История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 9

В понедельник утром Мартинелли нанес мне визит. Прошла неделя, как я там поселился, и я его еще не видел; я пригласил его отведать моего супу, и, поскольку он сказал, что должен пойти в Музеум и остаться там до двух часов, я отправился вместе с ним, чтобы посмотреть это знаменитое заведение, которое делает столько чести английской нации. Я свел там знакомство с доктором Мати, о котором в дальнейшем у меня будет большой повод говорить. Я поговорю об этом в свое время. В два часа мы отправились обедать, и Мартинелли составил мне прекрасную компанию, поскольку просвещал меня, рассказывая о нравах страны, где я находился, и с которыми я должен был считаться, если хотел там хорошо жить. Dum fueris Romae, Romano vivilo more [19] .

19

В Риме следует жить по-римски.

Я рассказал ему об оплошности, которую совершил, заплатив золотом за то, что должен был оплачивать бумажными деньгами, и, после того, как он посмеялся, он указал мне на то, что это не только свидетельство процветания и богатства нации, когда она отдает предпочтение своим бумагам перед золотом, но и доказательство явного доверия, оказываемого ею своему банку, когда нация уверена, что все бумаги, циркулирующие в трех королевствах, имеют реальную стоимость. Это предпочтение бумаг золоту замечательно также и превышением на пять фунтов на сотню, которые гинея имеет по отношению к фунту стерлингов, которым англичанин пренебрегает. Вы должны кому-то сотню гиней, вы отдаете ему сто фунтов стерлингов в бумагах, и он ничего не говорит, хотя он теряет, при этом он вас благодарит. Благодаря этой политике английская нация удваивает свою казну. Все богатства, которыми она располагает в звонкой монете, служат ей для осуществления внешней торговли, и она делает это во внутренней посредством письменных знаков, представляющих те же реальные богатства.

После обеда я отправился с Мартинелли в комедию в театр Друри-Лейн. В начале пьесы партер проявил недовольство, поскольку ему не дали ту пьесу, которую обещали, был топот; Гаррик, знаменитый комедиант, которого похоронили двадцать лет спустя в Вестминстере, напрасно выходил, чтобы говорить с партером и чтобы его успокоить; его освистали, он вынужден был ретироваться, и яростные зрители закричали «Спасайся кто может», и на этот крик я увидел короля, королеву и всю приличную публику покидающими свои ложи, выходящими из театра в страхе перед беснующимся народом, который, смеясь, добивался исполнения своего желания. Менее чем в час снесли все, кроме стен. После этого выступления все эти демократические животные отправились напиваться крепкими напитками в тавернах. Две или три недели громили снова и снова зал, и была объявлена первоначальная постановка. Гаррик, при поднятии занавеса, предстал, чтобы вымолить прощение публики; но в тот момент, когда он просил пардону, голос из партера произнес: — «на колени» , — и это слово, повторенное сотней ртов, заставило английского Росциуса встать на колени. Захлопали в ладоши, и все было кончено. Таков народ Лондона, который осмеивает короля, королеву и всех принцев, когда может увидеть их на публике, где они появляются весьма редко.

Четыре или пять дней спустя, после того, как я познакомился с сэром Огюстом Хервей, я встретил его в Грим-парк в момент, когда он с кем-то говорил.

— Кто, — спросил я его, — этот месье?

— Это брат лорда Ферекс, того, что был умерщвлен руками палача два месяца назад, потому что убил своего лакея.

— И вы с ним говорите? Разве он не опозорен?

— Опозорен из-за этого? Было бы забавно. Даже сам его брат не опозорен. Он заплатил своей жизнью за нарушение закона, он ничего больше не должен. Это честный человек, который сыграл по-крупному. Я не знаю в нашей конституции ни одной кары, которая бы несла позор. Она была бы тиранической. Я могу хладнокровно нарушить любой закон, если почувствую себя расположенным уступить желанию совершить преступление, связанное с насилием. Это немного безумие, согласен, но я волен выбирать. Можно считать опозоренным лишь преступника, который, чтобы избежать наказания за свое преступление, совершает подлость или проявляет трусость, недостойные джентльмена.

— Например?

— Умолить короля явить ему милость, просить прощения у народа, или, уж не знаю, чего.

— Пуститься в бегство.

— Нет, так как спасаться — это достойный поступок. Заметьте, что для того, чтобы пуститься в бегство, человеку храброму нужны только его собственные силы, будь то моральные или физические; он борется против смерти, которой наносит поражение своим бегством: Vir fugiens denuo pugnabit [20] .

— Что тогда думаете вы о ворах с большой дороги?

20

Человек, бежав, возвращается в битву — эпиграф Казановы к «Истории моего бегства».

— Это канальи, которых я презираю, поскольку они доставляют неудобство обществу; но в то же время мне их жаль, когда я думаю, что ремесло, которое они избрали, заставляет их видеть все время перед глазами виселицу. Вы выезжаете из Лондона в одиночку в фиакре, чтобы нанести визит своему другу, который живет в деревне в двух или трех милях. На половине дороги ловкий человек прыгает вам на подножку вашей коляски и просит у вас кошелек, направляя пистолет вам в грудь. Что вы делаете?

— Если у меня есть заряженный пистолет, я его убиваю, если нет — отдаю ему кошелек, называя проклятым убийцей.

— Вы будете кругом неправы. Если вы его убиваете, вы будете приговорены к смерти согласно закону, поскольку вы не распоряжаетесь жизнью англичанина; а если вы называете его проклятым убийцей, он ответит вам, что он не таков, потому что не нападает на вас сзади, а, нападая спереди, он дает вам возможность выбора. Это благородно, так как он мог бы вас убить. Вы могли бы, отдав ему хладнокровно кошелек, упрекнуть его в выборе скверной профессии, и он должен будет с вами согласиться. Он скажет вам, что старается отдалить от себя виселицу, сколь это возможно, но видит, что она неизбежна. Затем он вас поблагодарит и посоветует никогда не выезжать из Лондона без вооруженного слуги на лошади, потому что тогда бедный вор не осмелится на вас напасть. Мы, англичане, зная, что подобная нечисть водится на наших дорогах, путешествуем с двумя кошельками, одним — маленьким, чтобы отдать его случайному вору, которого мы можем встретить, и другим, с нужными нам деньгами.

Что ответить на такое рассуждение? Я счел его разумным. Остров, называемый Англией, — это море, имеющее песчаные отмели, те, кто по нему плавает, должны пересекать его с предосторожностями. Этот урок сэра Огюста доставил мне бесконечное удовольствие.

Переходя от одного утверждения к другому, он посочувствовал судьбе вора, который, украв семьдесят тысяч фунтов стерлингов в процессе своей деятельности и сбежав во Францию, считая себя уже вне опасности, был однако, вопреки этому, повешен этими днями в Лондоне.

— Король, — сказал он мне, — вытребовал его год назад у герцога де Нивернуа, посла Луи XV, одним из условий мира. Герцог, будучи человеком умным, ответил послу, что его господин не видит никакой трудности в том, чтобы избавить Францию от вора, выдав его на его родину; и, естественно, его нам отправили, и нация, очарованная тем, что увидит повешенным соотечественника, который посмел ее обмануть, была наичувствительнейшим образом обязана уму лорда Галифакс, который купил у наших соседей мир на условиях, столь унизительных для них, потому что они предали, в лице этого несчастного, права человека.

— Таким образом, были найдены 70 тысяч фунтов?

— Ни единого су.

— Как?

— Потому что украденное не было найдено. Очевидно, он оставил небольшой клад в руках своей жены, которая живет очень неплохо, и которая, будучи достаточно богатой и красивой, сможет снова выйти замуж, и весьма удачно.

— Я удивляюсь, что ее оставили в покое.

— Что могут ей сделать? Вы понимаете, что она никогда не признается, что ее покойный муж оставил ей деньги. Нельзя и подумать произвести дознание, чтобы разыскать эти деньги. Закон против воров требует, чтобы их вешали; он не говорит об украденном, потому что полагает его исчезнувшим. И еще: если говорить о ворах, которые возвратили украденное, и о тех, кто не вернул, следует сделать два закона и установить два различных наказания, и вы видите, что возникает путаница. Мне кажется, однако, что не следует налагать два наказания за одно преступление; наказания повешения достаточно, без того, чтобы добавлять возврат украденного, если оно не есть наличность, или может быть опознано тем, кто был его собственником до того, как оно было украдено, потому что если оно опознано после, оно уже не принадлежит ему; это вор становится собственником вещи, правда, посредством насилия, но это не мешает стать ему действительным хозяином украденного, потому что он может им располагать. Поэтому каждый должен сохранять то, что имеет, так как в случае, если его украли, возврат становится слишком затруднителен. Я взял у Испании Гавану — великое ограбление, совершенное за счет превосходства в силе, — и ее вернули, потому что я не мог взять остров Куба в мой кошелек, как я взял, по разделу, сорок миллионов пиастров, относительно которых не возникло и сомнения.

После нескольких великолепных высказываний такого же рода я направился вместе с ним к герцогине де Нортумберленд, где познакомился с миледи Рошфор, чей муж был назначен послом в Испании. Эта леди была одна из трех, чьи галантные похождения доставляли каждый день занятные истории любопытным большого города. Герцогиня сказала мне, что ждет со дня на день возвращения своего сына.

Накануне ассамблеи в Сохо Сквер со мной обедал Мартинелли, и к слову заговорил о ла Корнелис и о долгах, ее обременяющих, из-за которых она была вынуждена не выходить из своего дома во все дни, кроме воскресенья, дня, когда должники не могут быть арестованы. Огромные расходы, которые она несет, и которых могла бы избежать, ввергают ее в беду и в скором времени должны ее разорить. Она должна, говорил он, в четыре раза больше, чем имеет, включая и дом, права на владение которым, как следует из происходящего сейчас процесса, являются сомнительными.