Истощение времени (сборник)

Однажды Кешка сказал Букварю с раздражением:

– И что мы торчим тут? Все Николай… Неужели не может добиться, чтобы нас перевели? Не может! Даже из-за поршня-то ругаться не стал. А ведь обещал…

– Что ты говоришь! Что ты говоришь про Николая! – возмутился Букварь. – Он знает, что делает. Все идет как надо.

– А-а-а! – Кешка махнул рукой.

Букварь часто бродил у Канзыбы. Сидел в своих камнях, обхватив мокрые колени, думал или просто так смотрел на реку и тайгу.

Думал рассеянно, просто перебирал мысленно, как четки, события последних дней.

Иногда он думал о Зойке. Гнал мысли о ней, но они возвращались. Это было странно. Но еще более странно было то, что ему хотелось увидеть ее. И когда Букварь думал о Зойке, он всегда вспоминал Ольгу и смешного пластмассового Буратино. Синей тайгой быстро шагал он к палатке. Но Ольги и Николая у палатки он почти никогда не заставал.

В палатке валялся Виталий и при свете керосиновой лампы читал. Стоял у его кровати открытый чемодан, плотно набитый книгами. Были в чемодане томики, новые и потрепанные, с бумажными и коленкоровыми переплетами, коричневыми, черными, синими. Букварь молча брал книгу, устраивался у самой лампы – и исчезали сразу и эта лампа, и брезентовая палатка, и муторное небо, и мокрые сопки, сдавившие Канзыбу.

Дожили до субботы. В субботу давали зарплату.

Шофер Петухов пригнал свою грязную, как сапоги, машину и повез бригаду в Кошурниково. По дороге Бульдозер ворчал и пророчил что-то насчет денег.

Машина застряла в грязи под самой аркой с вымокшим, ставшим серо-малиновым флагом, и к конторе надо было идти метров сто по болоту.

У конторы были набросаны доски. Из грязи на них выбирались как на сцену. Доски плавали под ногами кошурниковцев, толпившихся у куцего, низенького домика конторы. Руки считали желтые, зеленые и синие бумажки, надвигали кепки на лбы и чесали затылки.

Канзыбинским уступили часть досок, и они, покачиваясь, кивая знакомым, прошли в контору. Прораб Мотовилов стоял у стола, на котором валялись наряды и счета, растерянный, посеревший, без мундштука, и осипшим, усталым голосом твердил что-то ребятам из бригады Воротилова.

Деньги Букварь сунул в карман ватника. Они были маленькие, как конфетные обертки, и утонули в пустоте кармана, нагретого рукой. Бульдозер уже стоял на досках и зло ругался.

Букварь всегда стыдился разговоров о деньгах, считал разговоры эти мещанскими и нестоящими, но сейчас ему хотелось ругаться из-за красных и зеленых бумажек. Дело было не в деньгах, дело было в оценке их усилий, их труда на этой стройке. К тому же надо было на что-то жить.

Букварь понимал, что все это можно объяснить. У них не шоссе Москва – Симферополь, у них Саяны, к тому же эта чертова погода сделала свое – скис фронт работ. И хотя наряды были закрыты правильно, все ворчали. И Букварь ворчал. Что хорошего он видит здесь, на этой знаменитой стройке!

Окружили Мотовилова, размахивали руками, кричали. Понимали, что дело не в Мотовилове, а в погоде, но ругали его потому, что требовалась разрядка, а Мотовилов был под рукой.

– Хорошенького помаленьку, пришла к выводу бабушка, вылезая из-под асфальтового катка, – сказал Бульдозер.

Нового он ничего не смог придумать.

14

– Моего рубанка никто не видал?

Мокрые волосы прилипли ко лбу Бульдозера, и без того маленький лоб его пропал, лицо начиналось с глаз. Глаза Бульдозера смотрели виновато, в то же время как будто посмеивались над кем-то.

– Моего рубанка? А?.. Со щербатинкой такой?

Бульдозер подходил к каждому и тер свой узкий лоб.

– А то обходной листок не заполняют. Такой рыжий рубанок, со щербатинкой…

– Нет, не видал, – сказал Букварь.

– Такой рыжий… – неуверенно повторил Бульдозер.

Все было сказано, но Бульдозер все еще стоял около Букваря, тыкал носком сапога в бурую медвежью шкуру елового пня и тер узкий лоб. Букварю вдруг стало жалко его, но он уткнул глаза в книгу и молчал.

– То ли я его в Курагине оставил…

Бульдозер махнул рукой и медленно пошел к палатке. Букварь видел, как он остановился около Спиркина, резавшего кораблики с плоскими днищами, как говорил ему что-то, слушал односложные его ответы и потом молча стоял рядом со Спиркиным, склонившимся над куском сосновой коры.

Бульдозер обошел так всех, и каждый понимал, что интересует его не рубанок, рыжий, со щербатинкой, а нечто совсем другое, более значительное и важное. Он никак не мог понять, почему никто из ребят не сочувствует ему, не уговаривает его, не ругает. А Бульдозеру хотелось, чтобы его уговаривали или ругали, и тогда бы он выложил приготовленные им злые и обидные слова. Но ребята молчали, словно не придавали происходящему никакого значения, словно Бульдозер собирался в баню и теперь обходил всех в поисках пропавшей мочалки.

Кешка с Виталием гоняли шарик. Теннисный стол был зеленый, и брызги казались зелеными. Бульдозер стоял у стола, наклонив квадратную голову, и заинтересованно улыбался.

– Не видал я, – бросил Кешка, не оборачиваясь.

Толстые губы Бульдозера сдержали улыбку. Он смотрел на прыгающий шарик и решил выложить Кешке и Виталию, людям, которые могли войти в его положение лучше других, все. Собрался говорить о грязи и полученных грошах. И сказал:

– Что ты так высоко поднимаешь мяч?

– Так он же дает крученые!.. – проворчал Кешка.

Бульдозер постоял еще минуты две, потер лоб, сказал: «Значит, не видели…» – и, угрюмый, сбычившийся, широко ступая, пошел в палатку.

Букварь следил за ним, понимал, что Бульдозера злит безразличие к его отъезду, представлял, как сейчас в палатке Бульдозер с раздражением запихивает свои вещи в старомодный деревенский чемодан и выцветший рюкзак с черными оборванными ремешками.

Букварь стал читать снова, но буквы, прикрытые от дождя куском хлорвиниловой клеенки, дрожали и не складывались в слова. Он отложил книгу и стал думать.

Он думал о Бульдозере.

Что он о нем знает? Вот уходит из его жизни человек, шагавший с ним рядом полтора месяца, а что он о нем знает? Он принимал его всегда таким, каким тот был. Так же, как всех остальных.

Бульдозер вошел в его жизнь, как эта брезентовая палатка, как этот зеленый теннисный стол. Букварь видел, что в одном из углов палатки к брезенту приляпана заплата, а теннисный стол весь в щербинках, но он никогда не задумывался ни о заплате, ни о щербинках. Он просто жил в палатке и гонял по столу белый пластмассовый шарик.