Истощение времени (сборник)

– У меня, наверное, была высокая температура. Я очень плохо переношу высокую температуру. Бред начинается и всякая такая ерунда… Потом вспоминать стыдно…

– У тебя было тридцать девять и пять…

– Ну вот, – расстроился Букварь, – конечно, я нес бред! Всегда так… Просто я такой неудачный!

Ольга засмеялась почему-то, и не слышно стало, как шуршит по натянутой брезентовой крыше дождь. Пластмассовый парень в черных штанах уселся на подушку, и желтые тяжелые башмаки его уперлись прямо в лицо Букваря.

– Пусть он пока посидит с тобой. Я буду готовить обед. Ты ему расскажи что-нибудь.

Брезентовая дверь дернулась за Ольгой и застыла, успокоившись. Букварь вытер ладонью со лба холодный пот, рука была слабая и медленная. Температура упала, и вставать не хотелось. Он часто глотал слюну, потому что горло у него пересохло, а глотать было больно.

Букварь подумал, что приключилась смешная история. Можно было и не мучиться в бреду, и не валяться сейчас, да еще с больным горлом. Букварь пожалел, что полез в ржавую Канзыбу и переплывал ее. Но потом он решил, что думать так глупо, что вообще глупо жалеть о чем-либо «после драки».

И все же получилось смешно. Если бы телефонная связь на самом деле была нарушена, поступок его назвали бы нужным и оправданным. Даже, чего доброго, подвигом. Но телефон работал. И выходило, что тот же самый поступок оказался глупым и бессмысленным. Дьяконов даже ругался!

«А Кустов! – подумал Букварь. – Это же, верно, негодяй!»

– Букварь! Надо иметь совесть. Буратино сидит и скучает.

Ольга стояла у печки, и у нее в руках были дрова. Короткие, колотые мелко, они пахли Кешкиной баней. Ольга наклонилась к печке, худенькие березовые поленца укладывались в огонь. Рот у печки был красно-оранжевый и прямоугольный. Букварь смотрел на Ольгины руки и на лицо и как будто видел ее в первый раз.

Она ему очень нравилась. Лицо ее озарял березовый огонь, и глаза светились, отражали рыжее прыгающее пламя. А движения ее подчинялись какому-то музыкальному ритму, в них не было ничего лишнего, неуклюжего, они были свободные и пластичные.

Она стояла сейчас совсем рядом, тоненькая, с модной фигурой, как определил Виталий Леонтьев, хрупкая на вид. Но Букварь знал – руки она пожимает, как парень. До боли. С детства Ольга предпочитала компанию мальчишек. Бегала в брюках, с саблей и автоматом в руках, пела «Послушай, Боб, поговорим короче, как подобает старым морякам», играла даже в футбол, вратарем. И выросла озорной и женственной и такой, что ребята на трассе никогда в ее присутствии не ругались матом и не рассказывали «веселых» анекдотов. «Девчонка!» – с уважением подумал о ней Букварь.

– Ольга, посиди на этой табуретке.

– Погоди, Букварь. У меня там борщ.

Дождь шуршал и шуршал по брезенту, и Букварю стало скучно. И он вспомнил, как спешил позавчера с Тринадцатого километра и зачем спешил. И снова поползли тоскливые мысли, и был нужен разговор с Николаем, чтобы вычеркнуть их навсегда.

Забухали у палатки тяжелые сапоги, застучали о деревянный столбик, сбрасывали с себя комья налипшей грязи, стряхивали дождевые капли. Вернулись с просеки ребята.

Букварь быстро повернулся на правый бок, уткнулся носом в брезентовую стену.

– Букварь, ты спишь?

– Нет, – не сразу, неуверенно ответил Букварь.

Он обернулся. На табуретке у кровати сидел Николай. За ним стоял мокрый улыбающийся Спиркин. И Николай улыбался.

Улыбка у него была та самая, от которой у людей улучшалось настроение и становилось тепло на душе. Тепло это рождалось в больших коричневых глазах, обведенных сверху густыми антрацитовыми бровями. Эти глаза обезоруживали и успокаивали.

Букварь приподнялся на локте и заулыбался. Он понял, что никакого разговора не будет, что эти прямые глаза не могут обманывать, что все Кешкины слова – ерунда, глупая и нелепая шутка. Он смеялся, обезоруженный и успокоенный.

– Мы сегодня повкалывали! – сказал Спиркин. – Договорились с Мотовиловым, что, пока уж торчим из-за погоды здесь, будем рубить просеку за Бурундучьей падью.

– Это мы из-за меня здесь торчим! – расстроился Букварь.

– Да брось ты! – сказал Николай. – И не думай. Мы представили, что ты с нами, и работали сегодня за пятерых. Ты спи.

Букварь дремал, когда пришли Виталий и Кешка.

Сквозь сон, сквозь теплую ватную дрему он услышал их голоса, тихие и далекие. Букварь раскрыл глаза и у палаточной двери увидел Виталия и Кешку. Оба они были в грязных, намокших ватниках и курили. У Виталия была ссадина на щеке, а Кешка держал правую руку за спиной, словно прятал что-то.

– Привет, Букварь! – обрадовался Кешка.

Они подошли к Букварю. Кешка продолжал держать руку за спиной, и вид у него был многозначительный.

– Вот, Букварь, держи, – сказал Кешка.

На ладони его лежал крохотный букет мелких, незнакомых Букварю цветов.

Цветов было пять. Тонкие стебли и узкие хрупкие листья были покрыты белым коротким ворсом.

На волосатых стеблях сидели белые звезды. Звезды были многолучевые, лепестки-лучи их в своем белом цвете несли голубые и зеленоватые оттенки. Цветы были скромные, но только на первый взгляд и издалека. Когда Букварь всмотрелся в них, он удивился благородству и нежности белых звезд. Оранжевые жарки тайга «ковала» молотом в кузнице, а эти цветы вышли из ее ювелирной мастерской. Букварь вопросительно поднял глаза.

– Эдельвейсы, – сказал Виталий. – Эдельвейсы.

Букварь попытался вспомнить стихи об эдельвейсах, которые он читал когда-то, но не смог и вспомнил вдруг пьесу Гюго, и даже не пьесу, а фильм, поставленный по ней. Он увидел высокого, гордого испанца, воюющего со скалами, с камнями и горными ручьями для того, чтобы принести остролицей королеве пучок голубоватых звезд, любимых ею, и упасть без сил у ее ног.

– И вы… Вы их искали долго… Где вы их…

– Да там… Мы ходили к скалам, – небрежно сказал Кешка.

– Вообще-то они редкие, – объяснил Виталий, – а на Саянах встречаются. Сибирские.

– Вы рисковали?

– Ну! – засмеялся Кешка.

Он смеялся, а Букварь видел, что глаза у него уставшие и что щека у Виталия ссажена здорово и надолго.

24

Небо стало синим, а дождь все капал и капал.

Ребята устроились у постели Букваря и по очереди вспоминали о всяких интересных случаях. Букварь понимал, что воспоминания затеяли для него. Он слушал Виталия, Ольгу и Николая.

Спиркин сначала смущался, а потом разошелся, начал вспоминать о Феодосии, и нельзя было узнать его.

Спиркин рассказывал о сигаретах.

Сигареты делали на табачной фабрике, в маленьком отсеке, где Спиркин был главным.

В том отсеке стояли две машины. Одна – цвета топленого молока, другая – зеленоватая, как вода в Феодосийском заливе. Машины килограммами поедали мелко накрошенные листья табака и выбрасывали на матерчатую ленту новенькие сигареты «Ливадия». Загорелые руки работниц укладывали сигареты в аккуратные ящики. Ящиков в отсеке стояло много, и все с сигаретами.