История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 9

Я отправился спать, положившись на судьбу. Я видел, что мне не удастся избежать чар этой новой красотки, и заранее настроился сопротивляться любым попыткам продолжить игру за пределами двух дней. Эта Адель была красива, с голубыми глазами красивого разреза, кожей цвета лилий и роз, преодолевшая уже возраст отрочества, роста, который обещал еще увеличиться в следующем году. Я лег, поблагодарив моего Гения, доброго или злого, который не пожелал, чтобы я скучал в этом коротком путешествии. Назавтра, в пять часов, отец Адели пришел в мою комнату спросить, все ли мне равно, поедем ли мы дорогой через Бурбонэ или через Бургундию.

— Та или другая — мне все равно, если у вас есть какое-то дело по одной из этих дорог.

— Да, месье, я мог бы добыть немного денег в Невере.

— Значит, поедем через Бурбонэ.

Полчаса спустя просто, но удобно одетая, девушка вошла в мою комнату, пожелала мне доброго утра с довольным видом, говоря, что ее отец взял на себя смелость поместить позади моей коляски маленький чемодан с их вещами, и, видя, что я занимаюсь укладыванием пакетов, спросила, не может ли мне чем-то помочь. Я сказал, что нет, предложил ей сесть, заметил, что у нее слишком робкий и покорный вид, что мне не понравилось; я сказал ей об этом с нежностью и предложил выпить кофе.

Когда я был готов уже спуститься, пришел человек сказать, что фонари не держатся на рессорах, и что я наверняка потеряю подсвечники, если не прикажу их приспособить, что займет по меньшей мере час. Я ругаюсь, зову Клермонта, чтобы его отругать, но Клермонт говорит, что ламповщик осматривал сам фонари и ему ничего не сказал, желая, видимо, по-быстрому получить денег за их срочный ремонт. Это было очевидно, я знал такую уловку. Я вызываю этого мошенника, тот отвечает мне слишком по-французски, я бью его ногой в живот, с пистолетом в руке. Он уходит, ругаясь, на шум появляется хозяин, все говорят, что я прав, но мне придется, тем не менее, потерять час, потому что луна не светит и фонари мне нужны. Скорее за другим ламповщиком. Он приходит, он смотрит, он смеется, так как мошенничество другого очевидно, и берется приладить другие рессоры, но на это ему нужно два часа.

— Давайте, делайте побыстрее, — говорю я ему.

Я говорю с хозяином, желая узнать, не могу ли я посадить того другого в тюрьму, так как он мне будет стоить два луи.

— Два луи? Да я сделаю это вам в мгновенье ока.

Я пылаю гневом, не стесняясь Адели, которая меня пугается. Две минуты спустя приходит комиссар, выслушивает нас, опрашивает свидетелей, составляет протокол и спрашивает меня, во сколько обходится мне мой час. Я оцениваю его по-английски, в пять луи. Комиссар, переместив в свой карман два луи, что я ему подсунул, записывает штраф на ламповщика в двадцать луи и уходит, сказав мне, что сейчас же поместит его в тюрьму. Я вздыхаю, меряю комнату большими шагами, успокаиваюсь, соображаю попросить прощения у Адели, которая не знает, за что я на нее обижен, входит ее отец, говоря, что ламповщик в тюрьме, что я прав, и что он с большим удовольствием подписал протокол как очный свидетель.

— Вы, стало быть, видели, в чем состояло мошенничество.

— Прошу прощения. Меня там не было; но все равно, потому что все, кто это видел, видели.

Я бросился в кресло, заходясь от смеха. Моро, это было имя отца Адели, развлек меня, рассказывая свою историю. Он был вдов, у него была только Адель, и он ездил в Лувье на фабрику. Это было все, но он обладал талантом удлинять повествование.

Час спустя разразилась патетическая сцена. Две женщины в слезах, у одной из которых был на руках грудной младенец, в сопровождении еще четырех малого возраста, бросившись передо мной на колени, нарисовали картину, источник которой стал мне понятен. Это были мать и жена провинившегося, которые молили меня о милости. Жена заговорила первая и разозлила меня, сказав, что ее муж — почтенный человек, а все свидетели мошенники. Но ее мать меня успокоила, сказав, что, возможно, он и сжульничал, но я должен его простить как человека, которому надо кормить всех, кого я здесь вижу, и который останется в тюрьме на всю свою жизнь, так как даже если он продаст свою кровать, он никогда не наберет двадцати луи.

— Ладно, тетушка, я его отпускаю, и вот мой письменный отказ от претензий. Об остальном договоритесь с комиссаром, потому что я не хочу никого больше видеть. Дав ей записку, я даю шесть франков ей на детей, и семья уходит довольная. Немного спустя приходит чиновник комиссара, чтобы я поставил свою подпись в большой книге, и я снова должен дать денег. Когда фонари были прилажены, я должен был дать еще двенадцать франков, и вся история была завершена. Я поднялся в мой солитер, Адель уселась у меня между ног, Моро поместился сзади, Клермон сел на лошадь, и мы отправились. Было девять часов.

Адель сначала сидела неудобно; я подбодрил ее сесть поудобнее, и она это сделала; она меня беспокоила только лишь тем, что я видел, что ей неудобно; она могла опираться спиной только лишь на меня, и я считал, что не должен подстрекать ее к пользованию этой свободой, что могло бы привести к слишком далеко идущим последствиям. Я болтал с ней без всякой хитрости до самого Брессе, где, пока нам меняли лошадей, мы вышли по естественной надобности. Собираясь сесть обратно в коляску, причем Адель должна была садиться второй, я протянул ей руку, чтобы помочь запрыгнуть внутрь, потому что у такой коляски нет ступеньки. Поскольку при этом Адель должна была поднять свои юбки спереди, прямо у меня перед глазами, и высоко приподнять ногу, я увидел черные штанишки, вместо того, чтобы наблюдать белые бедра. Это зрелище мне не понравилось; я сказал ее отцу, который подсаживал ее сзади:

— Месье Моро, у Адели черные штанишки!

Она покраснела, я отец сказал со смехом, что она счастлива, что пришлось продемонстрировать только эти штанишки.

Этот ответ меня позабавил, но сама идея мне не понравилась, потому что мысль надеть штанишки девушке может быть сочтена во Франции весьма дерзкой, по крайней мере если она не должна садиться на лошадь, а кроме того, девушка из буржуазии садится на лошадь без штанов, стараясь лишь оправить получше свои юбки. Я увидел в штанах Адели обидное для себя соображение, способ защиты: предположение разумное, однако, как мне казалось, она должна была бы от него воздержаться; эта мысль вызвала у меня раздражение, я заговаривал с ней до Сен-Симфориена только несколько раз, спокойно, предлагая сесть более удобно, тогда как до Брессе я говорил с ней весьма весело. Эта холодность с моей стороны, которая длилась четыре часа, должна была быть замечена юной Аделью. В С.-Симфориене я сказал Клермону проехать вперед, заказать хороший ужин на троих и идти спать, до завтрашнего утра. Я видел, что он устал; Роанн был местом, где ночлег должен был быть неплох. Впрочем, я не торопился. На полпути до этого поста, который был двойным, Адель сказала, что, наверное, она доставляет мне неудобство, потому что я теперь не так весел, как на первых постах, но я заверил ее, что нет, сказав, что беспокоюсь лишь о том, чтобы дать ей хороший отдых.

— Я вам благодарна, но, оказывая мне честь разговаривать со мной, вы, очевидно, не беспокоитесь о моем отдыхе. Вы не говорите действительной причины вашего молчания.

— Если вы ее знаете, скажите мне о ней сами.

— У вас изменилось лицо, когда вы увидели на мне штанишки.

— Это правда, потому что этот черный цвет меня шокирует.

— Мне это обидно; но признайте, какая из двух вещей: вас раздражает: первая, что вы узнали о том, что я в штанах, а вторая, что вам не нравится, что штаны черного цвета.

— Вы правы; но поскольку случай доставил мне возможность открыть положение вещей, вы должны извинить меня за тот эффект, который оно на меня оказало. Этот черный цвет оказал на меня мрачное впечатление, в то время как белый заставил бы меня смеяться. Вы всегда носите штаны?

— Никогда.

— Вы видите теперь, что, надев их по такому случаю, вы поступили слегка непорядочно.

— Непорядочно?

— Да. Что бы вы сказали, если бы этим утром я надел юбки? Я поступил бы этим самым непорядочно. Так что это то же самое. Вы смеетесь?

— Извините, но позвольте мне посмеяться, потому что никогда в жизни я не слышала более забавной идеи. Но это не то же самое, потому что весь свет увидел бы вас в юбках, в то время как никто не мог догадаться, что я в штанах.

Я отступил перед этим анализом Адели, очарованный тем, что нашел в ней ум, которого оказалось достаточно, чтобы опровергнуть софизм; но я продолжал с ней не разговаривать.

Мы довольно хорошо поужинали в Роанне. Отец Адели, зная, что без нее он не имел бы ни ужина со мной, ни поездки из Лиона в Париж задаром, был обрадован, когда я сказал ему, что она не только не доставляет мне неудобство, но и поддерживает со мной добрую компанию. Я пересказал ему наше обсуждение вопроса о юбках и штанах, и он, посмеявшись, сказал, что его дочь неправа, и после ужина я ему сообщил, что буду спать в другой комнате, где есть только одна кровать, оставив ему ту, где мы ужинали, и где было две кровати.