История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11
Шрифт:
— Сообщество из десяти-двенадцати молодых людей, к которому я принадлежал, держало казен на Джудекке и проводило там весело время, никому не причиняя вреда. Кое-кто решил, что наши собрания посвящены недозволенной деятельности, запрещенной законом. Нам устроили судилище, под большим секретом, закрыли казен и те, кто его содержал, скрылись, за исключением меня и некоего Бранзарди. Мы были арестованы. Бранзарди через два года был приговорен к отсечению головы и последующему сожжению, а я — к десяти годам темницы. В году шестьдесят пятом я вышел на свободу и стал жить в Падуе, где меня не оставили в покое. Меня обвинили в том же преступлении, и, решив не ждать, пока ударит молния, я отправился на Родос. Два года спустя Совет Десяти приговорил меня заочно к вечной ссылке. Можно было бы спокойно вытерпеть это наказание, если бы было на что жить, и у меня бы имелось все необходимое, если бы мой шурин, который завладел моим имуществом, не задумал воспользоваться моим несчастьем, чтобы его присвоить. Прокурор в Риме получил приказ платить мне два паули в день, если я соглашусь с актом, по которому я их заверяю, что никогда не потребую ничего сверх того. На это несправедливое условие я ответил тем, что отказался от двух паули и покинул Рим, чтобы стать здесь отшельником. Этим я занимался в течение двух лет и больше не хочу, так как нищета убивает. Тот, кто ее не боится, — это несчастный, который никогда ее не испытывал.
— Вернитесь в Рим. Я полагаю, с двумя паоли в день вы сможете
— Я хочу лучше умереть, чем испытывать это унижение.
Я пожалел его, дал ему цехин и сказал, что пока я остаюсь в Неаполе, он может приходить есть каждый день в гостиницу, где я живу, и полагал, что он уйдет довольный; но вот через день разразилась новость по всему Неаполю. Мой местный слуга сказал, зайдя в мою комнату, что отшельник, которому я давал есть в течение двух дней, выставлен обнаженным на воротах гостиницы на улице Толедо. Хозяин нашел его мертвым, повешенным в комнате, где он спал, известил об этом магистрат и ему сказали выставить его на публику, чтобы узнать, кто это. Я быстро оделся, чтобы идти смотреть этот спектакль. Я увидел несчастного, который повесился, который вызывал дрожь у зрителей. Голова его была черной и бледной, и мошонка такой распухшей, что казалось, что у него подвешен большой мешок… Я пошел поговорить с хозяином, который сказал мне, что в течение двух дней он получал хороший суп и еще лучше питье, уплачивая за все авансом, как принято со всеми нищими. Он отвел меня в комнату, где тот это проделал, неизвестно, в котором часу, оставив дверь открытой. Он отдал в магистрат его корзину и все его лохмотья и с нетерпением ждал, чтобы пришли забрать его тело, чтобы зарыть на свалке. Я заметил на земле исписанную бумагу, я ее подобрал и прочел мое имя перед восемью или десятью другими, среди которых также было и имя графа Медини. Дав нам прекрасное имя своих благодетелей, он признавался нам, что жизнь ему стала в тягость, он решил, что должен от нее избавиться и заслужить этим наше одобрение. Чтобы вознаградить нас за то добро, что мы ему сделали, он давал нам пять номеров. Я отдал эту бумагу хозяину, который принял ее как сокровище. Смерть этого несчастного сумасшедшего послужила к обогащению лотереи Неаполя. Все участники лотереи играли на эти пять номеров, из которых не выпал ни один; но опыт не имел силы рассеять предубеждение. Пять номеров, записанных человеком, который повесился четверть часа спустя, наверняка должны были быть теми, которые выпадут в первом же тираже.
Я захожу в кафе, чтобы позавтракать, и слышу, как кто-то рассуждает о разумности самоубийства, когда, решившись умереть, выбирают повешение; предполагалось, что это утонченная смерть, и что большое преимущество ее в том, что любой повешенный в свой последний момент имеет половой член в состоянии эрекции и извергает сперму. Выходя из кафе, я вдруг ощутил руку вора платков в тот момент, когда он вынимал ее из моего кармана. Менее чем в месяц у меня украли по меньшей мере двадцать платков. Большое число жуликов Неаполя живет только этим ремеслом, и их ловкость достойна восхищения. Когда жулик увидел себя пойманным, он попросил меня не поднимать шума, заверив, что вернет мне все платки, что у меня украл, и сказал, что их у него шесть или семь.
— Ты украл их у меня двадцать и более.
— Я — нет, но это кое-кто из моих товарищей. Пойдемте со мной, и вы их найдете, может быть, всех, и тот, кто вам их вернет, получит хорошее вознаграждение.
— Это далеко?
— Около замка; но отпустите меня, потому что на нас смотрят.
Этот мошенник отвел меня к плохой гостинице, в десяти шагах от дома Каллимены, и минуту спустя сделал мне знак войти в комнату, где очень встревоженный человек спросил у меня, правда ли то, что я хочу купить старые вещи. Узнав, что я хочу купить платки, он открыл шкаф, который выглядел как дверь, и показал мне по меньшей мере две сотни, из которых я нашел десять или двенадцать своих, которые и купил в десять раз дешевле того, что они стоят. В последующие дни я купил там несколько других, не чувствуя никакого смущения, несмотря на уверенность, что все, что я покупаю, украдено. Тот же благородный неаполитанский торговец, хорошо меня узнав и поняв, что я его не предам, сказал мне по секрету, за два или три дня до моего отъезда из Неаполя, что если я хочу купить товаров на десять или двенадцать тысяч дукатов, я получу за них тридцать тысяч, продав их в Риме или в другом месте.
— Каковы ваши товары?
— Часы, табакерки и кольца, которые я не решаюсь продавать здесь, потому что все это украдено.
— И вы не боитесь?
— Я не очень боюсь, но я не доверяюсь всякому.
Я поблагодарил его и не захотел смотреть на эти игрушки; я боялся, что не смогу противиться желанию купить за десятку то, что стоит пятьдесят. Я бы оказался некоторым образом владельцем ворованной вещи, которую купил.
По возвращении в гостиницу я встретил новоприбывших знакомых иностранцев. Из Дрездена прибыл Бертольди с двумя молодыми саксонцами, которым служил гувернером. Эти молодые сеньоры были красивы, богаты и, по всему видно, любили удовольствия. С Бертольди я был знаком двадцать пять лет. Он играл Арлекина в Итальянской комедии, которую держал у себя король Польши, и после его смерти его держали в качестве советника в том, что касалось оперы буффо, которая нравилась вдовствующей Выборщице, большой музыкантше. Они поселились рядом со мной, и мы сразу завели тесное знакомство.
Из других иностранцев, которые прибыли в тот же час со множеством людей в свите, были мисс Шуделейг, ставшая герцогиней де Кингстон, с лордом и с шевалье, имя которого выскользнуло из моей памяти. Дама меня сразу узнала, и, не теряя времени, возобновила знакомство, которое я ей сразу предложил; час спустя пришел с ней повидаться г-н Гамильтон, и я был рад с ним познакомиться. Мы пообедали все вместе. Г-н Гамильтон был человек гениальный; мне говорили, что он теперь женат на девушке, обладающей талантом сделать его влюбленным. Это несчастье часто приключается с людьми, которые уверены, что защищены от него на всю жизнь; годы ослабляют сердца, как и умы. Жениться — это всегда глупость, но если мужчина ее совершает, направляясь к старости, она смертельна. Женщина, на которой он женится, может испытывать по отношению к нему лишь благодарность, за которую он платит своей собственной жизнью, которую сокращает; и если, случайно, эта женщина любит его, он оказывается в условиях еще более тяжелых. Он должен будет умереть за два или три года. Семь лет назад я избежал этой глупости в Вене, a qua me servavit Apollo [46] .
46
от чего меня уберег Аполлон.
После обеда я представил герцогине де Кингстон двух саксонцев, которые передали ей новости о вдовствующей Выборщице Саксонии, которую она очень любила. Мы все пошли на комедию. Так случилось, что м-м Гудар была в ложе возле нашей; г-н Гамильтон развлекал герцогиню, рассказывая ей историю этой прекрасной ирландки. Герцогиня не проявила никакого желания с ней познакомиться.
После ужина она составила партию в пятнадцать, она, два англичанина и два саксонца; игра была по-маленькой, проигрыш был средний, саксонцы выиграли; я решил играть в другой день. На следующий день мы все пошли обедать к принцу де Франкавилла, который кормил великолепно, и к вечеру отвел нас в маленькие
бани, которые были у него на берегу моря, где он показал нам чудо. Священник бросился голый в воду и плавал, время от времени отдыхая и не погружаясь при этом в воду. Он не пользовался для этого никаким приемом. Мы должны были решить, что это происходит только из-за его внутреннего строения. После этого принц дал миледи очень приятный спектакль. Он заставил плавать голыми перед ней всех своих пажей, очаровательных мальчиков пятнадцати, шестнадцати и семнадцати лет, которые все были любовниками этого любезного принца, который по своей природе предпочитал мужской пол женскому. Англичане спросили у принца, не даст ли он им такой же спектакль, пустив плавать девушек, и он пообещал им это завтра, у него в доме, в Портичи, в пруду, который был у него в саду.Глава X
Мои любовные приключения с Каллименой. Мой вояж в Сорренто. Медини. Гудар. Мисс Шудлейг. Маркиз де ла Петине. Гаэтано. Сын Корнелис. Анекдот Сары Гудар. Флорентинцы, одураченные королем. Мой счастливый вояж в Салерно, мое возвращение в Неаполь, мой отъезд из этого города и возвращение в Рим.
Принц де Франкавилла был замечательный богатый эпикуреец, полный ума, любимым девизом которого было: Fovet et favet [47] . В Испании он был в фаворе, но король счел должным отправить его жить в Неаполе, потому что предвидел, что он может легко повлиять своими противоестественными вкусами на принца д'Астуриас и его братьев. Назавтра, после обеда, он повел нас в своем небольшом дворце на маленькое озеро, оживленное десятью-двенадцатью молодыми пейзанками, которые плавали в нашем присутствии до самого вечера; мисс Шудлейг с двумя другими дамами сочли это развлечение скучным, при том, что вчерашнее подобное находили восхитительным. Эта компания англичан и двух саксонцев не помешала мне ходить дважды в день повидать мою дорогую Калимену, в которую, чем дальше, тем больше я становился влюблен. Агата, которую я видел каждый день, была в курсе моей страсти и хотела бы найти средство помочь мне прийти к венцу моих желаний, но ее достоинство не позволяло ей действовать в открытую; она предложила мне пригласить ее в тот день, когда мы должны были поехать посмотреть Сорренто, где я мог бы легко продвинуться вперед в ночи, которую мы должны будем провести в этом очаровательном месте.
47
Цени это, и оно тебе да благоприятствует.
Но прежде, чем состоялась эта поездка с Агатой, г-н Гамильтон пригласил ее вместе с герцогиней Кингстон на пикник, включив меня в это общество вместе с двумя саксонцами и очаровательным аббатом Жилиани, с которым я свел самое близкое знакомство во время моего пребывания в Риме. Мы выехали из Неаполя в четыре часа утра в двенадцативесельной фелуке, и в девять часов прибыли в Сорренто. Нас было пятнадцать человек, все были веселы и предвкушали удовольствия, что сулило нам это место, которое мы представляли себе как истинный рай земной. Г-н Гамильтон провел всех в сад, принадлежавший герцогу де Сера Каприола, случайно бывшему там, вместе с герцогиней своей роге действовать в открытую; она предложила мне пригласить ее в тот день, когда мы должны были поехать женой, пьемонтской дамой, тогда прекрасной как звезда и влюбленной в своего мужа.
Герцог уже два месяца был выслан туда вместе с ней за то, что появлялся на публичных променадах в чересчур великолепных экипажах и в пышных туалетах; министр Таннуччи подсказал королю, что следует наказать этого сеньора, который, нарушая законы против роскоши, подавал слишком дурной пример; и король, который еще не научился противиться воле Таннуччи, выслал эту пару, выделив им самую восхитительную тюрьму во всем своем королевстве; но для того, чтобы самое восхитительное в мире место не нравилось, достаточно заставить там жить. Герцогу и его прекрасной жене оно надоело до смерти. Увидев г-на Гамильтона во главе многочисленной компании, они вздохнули с облегчением и развеселились. Аббат Беттони, которого я знавал за девять лет до того у покойного герцога де Маталоне, пришел к герцогу и был обрадован меня увидеть. Он был дворянином из Бресса и выбрал Сорренто для своего постоянного пребывания. С тремя тысячами экю ренты, он жил там в изобилии, наслаждаясь всеми дарами Бахуса, Цереры и Венеры. Он имел все, что мог пожелать, и не мог желать больше того, что природа давала ему в Сорренто; он был доволен и издевался над философами, которые говорили, что человеку для счастья следует иметь лишь средний достаток, никаких амбиций и отменное здоровье. Меня неприятно поразило то, что я увидел с ним графа Медини, который после той сцены, что произошла у Гудара, мог быть мне только врагом. Мы поздоровались сдержанно. За столом нас было двадцать четыре-двадцать пять человек, и мы наслаждались исключительной едой, не нуждаясь в искусстве повара, которое нужно только для того, чтобы заставить есть то, что без его стараний было бы для этого непригодно. Все в Сорренто изумительно — овощи, молочные продукты, разное мясо, телятина и даже мука, которая придает хлебу и всяким выпечкам тонкий вкус, которого не найдешь в других местах. Мы провели послеобеденное время, прогуливаясь по деревням, улицы которых были более прекрасны, чем аллеи во всех садах Европы и Азии.
В доме аббата Беттони нас ожидали мороженые лимонные, шоколадные, с кофе, и сливочные сыры, тоньше и вкусней которых нельзя себе вообразить. Неаполь славен в этой области, и аббата Беттони хорошо обслуживали. У него в услужении было пять или шесть юных крестьянок, все хорошенькие, одетые так прилично, что совершенно не похожи были на служанок. Их красота меня удивила, и когда я спросил его потихоньку, не сераль ли это, он ответил, что это вполне возможно, но что он исключительно ревнив и только мне может предоставить возможность произвести опыт, проведя у него несколько дней. Я смотрел на этого человека, счастливого, но тяжко вздыхающего, так как ему было по меньшей мере на двенадцать лет больше, чем мне. Его счастье не могло продлиться долго. К вечеру мы вернулись к Сера Каприола, где нам приготовили ужин из морских продуктов десяти-двенадцати разных видов. Воздух Сорренто вызывает аппетит у всех там живущих. После ужина английская герцогиня захотела сыграть в фараон; аббат Беттони, который знал Медини как профессионального игрока, предложил ему составить банк, но Медини отказался, сказав, что у него недостаточно денег. Следовало, однако, ублаготворить герцогиню, и я предложил себя. Принесли карты, я выложил на стол содержимое моего кошелька, что было все, что я имел, и что не превышало четырех сотен унций. Каждый достал золота из карманов и взял карты. Саксонец спросил фишки, я попросил избавить меня от игры на слово, и его друг дал ему пятьдесят дукатов. Медини спросил, не хочу ли я включить его в свой банк, и я ответил, что, поскольку я не хочу каждый раз пересчитывать свои деньги, это сделать невозможно. Я держал талью вплоть до часа по полуночи и прекратил только потому, что у меня осталось только тридцать-сорок унций; обе герцогини и почти все остальные игравшие были в выигрыше, за исключением преподобного Росбюри, который, смеясь выложил на стол вместо золота банковские билеты бака Лондона. Я положил их в карман, не проверяя, в то время как остальная компания, довольная, благодарила меня за любезность, что я проявил. Медини не играл. Я проверил у себя в комнате английские билеты и обнаружил, что это четыреста пятьдесят фунтов стерлингов, что было примерно вдвое больше, чем я проиграл. Я лег спать, очень довольный проведенным днем, решив никому не говорить о сумме, которую получил.