Итальянская комедия Возрождения

Лидио. Так идемте же и справим торжество.

Фессенио. Зрители, свадьба состоится завтра. Те, кто хочет присутствовать, пусть не расходятся. Кто же не хочет скучать в ожидании, может уйти. Пока делать здесь больше нечего. Valete et plaudite.^{8}

Занавес

НИККОЛО МАКИАВЕЛЛИ МАНДРАГОРА

Перевод Н. Томашевского

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Каллимако.

Сиро.

Мессер Нича.

Лигурио.

Сострата.

Тимотео, монах.

Прихожанка.

Лукреция.

КАНЦОНА, {9}

исполняемая хором нимф и пастухов перед началом комедии [3]

3

Стихи в комедии переведены Е. Солоновичем.

При нашем кратком веке не поскупился Рок и стольким мукам каждого обрек, — и мы желаньям волю даем, за годом прожигая год: кто радостную долю отвергнет ради горя и невзгод, себя уверил тот, что все соблазны мнимы и нет перипетий, которые почти невыносимы. От скуки бесконечной в леса мы удалились навсегда и в праздности беспечной проводим время — скука нам чужда. Мы потому сюда сегодня поспешили и вам поем сейчас, что праздник ваш и вас почтить решили. Сюда нас также имя того, кто вами правит, привело, кто чувствами благими исполнен, — разве вам не повезло? И на душе светло, да будет он прославлен: цените своего владыку и того, кем он поставлен.

ПРОЛОГ

Любезный зритель, Бог тебя храни! Своим расположеньем ты радуешь и вдохновляешь нас. Внимая нам, шуметь повремени — и новым приключеньем тебя потешим мы, начав показ. Флоренцию как раз ты видишь, добрый зритель, сам — флорентийский житель. А в будущем тебя мы уморим тем, что покажем Пизу или Рим. Направо от меня ты видишь дверь синьора, что прилежно Баранция читал, зубря закон. Там — улица Амура, где, поверь, паденье неизбежно и где удел прохожих предрешен. И если прежде сон тебя не одолеет, узнаешь, кто имеет в Господнем храме, что напротив, кров: приор или аббат — кто он таков. А тут, налево, юноша живет — Гваданьи Каллимако, что из Парижа только прикатил. Он благородным у друзей слывет недаром — и, однако, обманом даму скромную смутил. Он пылко полюбил, как станет вам известно, и поступил нечестно, а впрочем, я безмерно был бы рад, чтоб вас надули так же — всех подряд. Спектакль, что вам увидеть предстоит, зовется «Мандрагора», а почему — узнаете потом.^{10} Не очень сочинитель знаменит, но будет вам умора, а нет — он угощает вас вином. С мессером простаком, с влюбленным вертопрахом и грешником монахом вы нынче встретитесь, и, наконец, вас позабавит парасит-шельмец. И если легкомысленный сюжет украсит вряд ли имя того, кто мудрым бы считаться рад, — корить за легкость автора не след: затеями пустыми он скрасить хочет дней унылый ряд. Он обратил бы взгляд к серьезнейшим предметам, однако под запретом другие начинанья для него: за них ему не платят ничего. Одна награда только суждена — та, что любой кривится и все, что зрит и слышит, — все клянет. Вот и не могут наши времена с далекими сравниться, достигнуть благородных их высот. И, зная наперед, что лишь хулу получит, никто себя не мучит: зачем терпеть лишенья, если труд туманы скроют, ветры разорвут? Но если кто-то, автора честя, желанье возымеет смутить его, и присных в том числе, — пусть знает, что и автор не дитя и смолоду он отдал дань хуле; что автор на земле, где внятна речь Тосканы, в любом найдет изъяны, что он не преклонится, трепеща, перед владельцем лучшего плаща. Пускай себе злословит — наплевать! Начнем по крайней мере, не то мы вас оттяжкой утомим. Что болтовне значенье придавать или бояться зверя, какого и не видели живым! Вот Каллимако. С ним слуга из дома вышел и план его услышал. Вниманье, зритель! И пока не жди подробностей о том, что впереди.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Каллимако, Сиро.

Каллимако. Обожди, постой! Мне надо с тобой потолковать.

Сиро. Слушаю.

Каллимако. Ты, полагаю, изрядно изумился внезапному моему отъезду из Парижа, а теперь, поди, дивишься тому, что я вот уже месяц торчу во Флоренции и бездельничаю?

Сиро. Ваша правда, дивлюсь.

Каллимако. Если прежде я не сказывал тебе того, что скажу теперь, то вовсе не по недоверию к тебе, а так, памятуя, что всяк, кто желает сохранить что-либо в тайне, должен держать язык за зубами… покуда не заставит крайняя нужда. Но уж поскольку без твоей помощи мне не обойтись, выложу тебе все как на духу.

Сиро. Я слуга, а слуге не след совать нос в хозяйские дела, он не должен выпытывать да выслеживать, разве сам хозяин пожелает поделиться с ним своими секретами. А вот тогда уж слуга обязан расстараться вовсю. Так я поступал всегда и намерен поступать впредь.

Каллимако. Знаю, знаю. Ты, верно, не менее тысячи раз слыхал от меня, а теперь услышь и в тысячу первый, что, когда мне исполнилось десять лет и я остался круглым сиротой, опекуны отправили меня в Париж, где я и пробыл ровнехонько двенадцать лет, ибо на десятом году моего там пребывания королю Карлу угодно было^{11} вторгнуться на нашу землю и тем положить начало нескончаемым итальянским войнам, разорившим нашу Флоренцию; так вот я и рассудил за благо домой не возвращаться, а оставаться в Париже, где я чувствовал себя привольнее и безопаснее.

Сиро. Да уж это так, ничего не скажешь.

Каллимако. И вот, поручив распродать во Флоренции все свое имущество за исключением отчего дома, я остался в Париже, где и провел еще десять счастливых лет…

Сиро. Знаю.

Каллимако. …деля время между учеными занятиями, развлечениями и торговыми делами; во всем этом я успевал, да так, что ни одно из сказанных дел не страдало. И потому, как ты знаешь, я жил счастливо, доставляя радость своим ближним, никого не обижая, сохраняя приятственные отношения с дворянами и мещанами, чужестранцами и людьми местными, бедняками и богатеями.

Сиро. Сущая правда.

Каллимако. Но Судьбе, видать, показалось, что уж слишком безмятежно я там живу, и она решила подослать в Париж некоего Камилло Кальфуччи.

Сиро. Кажется, я начинаю догадываться о вашей занозе.

Каллимако. Сказанного Кальфуччи я частенько приглашал вместе с другими земляками-флорентийцами к себе домой. И вот как-то раз, когда беседовали мы о том о сем, у нас возгорелся спор: кто красивее — итальянки или француженки.

В Италии я был еще мальчонкой и потому ввязываться в этот спор не почел себя вправе, а вот другой флорентиец взял сторону француженок, а Камилло — итальянок. И долго они препирались на этот предмет, и под конец Камилло, обозлившись, сказал, что если бы даже все итальянки были уродками, то и тогда одна только его родственница не дала бы посрамить итальянских женщин.

Сиро. Теперь мне ясно, о чем хотите вы мне поведать.

Каллимако. И он назвал мадонну Лукрецию, жену мессера Ничи Кальфуччи, красоту и повадки ее он так превозносил, что всех нас лишил не только сна, но и дара речи. Во мне же он возжег такое желание ее увидеть, что я, оставив какие бы то ни было сомнения и не помышляя более ни о войне, ни о мире в Италии, положил вернуться сюда. Приехав же, убедился воочию, что молва о мадонне Лукреции сущая чепуха по сравнению с явью. А это, как ты знаешь, случается далеко не часто. Словом, я так распалился желанием обладать ею, что не нахожу себе места.

Сиро. Когда б вы мне сказали об этом в Париже, я бы сумел подать вам добрый совет, а нынче не знаю, что и сказать.

Каллимако. Открылся я тебе вовсе не ради совета, но отчасти чтобы излить душу, а еще для того, чтобы подвигнуть тебя на помощь, буде она мне понадобится.

Сиро. Постараюсь не подкачать. А есть хоть какая надежда?

Каллимако. Увы, никакой или почти никакой. Скажу тебе прямо: первейшим препятствием является честнейшая ее натура, чуждая любовным помыслам; во-вторых, муж у нее очень богат, да к тому же находится у нее под башмаком. Верно, что он очень молод, но вроде бы и не слишком стар. Родственников или друзей, с которыми бы она проводила разные там праздники да вечеринки, у нее нет. Нет в ее доме пронырливых мастеровых, а прислуга обоего пола перед нею трепещет. Стало быть, о подкупе и думать нечего.