Итальяшка

Вот она и взвизгнула, себя не помня от радости, когда мать и ее пожитки тоже запаковала, не стала ее тут оставлять, а взяла с собой в город, в съемную комнатенку с видом на текстильную фабрику и кусочек протекающей по городу реки. На фабрике мать медленно, но верно урабатывалась насмерть, и уработалась на самом деле довольно скоро, только она, дочка, материнских стонов по утрам и вечерам почти не слушала. Главное — отключиться, в городе она очень быстро научилась отключаться. И хотя по первости ну совсем ничего привычного вокруг не было, для нее эта утрата привычного обернулась только новизной: она радовалась, что может теперь беспрепятственно бродить по бетонному и кирпичному приволью.

В первое время, когда она приезжала, отец только и знал, что ее баловать, он буквально изводил ее своей привязчивой любовью и, главное, своим все более и более гнетущим безмолвием, когда сидел и молча слушал все, что она, хоть никто ее об этом не просил, рассказывает о матери. И с каждым разом все противнее, все сильнее от него несло винищем. Все немногословнее, а под конец и вовсе немыми, становились их совместные прогулки, которые, по правде говоря, она и раньше никогда не любила: вечно одни и те же поля, луга, лесные просеки, вечно одни и те же соседи, с которыми надо поздороваться, постоять, потолковать о погоде.

Непредсказуемо коварным, необозримым и страшным показался поначалу ей город, но все равно он был прекрасен. Люди здесь друг друга не знали, даже не здоровались. Прямо посреди улицы у нее на глазах человек с лампой во лбу отодвинул чугунную крышку и сгинул в черной дыре, а возле люка двое его товарищей в высоченных резиновых сапожищах как ни в чем не бывало продолжали курить. В мясной лавке, когда она покупала то ли сто, то ли пятьдесят граммов колбасы, две итальянки потребовали отрезать себе по кусочку от каждого сорта развешанных окороков, и молоденький помощник продавца, торопясь выполнить их заказ, от усердия и по недогляду отхватил себе лоскуток кожи с большого пальца широченным мясницким ножом, что соскользнул с косточки оковалка. А парнишка даже не заметил и, заворачивая ей колбасу, положил глянцевую бумагу прямо на кровавые кляксы, которые потом небрежно стер с прилавка рукавом. В одном из окон ей махнула седая старуха с морщинистым, но совершенно младенческим лицом, ярко-розовый халат, в широко распахнутом вороте которого торчала тощая и дряблая старушечья шея, придавал ей что-то мертвецкое. Ольга смотрела, как, откинув одну из секций дощатого настила над мраморной чашей бассейна, торговка в белом пуловере и белом фартуке коротким подсачником ловко выуживает из воды форель, бросает на прилавок и, мгновенно запустив пальцы под жабры, одним точным движением усыпляет трепещущую рыбу. Совсем рядом, в соседнем переулке, стояла францисканская церковь, где, спустившись по низким ступенькам, ты оказывался перед несметным множеством свечей, зыбко мерцающих в изножье каменной лежачей статуи какого-то мертвеца — то ли святого, то ли святой, может, даже и Богоматери. Ольге казалось, такую прорву воска и фитилей можно переводить только ради Богородицы этого мира, Богородицы асфальтовых улиц и плиточных тротуаров — наверно, около этой церкви и ступать надо с особой осторожностью. Но, выйдя на улицу, она никакого особого почтения в прохожих не замечала и шла как все.

Повсюду были гостеприимно распахнутые двери баров и ресторанов, она видела за ними пеструю чехарду людских рук и ног, вытянутых и согнутых на все лады. Мужчины обычно восседали у бара, спиной к стойке, лицом к улице — кто оживленно жестикулируя, кто неподвижно застыв с бокалом в руке, они глазели на прохожих, как из аквариума, а один несколько раз игриво ей подмигнул, словно догадываясь, до чего ей все там, внутри, любопытно. Иногда ей казалось, что прямо у нее за спиной кто-то вдруг громко рыгнул, она испуганно сворачивала в первый попавшийся закоулок, темными подворотнями неслась по узким, темным, без окон, проходным дворам, нередко утыкаясь в конце двора в двери мужского туалета. За памятником победы она проходила мимо припаркованной машины, внутри сидел мужчина и читал газету, но, только пройдя мимо, она осознавала: на раскрытую газету он выложил все свое мужское хозяйство. За витринным стеклом цветочного магазина она углядела подвешенный венок из цветков бессмертника и хлебных колосьев — впервые она видела, чтобы колосья собирали не для еды, а для украшения.

Небо здесь всегда казалось ей дымчато-синим и как будто угарным, руку протяни — и тотчас согреешься ровным теплом, исходящим от него, словно от кухонной плиты. На фоне этого неба, на фронтоне одного из зданий, ей бросилась в глаза золотисто-голубая извивающаяся змея. Она ползла над окнами верхних этажей, а Ольга, застыв на тротуаре и раскрыв рот от изумления, пыталась то ли свистнуть, то ли дунуть, как будто всерьез рассчитывая таким образом прогнать змеюку.

В одном из проулков она хотела поскорей пройти мимо какого-то пьяницы, но тот, отделившись от стены и оказавшись настоящим верзилой, приплясывая и размахивая уже почти пустой двухлитровой бутылью, преградил ей дорогу. Он что-то радостно пел и протягивал ей бутылку, вино в которой почему-то напомнило ей детскую кровь. В дверях бара элегантно одетый господин небрежно положил руку на плечо полицейскому в белом мундире и, продолжая дружески его уговаривать, ласково втолкнул в заведение. На берегу реки установили карусель, девчушка, как ей казалось, лет восьми-девяти, не больше, с ярко накрашенными губками сидела в окошке кассы и спокойно продавала билеты.

Тогда, в первые дни, она носилась по всему городу, как угорелая, в жадных поисках все новых и новых неожиданностей. Многое из того, что поражало ее тогда, она позже просто перестала замечать, хотя оно никуда не исчезло. А в первые дни она, например, частенько ходила на вокзал, подолгу стояла на перроне возле поезда или пристраивалась в очередь к одному из окошек билетной кассы, слушала объявления из репродукторов про время отправления и прибытия, про опоздания пассажирских и курьерских, объявления безупречные и четкие по-итальянски, а по-немецки — до смешного, будто нарочно исковерканные.

Во дворе больницы прямо перед главным корпусом, дотягиваясь до окон третьего этажа, росла тощая пальма с длинными, как птичьи клювы, острыми листьями. Ольга часто ходила на нее посмотреть, наверно, оттого, что отец любил повторять: как пальму увидишь — считай, ты на юге.

Днем, когда мать была на фабрике, Ольга иногда обедала на втором этаже в дешевом пансионе около овощного рынка. Поднималась по каменным, стоптанным посередке ступеням широкой, темной и холодной лестницы. Толкнув кончиками пальцев матовую стеклянную дверь и ощутив жадными ноздрями влажный аромат спагетти, она спрашивала себя: интересно, кто сегодня окажется со мной рядом. Зал столовой был тесно заставлен квадратными столиками под белыми, вечно заляпанными скатерками, на столах матерчатые салфетки, которые полагалось приносить с собой, или бумажные — эти стояли колпачками. Оказавшийся ее соседом старикан из Гроссензасса, обсуждавший со своим сыном, которому тоже было уже за сорок, права постояльцев пансиона, задавая вопрос, всякий раз вынимал из уха вату и в ожидании ответа склонялся к ней, хотя она ничего говорить не собиралась. Но он, опершись подушечкой ладони о кант стола и зажав ушную вату между большим и указательным пальцем чуть ли не над ее тарелкой, продолжал напряженно вслушиваться.

А больше всего она любила стоять возле кабинок телефонов-автоматов и наблюдать за звонящими: как те за стеклянными дверцами жестикулируют, от волнения даже норовят расхаживать, крутят в руках телефонной шнур, закатывают глаза и хохочут, прижимая к уху массивную черную трубку, или кричат, или сгибаются, словно у них живот схватило, и начинают вдруг что-то страстно в трубку шептать, бросая вдаль, в сторону незримого собеседника, заговорщические взгляды. Однажды какой-то мужчина, распахнув дверь кабинки, вышел из автомата весь в слезах, стоя на тротуаре, отер лицо рукой и вдруг, встретившись с ней глазами, ей улыбнулся. Ее, кстати, то и дело приглашали на чашечку кофе, «синьорина! синьорина!», а парень-мотоциклист, около нее притормозивший, когда она сказала ему «grazi!», вдруг показал ей язык.

Не прошло и нескольких недель, как главная улица, этот узенький, всего каких-нибудь пять метров в ширину, променад от овощного рынка до моста, с его какофонией запахов, где ароматы парфюмерного салона перемешивались с колбасно-куриным чадом жаровен и острой вонью сырной лавки, винно-сивушной волной из кабаков и нафталинной дезинфекцией из магазинов тканей, — эта главная улица от последней забегаловки до выставляемого на тротуар голубого, из жести, рекламного плаката медикаментов «Монастырская мелисса» была знакома ей вдоль и поперек, ничуть не хуже родимой деревенской площади с трактиром «Лилия». Уже вскоре она чувствовала себя здесь как дома, даже различала в уличной толпе знакомые лица, потому-то и испугалась от неожиданности, когда супружеская чета по-итальянски спросила у нее, как пройти к монументу победы. Впрочем, показать дорогу простым взмахом руки в сторону моста было делом совсем нетрудным, этот высоченный комод с двумя широко расставленными ногами торчал за мостом на другом берегу реки у всех на виду, она уже не однажды успела подумать, что победа одних, в честь которой он воздвигнут, для других означает поражение, и она, Ольга, как раз к этим другим относится, к побежденным, и вообще, почему обязательно люди должны делиться на победителей и побежденных и с какой стати в честь победителей, еще до войны, на той стороне реки возвели памятник, целый храм с белыми колоннами, украшенный зачем-то связками прутьев, из которых торчат топоры. Во всей округе ничто и близко не могло сравниться с этим памятником, но лишь годы спустя, когда его от самых нижних ступеней опоясали высоким железным забором, да еще и сигнализацию провели, она поняла, почему этот монумент торчал у всех как бельмо на глазу, застя куда более живописные окружающие виды.

Однажды, когда, возвращаясь домой глубоко за полночь, она слушала цокот своих первых в жизни летних лодочек и казалась сама себе до того красивой, что не чувствовала ни сырости, ни ночной прохлады, Ханс, или как там его звали, того парня, что шел с ней рядом, затащил ее в арку с витриной обувной лавки, она тут же уперлась руками ему в плечи, но, когда заметила, что он готов послушно ее выпустить, вдруг уступила. Он был из немецкой элитной гимназии, где учились только сынки из богатых семей. Прислонясь к стеклу витрины, она медленно, словно ковбой под дулом шерифского «кольта», вскинула руки вверх, вокруг не было ни желтого пшеничного поля, ни голубого неба, спиной она ощущала холод витринного стекла, а прямо перед собой видела узел серебристого галстука да еще капли пота на лбу под белокурыми кудрями, глаз его ей не было видно.

В прихожей на той половине школы, что была домом школьного учителя, в конце коридора, где тускло брезжило окошко, выходившее на стену сарая, она столкнулась со сторожихой. Женщина стояла у лестницы со связкой ключей в руке, которые она, приветливо с Ольгой поздоровавшись, тихо покачивала, словно прикидывая, обо что бы ими стукнуть. Ольга ощутила, как мурашки побежали по коже, но совсем не от страха, а скорее от тихой радости.

Отца всегда привлекало все самое обычное, будничное, наипростейшее. Ладонь Ольги скользила по гладкому, отшлифованному множеством рук дереву лестничных перил. Однако и заведомая глупость, и запуганная немота, когда к человеку не знаешь, как подступиться, не то что с ним поговорить, видимо, тоже отца чем-то притягивали, наверно, он ощущал в этой тупости какой-то вызов себе. Он не только принял эту тупость, он отдался ей всей душой, а потом и телом. В лице этой женщины, с которой ему совершенно не о чем было поговорить, что-то неодолимо его влекло. Ну да, расколдовать немоту, пробудить в этой тупости движение мысли — не иначе, помимо похоти им двигало еще и учительское призвание, ведь он бы и с камнем в постель улегся, лишь бы камень можно было оживить подобным образом. В свои лучшие годы он, говорят, во все встревал, во всем норовил участвовать, люди от его назойливого любопытства иной раз криком кричали. Всякая живность его интересовала, любой дождевой червяк и любая гусеница, всякую лягушку ему непременно надо было схватить и в руках подержать. А уж с Флорианом как он только не бился, годами буквально на себе по полям да лесам его таскал, даже короб для него смастерил, вроде рюкзака, из которого мальчонка, сидя у отца за спиной, мог разглядывать окрестности, правда, все время задом наперед, тогда как отец, разумеется, только вперед, то бишь в противоположном направлении, двигался.