Иудей
Шрифт:
На ступенях храма — над кровлей его вился золотой дымок жертвоприношений — все ещё толпились люди, жадно слушавшие молодого сирийца с горячими, мечтательными глазами.
— Не от себя я говорю об Аполлонии, но со слов Дамида: мы с ним дружки давно, — говорил он. — И что он только рассказывает о странствиях их, уму непостижимо!.. Куда бы они ни приходили, навстречу учителю выходили сами цари: сделай честь мне, учитель, войди под кровлю мою!.. А царь вавилонский, Вардан, так тот чуть не силой удерживал учителя, когда он снова собрался в путь: возьми, говорит, любой из дворцов моих и рабов, сколько хочешь, и коней парфянских, и золота, и колесниц, только не оставляй меня!.. А учитель только усмехнулся и говорит: дворцы твои светлые, кони парфянские, камни самоцветные для тебя сокровища, а для меня меньше, чем солома… Прощай… И пошёл…
По толпе пронёсся вздох восторга. Все
— И так пришли они в Индию, страну мудрецов. Там водится столько слонов, что вся страна обведена стеной из слоновой кости. И что ни шаг там, то новое чудо: здесь показывают им насекомых, из которых делается масло, дающее огонь неугасимый; там онагров, из рога которых изготовляются чаши, исцеляющие всякие болезни; там женщин полубелых-получерных, посвящённых их индийской Венере; там змей, глаза которых сделаны из драгоценных камней; там — у мудрецов их, у браманов, — выставлены две бочки из чёрного камня, в одной — дожди, а в другой — ветры. А сами браманы эти, чтящие больше всего солнце, во время молитвы поднимаются от земли на два локтя и так молятся, ночью же поклоняются они огню: они добыли для себя луч солнца, чтобы славить его во все часы… Браманы — полулюди-полубоги, и когда они по наитию узнали, что идёт к ним Аполлоний, они выслали мудрейшего из среды своей ему навстречу…
— Клянусь Геркулесом!.. — с воодушевлением воскликнул старый грек с седеющей уже бородой, но восторженными, как у юноши, глазами. — Я сам из Тианы. Когда мать Аполлония была беременна, к ней явился Протей и объявил ей, что она родит его…
— Кого? — с жадным любопытством спросила молодая женщина.
— А Протея, — сказал тианец. — И перед родами пошла она на луг рвать цветы и вдруг уснула. Она проснулась от пения кружившихся над ней лебедей и тотчас же без болей родила Аполлония…
Толпа молчала, как зачарованная…
— Ну, идём, Текла… — сердито сказал Павел, колючий иудей. — Всего не переслушаешь…
Филет, который все приглядывался к этой паре, вдруг хлопнул себя ладонью по лбу: он вспомнил, где видел он этого курчавого, некрасивого иудея. Это было в Коринфе, где иудей на корявом эллинском языке проповедовал толпе о каком-то распятом софисте…
II. У ТКАЧА АКВИЛЫ
Покончив со своими несложными покупками на дорогу, проповедник-иудей со своей спутницей повернули к гавани, где они жили у ткача Аквилы. Встречные часто провожали иудея взглядами ненависти. Павел с Теклой спустились по склону горы Прион, мимо громадного театра, где на днях Павла чуть-чуть не растерзала толпа: в одной из проповедей своих он вздумал заявить, что боги, сделанные руками человека, не боги. Эфесские мастера, жившие от таких богов, с криками «Велика Артемида Эфесская!» бурно высыпали на улицы. К ним весьма охотно присоединились многочисленные правоверные иудеи, которые ненавидели новатора Павла. И дело кончилось бы плохо, если бы не вмешались римские власти, которые не терпели этих бессмысленных религиозных смут…
Павел был расстроен: тяжело было ему это обожание тёмной толпой Аполлония. Ему было совершенно явно, что он ведёт этих слепых в яму. Неприятно ему было и то, что Текла всюду следует за ним. Она была невестой одного юноши из Икарии. Когда она услышала впервые в Икониуме проповедь Павла, она пришла в чрезвычайный восторг. Нет нужды, что этот уже пожилой, плешивый иудей со сросшимися бровями говорил плохо, громоздя тяжёлые фразы одна на другую, спотыкаясь языком. Текла за неуклюжей внешностью этой увидела что-то такое, что зачаровало её: священные тайны Эроса непостижимы для смертного. Текла отказала жениху и, несмотря на сопротивление близких, ушла за Павлом. Павел эти свободные связи считал вполне допустимыми: не сделал ли Учитель, отменив старый закон, человека совершенно свободным? Не через закон ли только и узнал человек грех? Нет закона, говорил в нем старый диалектик-фарисей, нет и греха…
В те времена эти вопросы часто ставились на очередь. Не так давно Павел слышал софиста-эллина, который доказывал, что раз боги привили мужчине такой сильный половой инстинкт для обеспечения продолжения рода человеческого, то всякое ограничение половых сношений только смешно. И ещё смешнее, говорил он, превращать жену ближнего своего в какую-то частную собственность. Все это как будто совпадало с мыслью самого Павла, но все же что-то тут смущало его. Но верующие приняли его подругу и с восхищением рассказывали
один другому о её преданности учителю всякие чудеса: как она пробиралась к нему в темницу, как за эту связь власти бросили её диким зверям на арену и звери не тронули её, как огромны были богатства и знатность её жениха, которого она, не колеблясь, оставила ради учителя…— Да не зевай ты так по сторонам! — сурово проговорил Павел, когда Текла чуть не споткнулась об игравших на улице щенят. — Смотри под ноги, а не на воробьёв по крышам…
Текла улыбнулась своей растерянной улыбкой.
— А когда же мы выедем в Ахайю? — спросила она. — Как бы иудеи опять тут чего не подстроили. Говорят, вчера в синагоге у них опять страшный гвалт был…
Павел нахмурил свои косматые брови, но ничего не ответил. Ему вообще не нравилось, когда женщины пускаются в рассуждения. Но именно в его общинках нововеров и начала вдруг женщина поднимать голову. И странно вообще было то, что эти общинки как-то все вырываются из-под его руководства и все стремятся делать какое-то своё дело. Все сегодня представлялось Павлу в неприятном и почти мрачном свете: страшные минуты, которые пережил он в эфесском театре, когда был он на волосок от смерти, отравляли все…
В скромном домике Аквилы и Приски слышались мерные звуки ткущих станков: как и их гость Павел, они изготовляли на продажу ту грубую ткань, которая идёт на палатки, на паруса, на навесы. В маленькие окна светило мартовское солнце и свежо и душисто пахло недалёкое море. В гавани стоял обычный трудовой шум. Хозяева радостно встретили пришедших одинаковой слабой улыбкой. Они во всем были непохожи один на другого, оба тихие, простые и немножко безвкусные, как блюдо, которое забыли посолить. Они уверовали в Распятого ещё в Риме и вместе с другими иудеями, волновавшими народ по наущению какого-то Крестуса, были по приказанию императора Клавдия изгнаны из столицы. Они не знали никаких сомнений и во всем слушались наставников. Среди наставников этих часто возникали жестокие разногласия — тогда Аквила и Приска испугано прятались под защиту всегда уверенного в себе Павла, который особенно благоволил к ним.
— Маран ата [1] , — проговорил Павел обычное приветствие между собой нововеров.
— Маран ата, — с бледной улыбкой своей отвечали хозяева. — Как дела? Когда отплывает твой корабль?
— Послезавтра, — отвечал Павел, устало опускаясь на короткую ткацкую скамью, на которой он, стуча бедром, провёл уже немало часов: он очень гордился, что по старому иудейскому обычаю он ничего со своей паствы за поучение не берет, в противоположность иерусалимцам, которые жили за счёт своих учеников. — Вот сегодня побеседуем и помолимся в последний раз, да и в путь…
1
Маран ата по-сирийски «Господь грядёт».
— Дай Бог в час… — проговорила Приска, уже увядшая женщина с добрым, бледным лицом. — Я сейчас воды принесу: поглядите-ка, сколько пыли на вас! А ты, Текла, утиральники подай…
Вскоре стали собираться единоверцы, все бедные, немудрящие люди, иудеи и язычники. О коммунизме, который нововеры попробовали ввести в Иерусалиме и который там вскоре позорно провалился, здесь и не думали. Среди членов общинки были и богатые — немногие, — и бедные, и бедные всегда ожидали от богатых литургии, то есть дара на нужды общие, но не всегда его получали. И так как тут в общинке было много язычников, то иудеи должны были остерегаться в проявлениях своей нетерпимости. Одних, в которых старая закваска была ещё сильна, это тяготило, а других, которым было приятно вырваться на волю, радовало. И нетрудно было заметить, что не всегда эти сторонники свободы были из лучших.
Верные принесли важную новость: из Иерусалима, от Иакова, пришли посланцы и вчера выступали в синагоге против Павла и нововеров вообще. Шум был страшный. Павел ещё более расстроился: если иерусалимцы к нему не явились, это значит открытая война…
В эту минуту дверь отворилась и в покой шагнул новый гость, высокий, красивый, с той печатью на лице, которую накладывает на человека постоянная умственная работа. Это был Аполлос, иудей из Александрии. Он был великим знатоком не только в Писании, но и в языческой литературе. Писание он толковал свободно, в духе недавно скончавшегося великого учителя, старца Филона. Ему было душно в среде этих нововеров и он уже начал сомневаться в деле преобразования старого иудаизма — как понимал он дело распятого рабби — и иногда уже думал отойти от всего в сторону.