Истощение времени (сборник)

– А-а-а, – протянул шофер, – понятно.

Рожью, пшеницей, кукурузой зеленела вокруг Минусинская степь, высылала рыжих сусликов дозорными на горячий булыжник дороги. Букварь не был в этих местах давно, месяца два, и смотрел с жадностью на степь и на желтую линию трассы.

Двигались экскаваторы, скреперы, бульдозеры; двигались, урчали, ревели; их были десятки, спокойных и упрямых стальных машин. Воскресная смена вела наступление на первой сотне километров трассы, прилизывала желтую спину насыпи, готовила ее принять шпалы, рельсы, клала бетон в секции труб и мостов, собирала серые блоки первых пристанционных сооружений, вокзалов и пакгаузов. Здесь уже не ковырялись люди кустарным способом, как на Канзыбе, здесь уже наступала техника, умная и мощная. Но когда-то и здесь были первые, была своя Канзыба. Машина пролетала все новые и новые участки, и Букварю казалось, что весь громадный механизм стройки движется в едином ритме, и ему ничего не стоит справиться с Саянами, с тайгой и горами, с десятками таких Саян. И от сознания этой силищи, от сознания мощи рук человека и разума его к Букварю неожиданно впервые за последние две недели пришло радостное чувство.

– У, черт! – выругался шофер.

Машина резко дернулась. Букваря толкнуло вперед. Он инстинктивно уперся руками в металл, и лицо его оказалось в сантиметре от ветрового стекла. Букварь увидел, как по дороге, совсем рядом от врывшихся в пыль колес, проскочил серо-рыжий дикий козел и как солнце блеснуло в его рогах. Козел скрылся в кустах, и Букварь вспомнил о морских торпедах и почувствовал, что лоб его покрывается холодным потом. Он перевел взгляд на шофера, но тот был спокоен, лицо его выражало только сосредоточенность, и напряженные руки играли черной баранкой. «Вот человек!» И Букварю снова стало радостно и оттого, что рядом с ним сидел такой человек, и оттого, что сам он ехал в машине, которая везла по Саянам «веселые» вещи.

– Ты помнишь Кустова?

– Кого-кого? – спросил Букварь.

– Ну, того, чью записку ты передал Дьяконову.

– А-а-а, Кустова… Знаю только по фамилии…

– Сняли его.

Букварь подумал, что и он, может быть, причастен к этому «сняли его», и, застеснявшись, решил перевести разговор на другую тему. Он спросил:

– Где вы сейчас стоите?

– Между прочим, – шофер повернул лицо, – на Канзыбе, возле той самой охотничьей избушки, где вы жили. Нам нужно рвать прижимы – три маленькие скалы и одну большую у Канзыбы.

– Какую-какую? – заволновался Букварь.

– От нее ничего не должно остаться…

– Где она?

Шофер стал объяснять, и из его слов Букварь понял, что взлетит на воздух скала под названием «Тарелка». «Значит, так. Значит, полетит к черту все, что есть на этой скале, и от Кешки ничего не останется, даже тех слов…»

– А Кустова сняли… Было шумное партсобрание… Дьяконов выступал… Так и записали: «За неуважение к людям…»

«Значит, ничего от Кешки не останется?»

– Дьяконов своего добьется… Он такой…

– Что? Какой? – рассеянно спросил Букварь.

– Такой! – Лицо шофера вдруг стало сердитым, словно Букварь спорил с ним и не принимал во внимание совершенно очевидные истины. – Однажды, еще у Каспы, все было готово к взрыву, и запалили бикфордов шнур. Сидели в укрытии и вдруг увидели: несется по площади машина, прямо на заряды. Кричали ей вслед – ничего! Тогда Дьяконов выскочил из укрытия и бросился к шнурам. Один заряд все же не успел… Грохнуло! Шофер остался жив. Он остановился: увидел Дьяконова… А Дьяконов лежал месяца два… И еще… А ты говоришь!

– Я разве говорю…

Под колесами машины бежал уже асфальт, и справа между ветками сосен, пригревшихся на песочных холмах, голубел Енисей.

– Теперь застрянем, – вздохнул шофер, – теперь помучаемся.

– Тут же до Абакана рукой подать…

– Ага. Только два парома трудятся. Через Енисей и через Абакан. И у каждого парома очереди машин. Каждая километра в три.

Внизу, у зажатого скалами Енисея, Букварь увидел длинную цепочку машин, игрушками расставленных на серой блестящей ленте. Игрушки выстроили «для мебели», в них никто не играл, и Енисей на них не обращал внимания. Часа через два Букварь увидел новую очередь машин, и теперь игрушки заскучали у бурой воды Абакана. Слева громоздился над рекой строящийся мост, и Букварь снова подумал о том, как нужна в этом крае их дорога.

– Ну, поехали.

Машина пошныряла по пыльным и узким улицам прибрежной части Абакана, мимо деревянных одноэтажных домиков и остановилась на просторной немощеной площади, забитой автобусами, машинами и людьми.

– Здесь и сходи. Вот там, напротив, рынок.

– Спасибо. Приятно было прокатиться в машине с торпедами.

– С чем, с чем?

– С торпедами… Под брезентом…

Шофер хохотал, мотал головой, тер глаза и хохотал на всю площадь:

– С торпедами!.. Я же для регулировщика… Я же… А ты поверил!.. Я же в шутку… Он-то и то не поверил, а ты поверил!.. Ящики для взрывчатки под брезентом… А ты всерьез…

Он увидел, наверное, что у Букваря лицо стало кислым, и сказал тоном взрослого:

– Ты не расстраивайся. Я вожу взрывчатку каждый день. Сейчас заеду на базу и повезу взрывчатку на Канзыбу. Только она, конечно, не взрывается от детонации. Может быть, успеешь. Приходи сюда. Мы каждый день возим… Не расстраивайся!..

– Я и не расстраиваюсь…

– А рынок – вот он. Видишь? Только с чего ты взял, что в Абакане можно купить соленый арбуз?

40

Букварь перешел через площадь и у коричневых деревянных ворот рынка вспомнил вдруг, что не спросил у шофера даже имени. Он повернул голову в сторону машины и не увидел ее. Букварь заворчал на себя, но через секунду уже забыл про торпеды, машину и шофера. Он вступил на рынок.

Букваря сразу оглушили, смутили, смяли звуки, цвета и запахи рынка, его искрящаяся балаганная праздничность.

Растерянный, он стоял у коричневых ворот, не зная, на чем остановить взгляд, не зная, куда направиться, забыв, зачем сюда приехал.

И вдруг неожиданно увидел, что стоит в уголке базара, огороженном с трех сторон серыми и зеленоватыми досками торговых павильонов.

Пахло сыростью и еще чем-то, под ногами Букваря жались друг к другу две лужи, а чуть дальше, у серой стены с потеками краски, теснились молча человек семь – старушки в черных платках, две девушки, парень с пустым рукавом, упрятанным в карман пиджака, и девчонка лет семи, морщившая лицо и переступавшая с ноги на ногу.

Букварь не мог понять, что так внимательно рассматривают у стены, у своих ног, эти семеро, он подошел к ним сзади и через их головы увидел внизу двух людей в одинаковых кремовых рубашках, сидевших прямо на земле и подпиравших спинами серые доски.

Люди эти были слепые.

Они походили друг на друга своими рябыми, мучнистыми лицами и неподвижными глазами. На коленях их лежали толстые книги, открытые на середине. Страницы этих книг, выцветшие и желтые, были истыканы точечным шрифтом. Прыгающие точки, необычные размеры книг и древний, истлевший вид делали их таинственными и колдовскими, прячущими в своих желтых страницах описания судеб людей, всего, что было и что будет. По точкам, по желтым пупырышкам ползали пухлые пальцы, ползали медленно, словно совершали только им доступное таинство. Рука сидевшего справа была волосатой, и на пальцах ее кустились волосы. Тикали на запястье огромные старинные часы, похожие на будильник.

Букварь понимал, что к калекам надо быть снисходительным, и все же он ощутил неприязненное чувство к этим слепым. И он перевел глаза на семерых.

Он увидел, как одна из старушек, быстро наклонившись, сунула слепому рублевую бумажку и как толстые волосатые пальцы медленно, с артистичной величавостью положили ее под книгу судеб. Рябое лицо кивнуло и замерло в ожидании новых вопросов и сомнений. Люди молчали, потому что боялись открывать свои секреты в присутствии других. Девушка в белом платочке, веснушчатая, с толстыми, будто вздутыми губами, покраснела, нервно оглядываясь по сторонам, с трудом вышептала наконец пересохшие слова: