: по-видимому, лишь в конце XVIII в. в Чианджуре при дворе местного правителя начинают разрабатываться сунданские напевы к поэмам. Оригинальностью отличается относящееся к началу века написанное по-сундански прозаическое «Сказание о Варугагуру», представляющее собой смелую попытку привести в соответствие с коранической традицией династические предания раннесредневекового сунданского государства Паджаджаран.