История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11

— Я люблю их, если они древние, более, чем самые прекрасные современные строения. Вот экю; приедем в Валенсию завтра.

Возчик говорит, что я — hombre de bien (благородный человек).

Я увидел бойницы по верху стен, которые были по большей части целые; это был, однако, монумент второй Пунической войны.

Я увидел надписи на двух воротах, непонятные для меня и для многих других, но которые ла Кондамин или Сегье, старый друг маркиза Мариэ, наверняка прочли. Восхищение этим монументом народа, который предпочел скорее сжечь себя, чем предать законы римлян, склонившись перед Ганнибалом, восхитило мою душу и вызвало смех у священника, который не захотел отслужить мессу, чтобы стать наставником этого места, которое было разрушено все, вплоть до имени, но которое, между тем, нужно уважать, и которое более удобно для произношения, чем Морведро, которое, хотя и произошло из латыни [21] , мне не нравится; однако время — это монстр, неукротимый и жестокий, стремящийся все пожрать: mors etiam saxis nomini-busque venit [22] .

21

m^uri veteres — «старые стены».

22

Смерть приходит также и к камням и к мраморам — из Авзония.

Стоило ли пойти в кабак и спросить вина? Это отвращало: местечко неприличное, компания, что можно здесь найти — дурная или необщительная, а вино — отвратительное, положительно яд, не только для иностранцев, но и для испанцев, которые у себя могут производить и превосходное, но в гостиницах справедливо предпочитают пить только воду. Я счел это непостижимым. В Испании, где вина превосходны, особенно в местах, где я находился, соседних с Аликанте и Малагой, иностранец может найти себе стакан сносного вина только с большими трудностями. Отчего это? Из-за невежества виноторговцев, мошенников, как и везде, но немыслимых палачей в Испании, и в то же время глупцов, потому что в результате своих действий они предлагают вино, негодное к употреблению. В первые три дня, что я провел в этом знаменитом городе, родине папы Александра VI, которого Отец Пето [23] называет non adeo sanctus [24] , я увидел все, сопровождаемый знатоком аббатом Марескалки. Я увидел, что все, что есть в мире знаменитого и прекрасного, что мы находим в описаниях и рисунках авторов и художников, всегда теряет, когда видишь и изучаешь это вблизи. Валенсия, расположенная в превосходном климате, очень близко от Средиземного моря, орошаемая Гвадалквивиром, в местности, радующей взгляд, плодородной для всего, что природа может предоставить человеку самого вкусного, обдуваемая воздухом самым целебным и нежным, отстоит всего на час от этого знаменитого amenum stagnum (чудесное озеро), которое снабжает замечательной рыбой, населенное многочисленной знатью, очень достойной и очень богатой, где женщины самые умные или, по крайней мере, самые красивые во всей Испании, где есть свой архиепископ и клир, имеющие по меньшей мере миллион ренты, — эта Валенсия представляет собой город, очень неприятный для иностранца, потому что не может порадовать его никакими удобствами жизни, что он находит повсюду, по крайней мере за свои деньги. В Валенсии его плохо селят, плохо кормят, не могут напоить, не могут развлечь, потому что там нет общества, или порадовать беседой с кем-нибудь, потому что, несмотря на свой университет, там нет ни единого существа, которое достойно было бы зваться человеком литературы. Что же касается строений, ее пять мостов через Гвадалквивир, ее церкви, ее общественные здания, Арсенал, биржа, ратуша, двенадцать ворот, десять тысяч колодцев не вызвали у меня никакого восхищения в городе, где улицы не мощеные, где, для того, чтобы прогуляться, нужно из него выйти. Правда, что тогда окажешься очень доволен, тебе почудится, что ты находишься в земном раю, особенно, если идти в сторону моря.

23

писатель того времени — прим. перев.

24

не очень святым.

Что мне понравилось, это большое количество одноконных кабриолетов, которые имеются там, готовые послужить тому, кто решил прогуляться, даже в какой-нибудь город, находящийся в двух-трех днях пути. Человека отвезут, очень быстро и недорого, в Малагу, Аликанте, в Картахену, в Тараскон и даже в Барселону, если угодно, что находится на расстоянии в пятьдесят лье. Если бы у меня было хорошее настроение, я объехал бы королевства Мурсию и Гренаду, чья архитектурная красота превосходит все то, что мы имеем в провинциях Италии. Бедные испанцы! Красота их страны, ее плодородие и богатство породили их лень, и шахты Перу и Потоси стали причиной их бедности, их гордыни и их предрассудков. Это парадокс, но читатель знает, что то, что я говорю, — это правда. Чтобы стать самым цветущим из королевств земли, Испании нужно стать завоеванной, полностью перевернутой и почти разрушенной, тогда она возродится, чтобы стать обиталищем счастливых людей.

Я отправился к нежной, благородной и просвещенной Пеллиссии. Первое представление должны были давать послезавтра. Попасть туда было нетрудно, так как те же оперы давали при дворе в Sitios (столицах). Это значит, в Аранхуэсе, в Эскуриале, в Granca, потому что граф д'Аранда никак не решался давать разрешение театру Мадрида к показу на публике итальянской un'opera buffa . Новизна была слишком значительна. Инквизиция слишком внимательно наблюдала за всем. Балы в los scannus del Peral ее удивили; но их должны были запретить лишь два года спустя. Пока в Испании будет Инквизиция, она никогда не будет счастлива. Синьора Пеллиссия, едва прибыв, отправила дону Диего Валенсия рекомендательное письмо, которое дал ей герцог д'Аркос за три месяца до того. Она не видела этого большого сеньора с Аранхуэса. Мы обедали, она, ее муж, ее сестра и искусный скрипач, который на ней женился некоторое время спустя. Едва поднявшись из-за стола, объявили о доне Диего Валенсия: это был банкир, которому герцог ее рекомендовал.

— Мадам, — сазал ей дон Диего, — я очарован милостью, которую мне оказал сеньор герцог д'Аркос, адресовав мне вашу персону, я явился предложить вам мои услуги и информировать вас об указаниях, которые он мне дал, и о которых вы, может быть, не знаете.

— Месье, я надеюсь, что не случится ничего, что заставило меня создать для вас неудобства; я весьма чувствительна к той милости, что оказал мне герцог д'Аркос, и к тому усилию, которое вы совершаете, придя ко мне; я сочту за честь прийти вас поблагодарить.

— Это не обязательно, мадам. Вы должны знать, что в том, что касается некоторой суммы денег, что может вам оказаться необходимой, я имею распоряжение предоставить вам ее в пределах двадцати пяти тысяч дублонов.

— Двадцати пяти тысяч дублонов?

— Не больше, мадам. Будьте добры прочесть его письмо, потому что мне кажется, оно будет вам интересно.

Он дает ей письмо. Оно из четырех строк: «Д. Диего, вы предоставите донне Пеллиссии, когда она у вас попросит, сумму до двадцати пяти тысяч дублонов, за мой счет. Герцог д'Аркос».

Она показывает мне письмо, мы все читаем и остаемся немые и удивленные. Она возвращает письмо банкиру, который встает, делает ей реверанс и уходит. Это почти невероятно. Только в Испании можно увидеть такое, и здесь это не редкость. Я уже говорил о том, что Медина Сели сделал для Пишоны нечто подобное. Некоторые вдумчивые люди осмеливаются осуждать эти божественные поступки, между тем, как их можно только критиковать; они относят их к числу порочных; они приписывают их расточительству или гордыне. Что касается гордыни, я согласен, что зачастую она может явиться их причиной, но в этом случае она становится прекрасной, потому что действует только в сочетании с большой душой, героической, редкой и в любом случае выше пошлости; и я отрицаю, что это может происходить из порока, который мы называем расточительством, потому что расточитель, такой, какой бывает, не действует так постоянно; он разбрасывает, он рассеивает средства, он таков равно со всеми, он остановится только тогда, когда увидит себя на краю разорения и становится тогда скупым. Испанец по характеру честолюбив, и действует только, имея в виду вызывать восхищение и быть выше себе подобных. Он хочет, чтобы те, кто следит за ним и судит о его поступках, считали его достойным трона и предполагали в нем достоинства, которые проявляются только в человеке незаинтересованном. Он настолько боится прослыть расточителем, что тот же Медина Сели, тот же д'Аркос, которые тратили огромные суммы, никогда не пошли бы на расходы, которые можно было бы трактовать как безрассудные, и отказались бы выдать и сотню пистолей тому, кто их попросит, если не чувствуют достаточного основания, чтобы их дать.

После ухода дона Диего эта рекомендация герцога стала сюжетом нашей беседы. Пеллиссия сказала, что герцог захотел дать ей представление, каков этот человек, у которого она попросила рекомендацию, оказывая в то же время ей честь считать ее неспособной злоупотребить его доверием.

— Потому что очевидно, — сказала она, — что я скорее умру от голода, чем возьму у дона Диего хоть один пистоль.

Скрипач сказал, что герцог сочтет себя обиженным, и следует взять у него что-то, муж понравился мне, сказав, что следует взять все или ничего. Что до меня, я подумал, как и Пеллиссия: ничего, потому что если герцог надумал ее обогатить с помощью такого необычного подарка, ему следовало бы подумать, каким способом это сделать так, чтобы она не могла себя упрекнуть за то, что злоупотребила его щедростью и, может быть, смогла думать, что она его обманула.

— Я уверен, — сказал я ей, — что герцог сочтет себя обязанным обеспечить вашу судьбу, как раз потому, что вы окажетесь достойны уважения вашей деликатностью.

Именно так она и поступила, чем банкир был весьма поражен. Но город, публика, которая сразу узнала обо всей этой истории, сочли ее неправдоподобной. Эта очаровательная женщина предоставила всем думать, что хотят, и вернулась в Мадрид две недели спустя, не попросив у дона Диего ни су. Но этому не поверили ни в Мадриде, ни при дворе. Король поверил тому, что говорили все, тому, что рассказывал ему дон Альбериго Пинии, который забавлял Е.К.В. новостями из Мадрида. Он счел своим долгом помешать разорению герцога д'Аркос, приказав синьоре Пеллиссии удалиться. В то же время такой же приказ был отдан Маркуччи, танцовщице из Луки, которую любил другой очень богатый испанский гранд.

Обе уволенные должны были повиноваться, и гранд Испании, который любил танцовщицу, нанес ей последний визит, оставив обменное письмо на Лион на сто тысяч франков. Но тот, кто счел себя задетым, обиженным и воспринявшим приказ короля как весьма несправедливый, был герцог д'Аркос, который встречался с римлянкой только несколько раз, на публике, и никогда ничего на нее не тратил. Увидев себя причиной несчастья этой благородной женщины, он счел своим долгом не дать ей пострадать. Не имея возможности воспротивиться приказу короля и не желая ни унижаться, ни опуститься до того, чтобы пойти просить милости для нее у монарха, объяснив ему всю правду, он принял уникальное решение, достойное его высокой души. Он в первый раз пошел к ней, чтобы попросить прощения за то, что явился невольной причиной ее несчастья, и сделать то, что он счел своим долгом. Говоря это, он оставил ей сотню дублонов да охо на ее путешествие, передав также запечатанное письмо, адресованное на банк Святого Духа в Риме, и синьора сочла себя вправе принять от этого столь высокого сеньора денежный подарок, который он некоторым образом казался ей должен, и письмо, содержание которого она не могла знать. Но она узнала его, когда оказалась в Риме. Г-н Беллони выплатил ей восемьдесят тысяч римских экю. Она поместила их в ценные бумаги и поселилась у себя на родине, где, в продолжение двадцати девяти лет содержит дом, в котором показывает себя достойной фортуны, которая ей выпала.

На следующий день после отъезда этой женщины король в Пардо сказал герцогу д'Аркосу, что он не должен грустить, но должен забыть объект, который он, король, выслал из Испании, желая ему лишь добра.

— Ваше Величество, направив ей приказ уехать, вы заставили меня сделать действительным то, что было только басней, потому что я знал эту женщину только через разговоры с ней на публике и не делал ей никогда ни малейших подарков.

— Разве ты не дал ей двадцать пять тысяч дублонов?

— Да, сеньор; но это было только позавчера. Ваше Величество вольны действовать как хотите, но очевидно, что если бы она не вынуждена была уехать, я никогда бы не пришел к ней, и она не стоила бы мне ни су.