История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 12
Шрифт:
Такова судьба всех людей, которые, после того, как побывали министрами при великом дворе, вынуждены жить вдали от него, либо без всякого назначения, либо с поручением, которое делает их зависимыми от министров — их преемников. Ни богатство, ни философия, ни соображения мира, спокойствия или другое счастье не могут их утешить; они томятся, они вздыхают и живут только надеждой, что их еще призовут. Таким же образом, в сравнении, находим мы в истории, что монархи, отказавшиеся от трона, более многочисленны, чем министры, по своей воле отказавшиеся от министерства. Это соображение заставляло меня чаще желать быть министром, чем королем; следует полагать, что министерство обладает непонятным очарованием, и мне это любопытно, потому что я не вполне это понимаю.
Я выехал из Рима в начале июня 1771 года один, в моей коляске с четырьмя почтовыми лошадьми, хорошо оснащенный, очень хорошо себя чувствующий, и тем не менее решивший вести образ жизни, совершенно отличный от того, которому я следовал до этого момента, насытившийся и довольный теми удовольствиями, которыми я наслаждался тридцать лет
Другие соображения побуждали меня принять это решение.
Мне казалось, что я старею. Сорок шесть лет казались мне значительным возрастом. Я склонялся к тому, чтобы искать радостей любви менее оживленной, менее соблазнительной, чем та, которой я наслаждался до того, и последние восемь лет моя физическая мощь постепенно снижалась. Я нашел, что моя бодрость не восстанавливалась после самого длинного сна, и что мой аппетит за столом, который до того любовь лишь обостряла, становится меньше, когда я люблю, как и когда я веселюсь. Кроме того, я замечал, что больше интересуюсь зрелищем прекрасного пола, мне нужно было разговаривать, мне стали предпочитать соперников, стали делать вид, что, оказывают мне милость своими тайными свиданиями, но я не мог более претендовать на жертвы. Меня, наконец, стало беспокоить, когда я видел молодого вертопраха, которому мои старания, что я демонстрировал по отношению объекта его любви, не внушают никаких опасений, и когда сам объект, оказывая мне милость, желает обойтись со мной без всяких последствий. Когда обо мне говорили: это мужчина среднего возраста, я с этим соглашался, но мне было досадно. Все это, в те моменты, когда, оказавшись один, я погружался в себя, заставляло меня прийти к выводу, что я должен думать о прекрасном уходе. Я видел даже, что вынужден к этому, потому что видел, что мне вскоре не на что будет жить, после того, как я потрачу все свои накопления. Все мои друзья, чьи кошельки были для меня открыты, умерли. Г-н Дарбаро, умерший от чахотки в этом году, смог оставить мне в своем завещании лишь несчастные шесть цехинов в месяц пожизненно, и г-н Дандоло, единственный друг, который у меня еще оставался, мог мне давать лишь еще шесть, и он был старше меня на двадцать лет. Я имел, по своем отъезде из Рима, семь или восемь сотен римских экю, и мои драгоценности — часы, табакерки, красивые кинжалы — имели малую ценность, принося мне более неприятностей, чем добра, потому что выставляли меня богатым, и амбиции вынуждали меня держать марку. Осознание этой реальности заставило меня принять разумное решение заявиться во Флоренцию одетым просто и без всякой роскоши. Проделав это, сказал я себе, в случае, если нужда заставит меня продать мою мебель, никто ничего не узнает.
С этим планом я прибыл во Флоренцию менее чем за два дня, нигде не останавливаясь, поселился в трактире, никому не известном, и отправил мою коляску на почту, так как у трактирщика, которого звали Ж.-В. Аллегранти, не было места, куда ее поставить.
Достаточно хорошо поместившись в маленькой комнате, найдя хозяина гостиницы приличным и разумным и видя вокруг женщин только старых и некрасивых, я решил, что смогу жить здесь спокойно, избегая риска делать разные соблазнительные знакомства.
На следующее утро после приезда я оделся в черное, со шпагой на поясе, и отправился во дворец Пью, чтобы представиться эрцгерцогу. Это был Леопольд, который умер семь лет назад. Он давал аудиенцию всем тем, кто представлялся, я счел своим долгом направиться прямо к нему, не позаботившись пойти сначала к графу де Розенберг. Собираясь жить спокойно в Тоскане, я решил, что для того, чтобы гарантировать себя от неприятностей, зависящих от шпионажа и естественных подозрений полиции, я должен представиться непосредственно начальнику. Итак, я пошел в приемную и записал свое имя, после имен всех других, присутствовавших там в ожидании очереди на аудиенцию. Маркиз Пацци, который был в их числе, и которого я знал в Риме у маркизы, не помню, то ли урожденной Фрескобальди из Флоренции, то ли вдовы маркиза этого имени, подошел ко мне, чтобы выразить мне удовольствие видеть меня у себя на родине. Он сказал мне, что провожал до Болоньи г-на XXХ, который возвращался в Англию со своей молодой женой-римлянкой, которая затмит всех красавиц Лондона. Он сказал, что рассказывает это мне, так как во время своего пребывания во Флоренции тот много обо мне говорил, надеясь меня увидеть по возвращении из Рима. Я поблагодарил его за добрые вести, потому что я весьма заинтересован в счастье прекрасной пары.
Мне было бы неприятно застать Армелину во Флоренции, так как я еще любил ее и мог бы видеть, что ею обладает другой, лишь с крайним огорчением в душе.
Читатель должен был заметить, что в том месте, где я говорил о ее замужестве за щедрым и очаровательным г-ном Х…, я не останавливался ни на каких обстоятельствах, которые его сопровождали. Причина этого в том, что у меня не нашлось силы полно описать это событие, воспоминание
о котором причиняет мне боль. Маневры маркизы д’Ау, слезы Армелины, которая была влюблена во флорентинца, и слово чести, которое я ей дал, сделать ее его женой, когда я потребовал от нее последних милостей под этим условием, унизительным для нее и для меня, были мощными мотивами, которые заставили меня действовать вопреки желаниям моего сердца. Раскаиваясь в своем обещании, я вынужден был предложить мою руку Армелине, в присутствии начальницы, после того, как убедил ее в том, что я не женат. Армелина отвергла мое предложение, не словами, но слезами, и четыре слова м-м д’Ау окончательно меня унизили. Она спросила меня, в состоянии ли я дать этой прекрасной девушке приданое в 10000 римских экю. Этот гордый вопрос меня образумил, но ввел в большое горе мою душу. Я написал начальнице и самой Армелине, что я осознаю всю мою несправедливость, и что я надеюсь, что она простит мне все заблуждения моего ума под влиянием охватившей меня страсти, пожелав ей всего возможного счастья с г-ном Х…, которого я вполне узнал как более достойного ее, чем я. Единственная милость, которую я у нее просил, была освободить меня от присутствия на ее свадьбе, и эта милость мне была оказана, несмотря на сопротивление маркизы д’Ау, которая, принимая за пустяки все эти любовные переживания, считала, что люди разумные должны отвергать всякое их влияние. Принцесса Санта Кроче думала так же, как она, но кардинал де Бернис меня поддержал, потому что он был более философ, чем француз. Свадьба происходила у маркизы, и Меникуччио был на ней, вместе со своей супругой, так как у Армелины не было других родственников в Риме.Именно с этим горем я явился во Фраскати, полагая, что там вырастет мой энтузиазм по отношению к оде на страсти Бога-человека; но мой благотворный Гений приготовил мне совсем иное утешение.
Порок — это не синоним преступления, потому что можно быть порочным, не будучи преступником. Таков я был всю мою жизнь, и смею даже сказать, что я часто бываю добродетелен в реальности порока, потому что справедливо, что любой порок противоположен добродетели, но это не разрушает универсальной гармонии. Мои пороки были всегда лишь моим бременем, за исключением случаев, когда я соблазнял, но соблазнение никогда не было для меня характерно, так как я всегда соблазнял, лишь будучи сам соблазнен.
Профессиональный соблазнитель, который делает это согласно своему замыслу, — человек мерзкий, по существу враг объекта, на котором он остановил свой выбор. Это настоящий преступник, который, если он обладает качествами, необходимыми для соблазнения, делается недостоин объекта, вводя его в заблуждение и делая несчастным.
Глава VI
Дениз. Медини. Занович. Зен. Мой вынужденный отъезд и мое прибытие в Болонью. Генерал Альбергати.
Я попросил в немногих словах у молодого эрцгерцога надежного убежища на все время, что я остановлюсь в его государстве, и, предвидя неизбежные расспросы, сказал ему, из каких соображений я не могу вернуться в Венецию. Я сказал ему, что в том, что касается необходимого для жизни, я ни в ком не нуждаюсь, и что я собираюсь заниматься исследованиями. Он ответил мне, что, при условии хорошего поведения, законы его страны достаточны для того, чтобы я в полной уверенности мог пользоваться необходимой мне свободой, но что, однако, я правильно сделал, что представился ему. Он спросил, с кем я знаком во Флоренции, и я ответил, что знаком с несколькими домами уже на протяжении десяти лет, но, желая жить сам по себе, я думаю не возобновлять знакомства ни с кем.
Таков был разговор, который я провел с этим принцем. Это было все, что, как мне казалось, я должен был сделать, чтобы избежать неприятностей. То, что случилось со мной десять лет назад, должно было быть забыто, или не иметь ни малейшего значения, так как прежнее правительство не имело ничего общего с нынешним. Я пошел в книжную лавку, где купил книги, которые мне нужны, и где мужчина благородного вида, видя, что я интересуюсь греческой литературой, заговорил со мной и меня заинтересовал. Я сказал ему, что работаю над переводом Илиады, и, откровенность за откровенность, он сказал мне, что занимается антологией греческих эпиграмм, которые хочет представить публике в переводе латинскими и итальянскими стихами. Проявив заинтересованность, он спросил, где я поселился, и я назвал ему мой адрес и мое имя, спросив, в свою очередь, его, с намерением его опередить. На следующий день я направился повидать его, он проявил такую же вежливость по отношению ко мне послезавтра; мы показали друг другу свои работы; обменялись сведениями о своих знакомствах, мы стали друзьями и оставались ими вплоть до моего отъезда из Флоренции, не испытывая нужды ни в совместных трапезах, ни в совместных выпивках, ни даже в совместных прогулках. Связь двух людей, любящих Литературу, зачастую исключает все удовольствия, которыми они могли бы наслаждаться, лишь отрывая свое время от литературных занятий. Этого благородного флорентийского джентльмена звали, или зовут, если он еще жив, Эверард Медичи.
По истечении месяца я решился покинуть дом Жан-Батиста Аллегранти. Мне там было хорошо, я пользовался там полными одиночеством и спокойствием, необходимыми мне для изучения Гомера, но больше уже не мог. Его племянница Мадлен, очень молодая, но уже оформившаяся, красивая и умная, сильнейшим образом отвлекала мое внимание при встречах, когда желала по утрам мне доброго дня, когда заходила по нескольку раз в мою комнату, чтобы узнать, не нужно ли мне чего. Ее присутствие, ее маленькие любезности меня соблазняли. Лишь мое опасение этого соблазнения защищало ее от моей атаки. Эта девушка стала впоследствии знаменитым музыкантом.