Иуда
Шрифт:
Когда пришла очередь кофе, Оксана вдруг закурила и задумчиво уставилась в окно.
– Ты что, малыш? – встревожился Саша. – Что-нибудь случилось?
– Нет, ничего! Просто у меня сегодня нелегкая встреча.
– С кем?
Оксана сделала глоток из чашки, и рассказала о вчерашнем визите. Саша тоже вознегодовал:
– Ну, надо же, сволочи, какие? Обидеть ветерана?! Да еще и перед 40-летним юбилеем! Креста на них нет!
– А знаешь, Сашок, он мне жутко не понравился!
– Кто?
– Да ветеран этот!
– Почему не понравился?
– Сама не пойму. Казалось бы, – гордиться им надо. Ан нет. Неприятный осадок все же остался.
– Не переживай, Ксюша! Раздолбаешь этих
– Постараюсь, хотя и не верю, если честно, этому старику. Не знаю, почему, но не верю! Что-то в нём не так…
– Ладно, допивай свой кофе и одевайся, а я посуду помою!
– Ты всегда таким будешь? – Оксана, потягиваясь, как пантера, приняла весьма соблазнительную позу.
– Оксанка, не искушай меня,– на работу опоздаем! – Саша легонько шлепнул любимую по попке. – Давай скорее, я подвезу тебя до редакции.
Минут через сорок Оксана получила редакционное задание, а ещё через полчаса остановилась перед зданием райисполкома.
Глава 2
Дом Михаила Ивановича Шевчука считался одним из самых лучших в округе. И это не было преувеличением. Срубленный в начале века он выглядел совсем неплохо. Всё было в нем добротно – и сам дом, и ставни, и крепкий забор. Да и подсобное хозяйство весьма приличное – пять лошадей, десять коров, штук двадцать свиней, ну, и мелкая различная живность – куры, утки, и пара индюшек. В 1918-ом году Шевчука начали было раскулачивать, да не успели… Вступил Михаил Иванович в колхоз, и всю живность отдал, в «народное пользование», как, впрочем, и все сельскохозяйственные орудия – плуг, сеялку. Остался ни с чем… А председателем колхоза стал нищий, в прошлом, работяга с завода, присланный поднимать колхозы, и ни бельмеса не смыслящий ни в сельском хозяйстве, ни в животноводстве…
Да не сдался Шевчук на милость «победителям» – всю семью (а она была довольно многочисленна – три дочки и три сына), заставил вновь трудиться. Так и жили, – сначала вкалывали на государство, а потом, на собственном подворье, хоть и изрядно урезанном. Но никто не роптал, прекрасно понимая, что по-иному нельзя. Иначе не прожить… Потихоньку и добро стало появляться, – приобрели пару коров, лошадь, во дворе вновь закопошилась живность. Опять стал крепко на ноги Михаил Иванович – на зависть врагам своим. Умел хозяйствовать он, а это очень многим не нравилось. Особенно уполномоченному НКВД Игнату Хорькову, бывшему батраку и пьянице, да и вообще лентяю. Лютой ненавистью возненавидел он Шевчуков, но в открытую пакостить не мог. Старался исподтишка «уколоть» Михаила Ивановича. Вот такие кадры были в Органах, других, видимо, и не требовалось. Хорьков частенько заглядывал в дом Шевчуков – на дармовщинку полакомиться квашеной капустой и отменным самогоном.
Опрокинув пару стопок, Игнат начинал разлагольствовать на любые темы, которые в тот момент приходили ему в голову. Пытался спровоцировать хозяина на резкие суждения о существующей власти, внимательно вслушиваясь в ответы Шевчука. Но тот, умело и осторожно, уходил от столь опасной для себя темы. Особенно Хорьков любил поговорить о международной обстановке. На дворе стоял 1940 год. Фашизм начал свою грабительскую войну против всего мира. Неспокойно было в Европе. Уже бились в смертной агонии, покорённые и порабощённые страны – Польша, Австрия, Чехословакия и другие. СССР и Великобритания затаились, как охотники в засаде, выжидая, чем же закончится эта авантюра. Даже Пакт о ненападении казался всего лишь ширмой, за которой скрывалось нечто большее, чем просто дружественный договор двух мощнейших стран. По крайней мере, так думали многие здравомыслящие люди в стране. Сам Михаил Иванович, частенько недоверчиво качая головой, говорил:
– Обманет «Отца» эта
хитрая лиса – Гитлер!Хорьков злобно ухмылялся в ответ.
– Не твоего ума дело, Михаил Иванович! Без тебя уж как-нибудь разберутся!
Старший Шевчук уже всерьёз подумывал перевозить свое хозяйство куда-нибудь подальше с Дона.
– За Урал нужно ехать, там спокойнее будет! Неровен час – война начнётся!
Уполномоченный НКВД, вроде соглашался с ним, а сам вынашивал свой зловещий план, положив глаз на крепкое хозяйство.
Так оно и вышло. Холодным зимним вечером 40-го года в ворота громко постучались. Мать, охнув, так и села на лавку в сенях.
– Не торопись, мать, может, кому помощь нужна?! Или забрел кто на огонек?
– Не открывай, отец, чует моё сердце, – беда к нам пришла!
Михаил Иванович, сплюнув в сердцах, пошёл к воротам. Не спеша открыл калитку… В неё ворвался разъярённый Хорьков с маузером в руке и заорал:
– Арестовывать тебя пришли, кулацкая морда! Зови своих!
– Ты, случаем не перебрал, Игнат? За что?
– Замолчи, контра! Зови!
За уполномоченным в калитку протиснулись с десяток вооруженных солдат. Они стали полукругом перед крыльцом.
– Зачем тебе дети, Игнат? Меня и забирай, а их не трогай!
– Какой я тебе – Игнат? Вражина! Зови, говорю! – Хорьков вскинул маузер.
Шевчук с окаменевшим лицом поднялся на крыльцо.
– Мать, где наш керосин? – тихо спросил он.
– Ты что задумал, отец? У нас ведь дети! Где жить то будем?
– Не будет нам жизни – ни там, ни тут! Ваня! – повернулся Михаил Иванович к старшему сыну. – Бери ребят, и через окошко в сад. Может, и уйдёте огородами.
Иван кивнул, и осторожно открыв оконце, вылез наружу. Следом тихо проскользнули два брата и младшая сестренка. Обе старшие не успели…
В хату ворвался Игнат, и, брызгая слюной, стал выталкивать всех на улицу.
– Где остальные? – в бешенстве заорал он.
Но Михаил Иванович, уже успевший обильно полить полы керосином, спокойно вытащил из-за спины горящую газету, и бросил ее к ногам Хорькова. Тот в испуге отпрянул, потом подскочил к Шевчукам, и в три пинка, выгнал во двор.
– Быстро, трое ко мне! – приказал энкэвэдэшник.
Они попытались, было затушить огонь, но куда там… Старое сухое дерево охватило негасимое уже пламя. И остановить пожар не представлялось возможным. Солдаты оббежали вокруг дома, но Ваня успел удрать раньше, и на довольно приличное расстояние, а теперь, с испугом, наблюдал за горящим домом. Младшие порывались зареветь, но, осознав всю тревожность и трагичность ситуации, стояли молча, широко раскрыв глазёнки.
– Я пойду, посмотрю, а вы, стойте здесь, и никуда не отходите! – приказал старший брат. – Спрячьтесь в стог и сидите тихо!
И упав на землю, он быстро пополз в сторону дома. Потом, сообразив, что ползет прямо к солдатам, взял немного правее, и, оказавшись возле хлева, встал на ноги.
Родные его стояли под дулами ружей, около них бесновался Хорьков. Потом вдруг поднял маузер, и, не целясь, выпустил всю обойму в отца и мать. Родители молча упали на землю. Тогда Игнат повернулся к сёстрам, и злобно оскалившись, махнул рукой. Солдаты нерешительно топтались на месте.
– Испробуйте, братцы, кулацких тел, а то когда еще придётся!
Но бойцы, потупив головы, не двигались с места.
– Быстро, говорю! – Игнат подскочил к старшей из сестёр, и одним махом сорвал с неё рубашку. Та, прикрывшись руками, заревела во весь голос. Хорьков толкнул её на землю и заорал:
– Держите ей руки, ноги! – а сам, лихорадочно расстегивал штаны. Четверо, повинуясь приказу, распяли девушку, а пятый, вцепился в другую сестру. Остальные с испугом наблюдали за насилием, а потом ринулись за забор.