История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 9

Утопая в слезах и сжимая ее в моих объятиях, я обещал ей повиноваться. Она ответила сразу аббатисе и министру, что будет в Лиссабоне в октябре, и что даст о себе знать, как только окажется в Испании. Имея достаточно денег, она наняла экипаж, купила коляску и наняла горничную, которую взяла у честной хозяйки, у которой она жила в начале своего пребывания в Лондоне. Так она использовала последние восемь дней, которые прожила со мной в Лондоне. Я добился от нее, также в виде любезности, в которой она не могла мне отказать, что она оставит у себя на службе моего камердинера Клермона, в верности и возможностях которого я был уверен, вплоть до Мадрида. Из Мадрида он должен был, следуя моему приказу, вернуться и присоединиться ко мне в Лондоне; но его несчастная судьба распорядилась им по другому.

Мы провели эти восемь дней, внешне, в самой большой нежности, но с горьким сердцем и настроением. Мы смотрели друг на друга без слов, мы беседовали, не понимая, что говорим, мы забывали подходить к столу, чтобы поесть, и отправлялись в постель, надеясь, что любовь не даст нам заснуть, но ошибались: невольная летаргия погружала наши чувства, отягощенные печалью, в черный Стикс посреди ласк, которые еще недавно пытались убедить нас, что мы бессмертны.

Полина не могла отказать мне и самой себе в удовольствии проводить ее до Кале.

Мы выехали десятого августа, и я был очень доволен выражением лица ее горничной, которая вела себя как гувернантка; и назавтра мы оставались в Дувре, пока не услышали, что коляску погрузили на пакетбот, который, четыре часа спустя, причалил в Кале, где Полина, начав себя блюсти, попросила меня идти лечь в одиночестве в другой комнате.

Она уехала утром на четверке лошадей, предшествуемая Клермоном, решившись не путешествовать никогда ночью.

Сходство этого расставания в Кале и того, что пронзило мне душу в Женеве за пятнадцать лет до того, при отъезде Генриетты, поразительно, поразительно сходство характеров этих двух несопоставимых женщин, которые сходились друг с другом лишь в красоте. Возможно, именно поэтому я до самозабвения влюбился во вторую, как у меня было с первой. Обе разумные, обе наделенные глубоким интеллектом, и лишь в силу их разного воспитания первая была более веселой, обладала большими талантами и меньшими предрассудками. Полина обладала благородной гордостью своей нации, была склонна к серьезности и была религиозна, в сердце еще более, чем в уме. Кроме того, она превосходила Генриетту в склонности к наслаждениям любви и упоению, следующему за ними. Я был счастлив с обеими, потому, что они считали меня богатым, без этого я бы не познакомился ни с той, ни с другой. Я забыл их; но когда я их вспоминаю, у меня создается впечатление, что Генриетта поразила меня сильнее, и причиной этого — то, что моя душа была более способна к любви в возрасте двадцати двух лет, чем в возрасте тридцати семи.

Я вернулся из Дувра в восемь часов после пересечения Канала, одного из самых неудобных, на пакетботе, где было десять-двенадцать пассажиров, которые все страдали от качки. Мне было лишь грустно.

По прибытии в Лондон я заперся у себя, раздумывая о способах, с помощью которых я мог бы забыть Полину. Жарбе уложил меня в постель. Это был добрый и ладный парень, который, однако, заставил меня содрогнуться назавтра, войдя в мою комнату с наивным вопросом, который минуту спустя заставил меня рассмеяться. Он спросил меня между прочим от имени старой женщины, содержательницы дома, не желаю ли я, чтобы она снова повесила на дверях такое же объявление.

— Как! Черт побери! Эта старая мерзавка смеет …

— Отнюдь нет. Это без злого умысла.

Глава X

Странности англичан. Кастель Бажак… Граф Шверин. Моя дочь Софи в пансионе. Мое принятие в клуб мыслителей. Шарпийон.

Я вышел лишь через день, но грустный, задумчивый и как человек, который только что приехал. Я зашел в кафе, где двадцать человек читали газету. Не зная английского, я принялся спокойно наблюдать над входящими и выходящими. Один торговец, говорящий по-французски говорит другому, который читает, что такой-то застрелился, и что он правильно сделал, потому что, поскольку его дела были в полном беспорядке, его жизнь была бы несчастна.

— Вы ошибаетесь, я изучал вчера опись его доходов, так как он был также и мой должник, и мы все нашли, что он сделал глупость, потому что мог бы протянуть до смерти еще шесть месяцев, продолжая жить и в разорении.

Этот подсчет вызвал у меня смех, я направился на биржу, чтобы взять денег. Я нашел Босанке, который выдал мне сразу то, что я просил, и, выходя из комнаты, где я подписал ему квитанцию, и встретив человека, чье лицо меня заинтересовало, я спросил, кто это.

— Это человек, который стоит сто тысяч монет.

— А тот?

— Он не стоит ничего.

— Но я спрашиваю у вас их имена.

— Я не знаю их. Имя — это ничто. Знакомство с человеком заключается в знании того, какой суммой он располагает, потому что — что такое имя? Попросите у меня тысячу монет и подпишите в моем присутствии мне квитанцию от имени Аттилы, и этого мне будет достаточно. Вы вернете мне долг не как Сейнгальт, но как Аттила.

Мы смеемся.

— Но когда вы подписываете векселя…

— Ну, это другое дело, потому что я должен подписать их тем именем, которое дал мне векселедатель.

Я покидаю его и иду в парк, но перед тем, как туда войти, хочу разменять в монеты мой банковский билет. Я захожу к оптовому торговцу, бонвивану, с которым познакомился в таверне, и прошу выдать мне гинеями за мой билет в двадцатку, который оставляю у его конторщика.

— Придите через час, — говорит он мне, — потому что в данный момент у меня нет ни су.

— Хорошо, я зайду по выходе из парка.

— Возьмите ваш билет; отдадите его, когда я выдам вам монеты.

— Это все равно. Оставьте его. Я не сомневаюсь в вашей честности.

— Это глупо, мой друг, потому что если вы оставите мне билет, я больше не дам вам монет, поскольку это нужно, чтобы научить вас жизни.

— Я не считаю вас способным на столь бесчестный поступок.

— Я, тем более, не способен на него; но когда речь идет о деле столь простом, как банковский билет, который вам не доставляет никаких хлопот, находясь в вашем кармане, пока вы не получите монеты, я легче смогу склониться к тому, чтобы выдать вам монеты, не обращая внимания на все то, что вы сможете мне наговорить насчет той глупости, что вы сделали, оставив мне билет, который я не зафиксировал.

— Вы правы.

— Я отправился в парк; я вижу Мартинелли и благодарю его за то, что он передал мне своего «Декамерона». Он поздравляет меня с моим новым появлением в свете и с прекрасной персоной, которой я заделался рабом, которую милорд Пембрук видел и нашел очаровательной.

— Как, как? Где он ее видел?

— Вместе с вами, в коляске, запряженной четверней, направляющейся крупной рысью в Рочестер не далее как три или четыре дня назад.

— Ну что ж; я теперь могу сказать вам, что я проводил ее в Кале, и что я ее больше не увижу.

— Сдадите ли вы еще свои апартаменты?

— Никогда в жизни. Я был за это слишком наказан, хотя Амур обошелся со мной хорошо. Приходите обедать со мной, когда захотите.

Идя по направлению к Букингем Хаус, я вижу слева от себя между кустов, в двенадцати — пятнадцати шагах, некое неприличие, которое меня удивляет. Четыре или пять человек на разных расстояниях, которые справляют нужду, повернувшись спиной к прогуливающимся.

— Эти невежи, — говорю я Мартинелли, — эти свиньи должны были бы уж повернуться к нам лицом.