История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 9
Шрифт:
Этот процесс, который в течение двух лет она выигрывала четыре раза, и который не кончался из-за кляузы, которую Фермор использовал, чтобы оспаривать ее победу, дорого стоил Корнелис, и когда мы говорили в тот раз, речь шла об апелляции к Справедливости, где, beati possidentes [16] следовало ожидать решения тринадцать — четырнадцать лет. Она говорила, что этот процесс позорит г-на Фермора, и я очень хорошо это понимал, но я не понимал, как она может считать, что он ей доставляет чести; при этом она искренне так полагала. В различных рассуждениях такого рода, которые длились у нас в течение трех часов, она ни разу не спросила меня, хорошо ли я устроился, она не полюбопытствовала, собираюсь ли я оставаться на какое-то время в Лондоне и что намереваюсь тут делать, и не предложила мне ни своих услуг, ни своего кредита, поскольку относительно своего кошелька сказала мне, смеясь, что у нее не бывает никогда
16
юр. термин— прим. перев.
Поскольку Корнелис не обнаруживала любопытства относительно моих дел, я решил ничего ей не говорить. Она не видела на мне никаких признаков богатства, со мной были только одни единственные часы, все мои бриллианты лежали в шкатулке. Я отправился спать, задетый, но не разозленный, потому что в глубине души был рад обнаружить ее дурной характер. Несмотря на беспокойство, с которым я ожидал увидеть мою дочь, я решил увидеться с ней лишь в воскресенье, отправившись к ней обедать, как небрежно сказала мне Корнелис.
Назавтра в семь часов я сказал Клермону сложить весь мой багаж в тележку, и когда все было сделано, пошел сказать моему бедному малышу, который был еще в постели, что собираюсь поселиться в Пел-Мел, в доме по адресу, который я ему записал.
— Как? Вы не останетесь со мной?
— Нет, потому что ваша мать забыла меня поселить.
— Это правда. Я хочу вернуться в Париж.
— Не делайте этой глупости. Поймите, что теперь, будучи у вашей матери, вы у себя, и что, возможно, в Париже вы уже не найдете себе жилья. Прощайте. Я буду обедать в воскресенье с вами у вашей матери.
Клермон устроил все менее чем в час в моем новом доме. Я вышел во фраке и отнес г-ну Цуккато, резиденту Венеции, письмо г-на Морозини, прокуратора; он прочел его и сказал мне холодно, что рад со мной познакомиться. Я попросил представить меня ко двору, и моя просьба заставила его рассмеяться. Я оставил его смеяться, и ноги моей у него больше не было. Я направился отнести такое же письмо прокуратора милорду д'Эгремону, который был болен, я оставил письмо у него. Несколько дней спустя он умер. Некоторое время спустя его вдова вышла замуж за графа Брил Мессекьокен, который сейчас еще в Лондоне министром Саксонского выборщика. Я отправился к г-ну графу де Гуэрши, послу Франции, с письмом от г-на маркиза де Шовелен, в котором тот говорил обо мне таким образом, что тот пригласил меня обедать назавтра, сказав, что представит меня ко двору С. Джеймс в воскресенье, после капеллы. Я познакомился назавтра за столом этого посла с шевалье д'Эон, секретарем его посольства, который в дальнейшем заставил столько говорить всю Европу. Это была женщина, которая, перед тем, как войти в дипломатию, была капитаном драгун. Несмотря на большой министерский ум и манеры мужчины, я разглядел в ней и нечто менее мужское. Ее комедия началась некоторое время спустя, с отъездом из Лондона г-на де Гуэрши, который ушел в отпуск. На этой неделе я отправился свести знакомство со всеми банкирами, в руках у которых у меня находилось не менее сотни тысяч экю. Они подтвердили подписи и, согласно рекомендательным письмам гг. Туртона и Бауэра, предложили мне свои частные услуги. Я выходил в театры Ковентгарден, Друри Лейн, ни с кем не знакомый, обедал в тавернах, чтобы привыкнуть постепенно к английским нравам. Утром я ходил на биржу, где делал знакомства; именно там негоциант Босанке, которому я был рекомендован, чтобы он нашел мне хорошего слугу, говорящего, кроме английского, и по-итальянски или по-французски, дал мне негра, верность которого он гарантировал. Этот Босанке дал мне повара-англичанина, говорящего по французски, который переселился ко мне со своим семейством, и ввел меня в некоторые необычные сообщества, о которых я буду говорить в своем месте и времени. На этой же неделе я также захотел познакомиться с избранными беньо [17] , где человек богатый может помыться, поужинать и переспать с изысканной жрицей радости. Это превосходное занятие, которое стоит только шесть гиней; экономия может снизить цену до четырех, но экономия портит удовольствие.
17
эротические услуги — прим. перев.
В воскресенье в одиннадцать часов я, элегантный, при прекрасных перстнях, часах, и ордене на перевязи с пунцовой лентой, направился ко двору, где подошел к графу де Гуэрши в последней прихожей. Я вошел вместе с ним, и он представил меня Георгу III, который заговорил со мной, но так тихо, что я смог ответить только поклоном. Но Королева это возместила. Я был очарован, увидев среди тех, кто составлял двор, резидента Венеции. Когда г-н де Гуэрши
произнес мое имя, я увидел, что резидент удивился, потому что прокуратор в своем письме не назвал Казанову. Королева спросила, из какой я провинции Франции, и, поняв из моего ответа, что я венецианец, посмотрела на резидента Венеции, который реверансом дал понять, что у него нет возражений. Она спросила, знаю ли я послов, которые отбыли шесть недель назад, и я ответил, что когда я проводил три дня в Лионе вместе с ними, г-н де Морозини дал мне письма для миледи д'Эгремон и для резидента. Она сказала, что г-н Кверини заставил ее много смеяться.— Он сказал мне, что я дьяволенок.
— Он хотел сказать, мадам, что у Вашего Величества ангельский ум.
Я хотел, чтобы она спросила, из каких соображений тот, кто меня представляет, — не г-н Цуккато, я бы тогда ответил, что резиденту от этого было бы не много радости. После двора я возвратился в мой портшез, который отвез меня в Сохо Сквер к Мистрис Корнелис, куда я был приглашен на обед. Человек, одетый в придворные одежды, не смеет ходить пешком по улицам Лондона; тамошний носильщик, праздношатающийся, бездельник из народа обольет его грязью, засмеется ему в лицо, толкнет, чтобы вынудить сказать что-то неприятное, чтобы иметь основание подраться с ним на кулаках. Демократическое умонастроение царит в английском народе даже в еще большей степени, чем теперь среди французов, но сила конституции держит его в послушании. Бунтарские настроения царят, наконец, в любом большом городе, и великой задачей умного правительства является держать их в спящем состоянии, потому что если они проснутся, это будет такой поток, который не удержит никакая плотина.
Остановившись у дверей дома Корнелис, я сказал моему негру, которого звали Жарбе, отослать носильщиков; я вхожу, поднимаюсь на второй этаж, где, в конце двенадцати или четырнадцати комнат, меня проводят в ту, где находится м-м Корнелис с двумя женщинами и двумя мужчинами — англичанами. Она встречает меня с самыми дружескими изъявлениями и, посадив рядом с собой, продолжает разговор с четырьмя присутствующими, говоря с ними по-английски и не объясняя им, кто я такой. Когда ее метрдотель приходит сказать, что кушать подано, она велит позвать сверху детей. При появлении Софи я бросаюсь к ней, чтобы обнять и расцеловать, но, наученная соответствующим образом, она подается назад и, сделав мне глубокий реверанс, произносит приветствие, заученное наизусть, на которое я благоразумно не отвечаю, чтобы не получилось слишком коротко. Корнелис представляет затем господам своего сына и говорит им, что это я возвратил ей его после шести лет отсутствия, когда я заботился о его воспитании; она говорит им это по-французски, и я с удовольствием вижу, что вся компания говорит по-французски.
Мы садимся за стол, она — между своими двумя детьми, и я — напротив, между двумя англичанками, из которых одна, хотя и в возрасте, больше мне нравится своим умом. С ней я и веду беседу, когда вижу, что эта Корнелис говорит со мной только от случая к случаю, и что Софи, которая водит своими красивыми глазами от одного к другому, вовсе на меня не глядит; она явно меня сторонится; она следует явно инструкции, которую я нахожу как странной, так и дерзкой. Чувствуя себя задетым и оскорбленным и стараясь это не показывать, я затеваю любезные разговоры с англичанами, мужчинами и женщинами, об обычаях, наблюдаемых мною в Англии, без малейшей, однако, тени критики, которые их заставляют смеяться, делают мое общество для них приятным, и, в свою очередь, совершенно не смотрю на Корнелис.
Моя соседка, полюбовавшись на красоту моих кружев, спрашивает, что нового при дворе.
Все мне показалось новым, мадам, потому что я этого никогда, до сего дня, не видел.
— Видели вы короля? — спрашивает сэр Джозеф Корнелис.
— Сын мой, — говорит ему мать, — никогда не задают подобных вопросов.
— Почему, дорогая мама?
— Потому что этот вопрос может не понравиться месье.
— Наоборот, — говорю я, — он мне понравился. Вот уже шесть лет я внушаю ему, что он должен всегда спрашивать. Мальчик, который никогда ничего не спрашивает, остается все время в неведении.
Корнелис дуется и ничего не отвечает.
— Итак, — повторяет мне малыш, — вы не ответили, видели ли вы короля, или нет.
Да, мой дорогой, Его Величество говорил со мной, но я не знаю, что он мне сказал, в отличие от королевы, которая говорила со мной очень понятно.
— Кто вас представил?
— Посол Франции.
— Это очень хорошо, говорит мать, но согласитесь, что этот последний вопрос был лишний.
— Задайте другой, но не мне, которому этот вопрос показался дружеским. Вы видите, что то, что я должен ему ответить, доставляет мне чести. Если бы я не хотел, чтобы узнали, что я был при дворе, я бы не явился к вам обедать, одетый таким образом.
— В добрый час. Но поскольку вы любите, чтобы вас допрашивали, спрошу у вас также, почему вы были представлены министром Франции, а не Венеции.
— Потому что венецианский этого не захотел, и был прав.
С сотней других разговоров мы дошли до десерта, а моя дочь еще не сказала ни слова.
— Дорогая дочь, — говорит ее мать, — скажите же что-нибудь г-ну де Сейнгальт.
— Я не знаю, дорогая мама. Сделайте лучше, чтобы он со мной поговорил, и я ему отвечу наилучшим возможным образом.