История всемирной литературы Т.5

«Большинство мадурских рукописей представляет собой переводы или адаптации яванских работ различного содержания», — справедливо отмечает голландский исследователь Э. Иленбек. Это неудивительно, поскольку история мадурцев издавна была тесно связана с историей яванцев. Однако мадурский фольклор оказал влияние на яванскоязычную литературу Восточной Явы, породив, например, волшебную прозаическую повесть «Сантри Гудиган», а мадурские книжники оставили потомству ряд интересных местных историй с самым подробным освещением мадурско-яванских связей и некоторые произведения романического эпоса с отчетливым историческим фоном.

В собственно яванской литературе XVIII в. продолжает существовать мусульманская традиция, хотя она уже не играет здесь такой роли, как в XVII в. Эта литература существует в уцелевших частично на побережье культурных центрах, ее распространяют бродячие проповедники, она множится в спертой фанатической атмосфере школ-монастырей (пондоков) — рассадников яванизированного ислама. Но если на побережье создаются сравнительно ортодоксальные аллегорические поэмы дидактического толка, стихотворные варианты хадисов, персоязычного индийского романа об Амире Хамзе или житий суфийских святых (например, Абд аль-Кадира Гилани), то в центре острова идеи ислама преображаются порой до неузнаваемости. Их можно обнаружить в сводных богословских трудах или в религиозно-философских поэмах, в которых суфийские представления пропущены через призму традиционного индуяванского мистицизма. Однако герои некоторых житий яванских мистических наставников гораздо больше напоминают колдунов, чем искателей божественного откровения, а известная история о том, как один из этих учителей, Сунан Бонанг, создает первый крис (специфический яванский кинжал с извилистым клинком) из своего фаллоса, явно обязана своим происхождением не миру ислама, а местной аграрной мифологии.

В высших кругах Картасуры ислам признавался скорее формально, и придворные литераторы стремились сохранить верность индуяванским традициям. Высказывалось предположение, что уже в конце XVIII в. в Картасуре начинают переводить на новояванский язык некоторые из древнеяванских поэм, а некий Картамурсадах в 1725 г. создает здесь «Маник Мойо», «мировую историю», в прологе которой действуют Шива-Будда, Вишну, Брахма и другие боги, подчиняющиеся законам яванского дуалистического мифа. Принадлежность автора к новой вере обнаруживается лишь в сообщении, что легендарный изобретатель яванской письменности Сангка-ади «принял ислам и приблизился к почитавшемуся им пророку». Несколько позже принимает окончательную форму и другое, совсем не мусульманское по духу произведение — «История земли яванской».

Начинающаяся с сотворения Адама «История земли яванской» доводится до 1743 г., когда государь Матарама Пакубувоно II (1725—1749), чудом удержавшийся на престоле во время так называемой китайской войны, покинул злополучную Картасуру и основал новую столицу — Суракарту. Можно думать, что весь «период Картасуры» описан в «Истории» придворным историографом Чарик Баджро, который дважды — в начале и в середине XVIII в. — дописывал свод и редактировал записи, относящиеся к более раннему периоду. Перед Чарик Баджро стояли трудные задачи: излагая драматические события яванской истории, он должен был, как отмечает голландский исследователь Б. Схрике, «привести эти события в соответствие с космическим порядком и моралью того времени, показать, что эти события — следствие неминуемых законов судьбы, что они были раз и навсегда предрешены и свершились по справедливому решению бога, на которое не приходится роптать». Одним из вопросов, наиболее важных для исследователей «Истории земли яванской», был и остается поэтому вопрос о характере мифологизации действительности в памятнике.

Так, в соответствии со средневековыми представлениями, положение человека в обществе объяснялось в первую очередь его происхождением, и поэтому без достаточных оснований взошедшие на престол государи вроде Амангкурата II (годы прав. 1677—1703) или Пакубувоно I (годы прав. 1705—1719) надеялись поднять свой успех родословной, восходящей по отцу к пророку Мухаммаду, а по матери к первому человеку — Адаму, а через него ко всем царским родам, правившим на Яве. Однако основателю династии мало блестящего происхождения — нужны еще заслуги одного из непосредственных предков героя, вызвавшие благоволение богов ко всему данному роду, и, наконец, духовное подвижничество, а точнее, предельная концентрация мысли на желаемом, с тем чтобы принявшая вид падучей звезды небесная благодать отметила собой избранника и обеспечила ему победу над врагами. Соответственно недостойное поведение государя приводит к утрате благодати, к возмездию, настигающему ее прежнего носителя или его потомство. Поэтому, рассказывая о миновавших катастрофах, средневековый яванский историк со спокойной совестью приписывает их недостаткам погибшего монарха. Например, в описании жестокого царствования Амангкурата I мы читаем: «И в ту пору изменился образ действий его величества, он перестал миловать своих подданных и, не уставая, принялся вершить зло. Его наместники, министры и родичи не могли уже быть уверены в завтрашнем дне, и от порядка не осталось и следа».

Эсхатологические настроения, лишь укреплявшиеся на Яве благодаря мусульманской литературе типа «Сообщения о Страшном Суде», особенно часто возникали здесь в то время, когда решался весьма сложный в условиях полигамии вопрос о престолонаследии. В 1749 г., после смерти всецело подчинившегося голландцам Пакубувоно II, оппозиционное мусульманское духовенство Явы объявило о наступлении четвертого, заключительного периода в циклической истории человечества. Однако предсказание не исполнилось. Следом за прекращением военных действий на Яве и установлением над ней колониального контроля голландцев наступил и период «яванского ренессанса», как его называют яванисты, имея в виду, разумеется, не процесс, аналогичный итальянскому Возрождению, а обращение местной придворной культуры к угасшим было древнеяванским традициям.

Имевшие хождение в период «яванского ренессанса» списки и переложения поэм на полузабытом древнеяванском языке (кави), как правило, изобиловали ошибками, однако какое значение это могло иметь для их обладателей?! Деяния предков, свободных и всемогущих, видели яванские поэты в героях «Махабхараты» и «Рамаяны», и они спешили ободрить общепонятным рассказом об их героических деяниях яванскую аристократию, к которой они принадлежали и сами. Первые новояванские поэмы появились на так называемом «приблизительном кави», в них подчас неверно истолковывались трудные места оригиналов, а размеры лишь по количеству слогов соответствовали древнеяванским, поскольку в новом яванском языке уже не было долгих слогов.

Особенно настоятельно требовали переложения на новояванский язык самые старые из поэм на кави. Поэтому среди наиболее известных произведений «яванского ренессанса» мы находим, например, относящийся к 1750 г. «Серат Ромо» (пересказ древнеяванской «Рамаяны» — X в.) и «Братаюдо» (пересказ «Бхаратаюдхи» — XII в.). Наиболее талантливые из этих новояванских переработок принадлежали, как принято думать, суракартскому поэту Йосодипуро-отцу (1729—1803), однако некоторые из них были, очевидно, перередактированы его сыном, поэтом Йосодипуро-сыном (ум. в 1842 г.). Нередко писались в это время и стихотворные моралистические поэмы, игравшие важную роль в воспитании молодых придворных, а то и будущих князей. Так, согласно яванской традиции, в 1789 г. Йосодипуро-отец создал «Панити састро» — обработку древнеяванской «Нитисастры»; ряд суракатских поэм, трактующих вопросы морали, общественного поведения, государственной политики, восходит к картасурским произведениям конца XVII — начала XVIII в. Как отмечает современный индонезийский историк Сумарсаид Муртоно, внимательное чтение этих поэм «раскрывает характерную для этого периода атмосферу неудовлетворенности, неуверенности, беспомощности перед лицом действительности, столь часто не дающей возможности последовать образцовым нормам поведения».

Взывая в трудное время к духам пращуров, придворные круги Суракарты не могли не вспомнить и о театре, составляющем неотъемлемую, если не самую важную часть традиционной яванской культуры. Так, мифологические пьесы ваянг пурво, до того преимущественно хранившиеся в памяти сменявших друг друга поколений кукольников, начинают записываться, а их каноническое содержание приобретает законченную и довольно сложную форму. Внимание двора к театру было так велико, что в разыгрывавшихся при дворе спектаклях принимали участие государи центральнояванских княжеств и их ближайшие родственники; они же нередко писали и новые пьесы, в которых тот или иной поворот в судьбах традиционных персонажей должен был споспешествовать соответствующим переменам в жизни отождествлявшихся с героями высоких особ. Предполагается, что в это же время устная традиция яванцев обогащается рядом новых театральных представлений, заключавших в себе обращенное к высшим слоям общества предупреждение «не угнетать простой люд». Так может быть истолкована, например, пьеса «Петрук на троне», в которой возмущение одного из божественных оруженосцев главного героя ставит в затруднительное положение весь стан его союзников (ситуация, в чем-то напоминающая «гнев Ахиллеса»).

О тесной связи между письменной традицией и театром говорит, в частности, «Деворучи» (1801), последняя, по всей вероятности, поэма Йосодипуро-отца. Сам Йосодипуро пишет, что он ставил перед собой цель заново изложить жизненные уроки, «столь картинно представленные в старой песне „Бхимасучи“». Известно, однако, что в репертуаре ваянг пурво сохранилась популярная пьеса аналогичного содержания, и можно предположить, что и устная (театральная), и письменная версии истории об откровении Бхимы (яв. Бимо) долгое время существовали параллельно и влияли друг на друга.

«Деворучи» многие десятилетия отводилась чрезвычайно важная роль в воспитании яванского дворянства. Завязка поэмы как будто отсылает нас к «Махабхарате». Действительно, Дрона был в «Махабхарате» наставником могучего Бхимы, а потом во время великого сражения пандавов и кауравов престарелый мудрец и его ученик оказались в разных лагерях. Однако в «Махабхарате» нет ни слова о том, как Дрона (яв. Дроно), заранее опасаясь за исход сражения, посылает Бимо на верную смерть с поручением найти источник живой воды, находящийся на горе Чандромуко. Именно эти поиски со всеми вытекающими из них последствиями и составляют содержание «Деворучи».