История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4

Двадцать пятого июня, в день, когда только республика Венеция празднует чудесное появление евангелиста Св. Марка в эмблематической форме крылатого льва в церкви дворца дожей в конце одиннадцатого века, событие, показывающее мудрость Сената, который нашел время, чтобы возблагодарить Св. Теодора, влияния которого стало более недостаточно, чтобы обеспечивать дальнейший рост города, и принять своим покровителем этого святого ученика Св. Павла и Св. Петра, согласно Евсебию, которого им послал Господь. В этот же день, в три часа после полудня, когда я голый и весь в поту трудился над моей дырой, в которой, чтобы ее видеть, я зажег лампу, я услышал в смертельном ужасе пронзительный скрип засова двери первого коридора. Какой момент! Я гашу лампу, прячу в дыру мой эспонтон, бросаю внутрь мою салфетку, поднимаюсь, поспешно ставлю на место в алькове подпорки и настил кровати, набрасываю сверху тюфяк, матрасы и, не имея времени постелить простыни, падаю поверх них как мертвый в тот самый момент, как Лорен открывает мою камеру; моментом ранее он бы меня захватил врасплох. Лорен собирается переступить через меня, но я испускаю крик, который заставляет его, согнувшись, выскочить за дверь, говоря высокомерно:

— Боже мой! Я сожалею о вас, месье, потому что здесь жарко как в пекле. Поднимайтесь и возблагодарите Бога, который направляет вам превосходную компанию. Входите, входите, светлейший сеньор, — говорит он несчастному, который следует за ним. Этот тупица не обращает внимания на мою наготу, и вот, светлейший заходит, обходя меня и не обращая внимания на то, что я делаю, я собираю мои простыни, бросаю их на кровать и не могу нигде найти мою рубашку, которую приличие обязывает надеть.

Этот вновь прибывший полагает, что вошел в ад. Он кричит:

— Где я? Куда меня завели? Какая жара! Какая вонь! С кем я нахожусь?

Лорен отвечает ему из-за двери, призывая меня надеть рубашку и выйти в чердак; он говорит ему, что у него приказ пойти к нему и принести для него кровать и все, что тот прикажет, и что до его возвращения он может прогуливаться по чердаку, а пока камера проветрится через открытую дверь от вони, которая происходит всего лишь от масла! Конечно, запах идет от лампы, которую я загасил, не обрезав фитиль. Лорен не задал мне при этом ни одного вопроса; значит, он знал все; Еврей ему все рассказал. Как я был счастлив, что он не мог рассказать ему больше! Я почувствовал с этих пор некоторую благодарность к Лорену.

Быстро надев другую рубашку и комнатную одежду, я вышел. Новый заключенный записывал карандашом то, что хотел получить. Он первый сказал, увидев меня:

— Это Казанова.

Теперь я узнал аббата графа Фенароло, брешианца, пятидесяти лет, человека любезного, богатого и ценимого во всех добрых компаниях. Он подошел меня обнять, и поскольку я сказал, что ожидал здесь увидеть кого угодно, кроме него, он не мог сдержать слез, которые смешались с моими.

Как только мы остались одни, я сказал ему, что когда принесут его кровать, я ему предложу альков, но он меня обяжет, если откажется от этого, и чтобы он не просил о том, чтобы подметали камеру, при этом я воздержусь от объяснения причин. Я сказал ему причину возникновения смрада от масла, и, заверив меня в соблюдении секрета, он сказал, что ему повезло оказаться вместе со мной. Он сказал, что никто не знает, в чем мое преступление, и, соответственно, все хотят об этом догадаться. Говорят, что я стал основателем новой религии; другие говорят, что м-м Мемо убедила трибунал, что я проповедовал атеизм ее сыновьям. Говорят, что г-н Антонио Кондульмер, Государственный Инквизитор, велел меня заключить в тюрьму как возмутителя общественного спокойствия, потому что я освистал комедии аббата Кьяри, и что я хотел отправиться в Падую специально, чтобы его убить.

Все эти обвинения имели под собой некоторые основания, что делало их правдоподобными, но они были все вымышленные. Я был не слишком озабочен вопросами религии, чтобы думать о построении новой. Три сына м-м Мемо, преисполненные ума, скорее могли сами кого-то совратить, чем быть совращенными, и у г-на Кондульмера было бы слишком много работы, если бы он захотел посадить всех тех, кто освистывал аббата Кьяри. В том, что касается этого аббата, который был иезуитом, я его простил. Знаменитый отец Ориго, также иезуит, показал, как мне быть отмщенным, говоря о нем хорошо в больших компаниях. Мои восхваления заставляли присутствующих высказываться в его адрес сатирами, и я оказывался отмщен без лишних хлопот.

Ближе к вечеру принесли кровать, кресло, белье, ароматическую воду, хороший обед и добрые вина. Аббат не мог ничего есть, но я ему не последовал. Он поставил свою кровать, не передвигая мою, и нас заперли. Я начал с того, что достал из дыры свою лампу и салфетку, которая, упав в кастрюльку, напиталась маслом. Я над этим посмеялся. Несчастный случай не имел больших последствий, которые, вместо того, чтобы бы быть трагическими, вызвали смех; я привел все в порядок и зажег лампу, история которой посмешила аббата. Мы провели ночь без сна, не только из-за миллиона пожиравших нас блох, но и из-за сотни интересных нескончаемых рассказов. Вот история его задержания, как он мне ее рассказал:

— Вчера в двадцать часов мы сели в гондолу м-м Алессандри, граф Паоло Мартиненго и я; мы прибыли в Фюзине в двадцать один, и в Падую — в двадцать четыре, чтобы послушать оперу и потом вернуться обратно. Во втором акте мой злой гений потащил меня в зал игр, где я увидел графа Розенберга, посла Вены, с поднятой маской, и в десяти шагах от него м-м Риццини, чей муж находится в отъезде, направляясь, в качестве посла Республики, в этот двор. Я сделал реверанс тому и другому и направился к выходу, когда посол мне тихо сказал: «Вы весьма счастливы, что можете поухаживать за столь любезной дамой; в этот момент персонаж, которого я представляю, устроил так, что самая прекрасная в мире страна делается моей галерой. Скажите ей, прошу вас, что законы, которые мешают мне здесь говорить с ней, не имеют силы в Вене, где я увижу ее в будущем году, и где я объявлю ей войну». М-м Риццини, видя, что говорят о ней, спросила у меня, что сказал граф, и я передал ей все слово в слово. «Ответьте ему, — сказала она, — что я согласна на объявление войны, и что мы посмотрим, кто из нас двоих окажется в лучшем положении». Я не увидел преступления в том, чтобы передать этот ответ, который был не более чем комплиментом. После оперы мы поели цыпленка и направились обратно сюда в четырнадцать часов. Я пошел к себе и проспал до двадцати, когда солдат принес мне записку, в которой мне предписывалось явиться в Буссолу к девятнадцати часам, чтобы выслушать то, что имеет мне сказать Сиркоспетто Бузинелло, секретарь Совета Десяти. Удивленный этим приказом, всегда обещающим недоброе, и весьма разозленный, что приходится ему подчиниться, я явился в назначенный час пред министром, который, не говоря ни слова, приказал отвести меня сюда.

Ничто не могло быть более невинным, чем эта оплошность, но в мире есть законы, которые можно нарушить, поступая при этом самым невинным образом, и от этого нарушитель не становится менее виновным. Я похвалил его, что он знает свое преступление, его состав и свое наказание за него, и поскольку его ошибка очень незначительна, он останется со мной не более чем на неделю, а потом его отправят в ссылку к себе, в Брешию, на шесть месяцев. Он ответил мне искренне, что не думал, что его оставят здесь на неделю, и вот, человек, не чувствующий за собой вины, сам не понимает, как могут его обвинять. Я оставил его в его заблуждении, но как я ему сказал, так и случилось. Я старался составить ему добрую компанию, чтобы смягчить, чем могу, его большую восприимчивость к тяготам заключения. Я занимался его невзгодами, с тем, чтобы забыть собственные, во все время, что он провел со мной.

На следующий день на рассвете Лорен принес кофе и в большой корзине обед графа аббата, который не мог понять, как можно вообразить себе, что человеку взбредет в голову есть в такой час. Нам дали час погулять, а затем заперли. Блохи, которые нас мучили, стали причиной того, что он меня спросил, почему я не велю подметать. Я не мог допустить, чтобы он воспринимал меня как свинью, или думал, что моя кожа грубее, чем у него, я все ему рассказал и даже показал. Я увидел, что он удивлен и даже смущен тем, что некоторым образом вынудил меня поделиться этой важной информацией. Он подбодрил меня работать и закончить отверстие днями, если возможно, чтобы он мог помочь мне спуститься и вытащить обратно веревку, а что касается его, то он не хочет отягощать свое положение бегством. Я ему продемонстрировал механизм, с помощью которого, я был уверен, смогу, когда спущусь вниз, вытащить к себе простыню, послужившую мне веревкой: это была небольшая палка, привязанная концом к длинной бечевке. Простыня должна была быть прикреплена к опоре моей кровати именно с помощью этой палки, пропущенной через простыню; палка проходила под опорой, высовываясь с двух сторон; бечевка, привязанная к палке, должна была доходить до пола комнаты Инквизиторов, где, как только я там окажусь, я вытяну ее к себе. Он не усомнился в этом механизме и поздравил меня с идеей, тем более, что эта предосторожность была мне безусловно необходима, потому что, если бы простыня оставалась там, она бы сразу привлекла внимание Лорена, который, поднимаясь к нам, должен был пройти через эту комнату; он стал бы тогда меня искать, нашел и арестовал. Мой благородный компаньон был убежден, что мне следует приостановить работу из-за возможного появления некоторых сюрпризов, тем более, что мне нужно было еще несколько дней для завершения работы над дырой, которая должна была стоить жизни Лорену. Но могла ли мысль купить свою свободу ценой этих нескольких дней умерить мое стремление к ней? Я действовал бы так же, если бы условием моего бегства была бы смерть всех стражников Республики и даже самого Государства. Любовь к родине становится сущим фантомом для разума человека, отвергнутого ею.

Мое хорошее настроение не помешало, однако, моему товарищу впасть на добрые четверть часа в тоску. Он был влюблен в м-м Алессандри, певицу, которая была любовницей или женой его друга Мартиненго, и он должен был быть счастлив; но чем более счастлив любовник, тем больше он становится несчастен, когда вырывают из его рук объект его любви. Он вздыхал, слезы катились из его глаз, и он провозглашал, что любит женщину, соединяющую в себе все достоинства. Я искренне ему сочувствовал, не догадываясь сказать в утешение, что любовь — это только игра, — несносное утешение, которое предлагают влюбленным лишь дураки; это, однако, и неверно, что любовь — это всего лишь игра.

Восемь дней, что я предсказал, прошли быстро; я потерял эту дорогую компанию, но я не стал терять время на сожаления. Я ни разу не позволил себе просить этого благородного человека о соблюдении тайны: малейшее из моих сомнений оскорбляло бы его прекрасную душу.

Третьего июля Лорен сказал ему приготовиться выйти в Терцу, которая в этом месяце звонила в двенадцать часов. Поэтому он не принес его обед. Во все эти восемь дней он ел только суп, фрукты и канарское вино. Это предоставляло мне изысканный стол, к большому удовлетворению моего друга, любовавшегося моим счастливым аппетитом. Мы провели последние три часа в уверениях самой нежной дружбы. Пришел Лорен, спустился с ним, и вернулся четверть часа спустя, чтобы забрать все, что принадлежало этому обаятельному человеку.