Иудино дерево в цвету

Дядя Джим Билли мог вдруг ни с того ни с сего рассердиться, а за что, непонятно. Чуть что, приходил в ярость. Но угрозы его были такие невероятные, что не могли нагнать страху даже на самого доверчивого ребенка. Он постоянно собирался кому-то сделать что-то ужасное, а потом еще самым жутким образом распорядиться останками. С кого-то грозился заживо спустить шкуру и прибить гвоздями к воротам хлева, или оттяпать топором чьи-то уши и прицепить на голову Бонго, безухому пегому псу. Часто он говорил, что выдерет у кого-то все зубы и смастерит из них вставную челюсть для Старика Ронка… Старик Ронк был бродяга, он все лето жил в хижине позади коптильни, кормился вместе с неграми и целыми днями сидел и шамкал беззубым ртом. У него росли на лице редкие черные, словно вощеные волоски, и из-под красных, воспаленных век смотрели злые глазки. Говорили, что он колется морфием, но что такое морфий и как это им колятся и зачем, никто, похоже, не знал… Подумать, что твои зубы достанутся Старику Ронку, было неприятно.

А не исполнял дядя Джим Билли свои угрозы, как он объяснял, потому, что руки не доходили. У него всегда было слишком много дел, которые он все не успевал переделать. Но когда-нибудь в один прекрасный день он еще кое-кого так удивит, что обомлеешь, а до той поры пусть все смотрят в оба.

Цирк

Доски, уложенные на клети из толстых бревен, длинными рядами поднимались одна над другой на страшную, головокружительную высоту и обнимали арену большим овалом. На них тесно сидели люди, «точно блохи на песьем ухе», сказала Дайси, крепко держа Миранду за руку и с неодобрением озираясь вокруг. Над головами на трех столбах пузырился огромный провислый брезент. Их семья, когда расселась, заняла почти целый ряд.

В одну сторону посмотреть, там друг за другом сидели папаша, сестра Мария, брат Поль, бабушка; за ними двоюродная бабушка Кизия, двоюродная сестрица Кизия и троюродная сестрица Кизия, они только что приехали в гости из Кентукки; потом дядя Чарльз Бро, кузен Чарльз Бро и тетушка Мари-Анн Бро. А в другую сторону — маленькая кузина Люси Бро, большой кузен Поль Гэй, двоюродная бабушка Салли Гэй (которая нюхала табак и потому была позором семьи); два незнакомых очень красивых молодых человека, они, может быть, тоже кузены, но, что точно, они влюблены в кузину Миранду Гэй; и сама кузина Миранда Гэй, шикарная красавица в шуршащих шелковых юбках, чуть не полдюжины одна на другой, у нее упоительные духи и чудесные черные кудри и огромные, испуганные серые глаза, «как у жеребенка», сказал папаша. Миранда мечтала, когда вырастет, стать тютелька в тютельку похожей на нее. Держась одной рукой за Дайси, она высунулась и помахала кузине Миранде, та улыбнулась и помахала ей в ответ, и незнакомые молодые люди помахали тоже. Миранда была страшно взволнована. Она в цирке первый раз и возможно, что последний, потому что бабушку уговаривали взять ее с собой чуть не всем семейством, и она в конце концов сказала: «Ну, хорошо, на этот раз. Поскольку съехалась вся родня».

На этот раз! Только на этот раз! Миранда глядела на все вокруг и не могла наглядеться. Даже заглянула в щель между досками, из которых сколочены сидения, и там, к своему удивлению, увидела странных, плохо одетых мальчиков. Они развалились на кучах мусора и смотрели вверх. Одному она посмотрела в лицо, и он ответил таким странным взглядом, что она никак не могла его понять, сколько ни глядела во все глаза. Его взгляд был нахальным, издевательским, без всякой примеси дружелюбия. Мальчик был худой, грязный, в клетчатой мятой фуражке, надвинутой глубоко на красные уши и немытые серые волосы. Миранда смотрела, а он толкнул локтем соседнего мальчика, что-то ему шепнул, и тот, второй мальчик тоже уставился на нее. Ну, это уж слишком. Миранда потянула Дайси за рукав. «Дайси, зачем эти мальчики сидят там внизу?» «Где это внизу?» — переспросила Дайси. А сама уже, видно, все сообразила, потому что нагнулась, посмотрела в щель между досками, сжала колени, обтянула подол вокруг ног и сердито сказала Миранде: «А тебе нечего обращать на них внимание. Сиди смирно и не раскидывай ноги в стороны. Что тебе за дело до всяких шалопаев. Мало ли какая публика собралась в цирке. Не хватает еще на этих смотреть».

Тут над самым ухом у Миранды грянул мощный духовой оркестр. Она вскочила, вся дрожа, охваченная страшным волнением, забыв вдохнуть воздух в легкие, — звук, и цвет, и запах налетели на нее со всех сторон, просочились сквозь кожу и волосы, застучали в голове, в руках, в ногах, в низу живота. «Ой, ой!» — закричала она в ужасе, зажмурившись и вцепившись в руку Дайси. Вспыхивающие огни прожгли ей веки, хохот, похожий на звериный рев, заглушил голоса труб и барабанов. Она приоткрыла глаза… Кто-то в просторном белом комбинезоне с оборками у шеи и на щиколотках, а голова — голый череп и лицо белое-белое, брови посреди лба топорщатся в разные стороны щеточками, веки черненные, домиком, рот ярко-красный, растянутый до ушей, с загнутыми кверху уголками, застывший в гримасе боли и недоумения, а не в улыбке, — идет по проволоке над рингом, вышагивает, балансируя длинным шестом с колесиками на обоих концах. Миранде сначала показалось, что он идет просто по воздуху, парит в вышине, и это ее нисколько не удивило. Но когда она разглядела проволоку, стало страшно. Кто-то, непонятно кто, движется высоко под куполом и вращает два колесика. Вот он замер, пошатнулся, задрыгал в пустоте белой ногой; поскользнулся, завалился набок и рухнул, но в последнее мгновение зацепился, повис на согнутом колене головой вниз, свободной ногой шевеля в воздухе, точно жук усиком; снова чуть было не упал, зацепился пяткой и висит, раскачиваясь, точно платок на веревке… Публика ревет в диком восторге, визг, адский хохот, сладкая мука… Миранда тоже визжит, но от настоящей боли, держась руками за живот и подогнув колени… Человек на проволоке, висящий на одной ноге, вертит головой туда-сюда, как тюлень, и, жестокий, шлет во все стороны издевательские воздушные поцелуи. Тут Миранда закрыла ладонями глаза и громко, во весь голос, закричала. Из-под пальцев у нее по щекам и подбородку катились слезы.

— Уведите ребенка. Немедленно уведите ее отсюда, — распорядился папаша, не успев даже стереть с лица смех. Он только покосился на Миранду и тут же снова перевел взгляд на циркача. «Отведи ее домой, Дайси», — громко приказала бабушка из-под приподнятой черной вуали. Дайси медленно, с негодованием, поднимается, не спуская глаз с повисшей на проволоке белой фигуры, тянет за руку безвольную, несчастную Миранду и волочит, проталкиваясь по башмакам и коленям, через весь ряд, потом вниз по дощатым ступеням и дальше, по песку с корьем, к выходу из шатра. Миранда тихо плачет и время от времени всхлипывает. На выходе стоит лилипут с острой бородкой, в колпачке, в тесных красных штанах и в туфлях с длинными загнутыми носами. Он держит тонкий белый жезл. Миранда заметила его, только когда чуть на него не натолкнулась. Одного с нею роста, он заглянул ей прямо в мокрое от слез, искаженное плачем лицо добрыми, нечеловеческими, как у близорукой собаки, золотистыми глазами. А потом вдруг, передразнивая, скорчил безобразную гримасу. Миранда разозлилась, закричала, замахнулась на него. Дайси сразу утащила ее прочь, но она все-таки успела заметить, как у него на лице внезапно появилось высокомерное, брезгливое, чисто взрослое выражение. Оно было ей хорошо знакомо. И это нагнало на нее нового страху: она же думала, что он не совсем человек.

— Обратный пропуск! Возьмите обратный пропуск! — крикнул какой-то несимпатичный человек, когда они выходили. Дайси прямо набросилась на него, сама чуть не плача:

— Мистер, вы что не видите, я же не смогу вернуться обратно. У меня вон ребенок на руках… Какой мне прок от этой вашей бумажки?

Всю дорогу домой она в сердцах ворчала себе под нос:

— Маленькая безобразница… Пугливая дурочка… Как младенец… Никуда с ней не пойдешь… Ничего не посмотришь… Давай, давай, поторапливайся, чего плетешься. Всегда надо испортить удовольствие другим людям… Дух перевести не дашь, развлечься хоть немного… Иди давай, сама хотела домой, вот и топай, — и тащила Миранду по улице, сердитая, но осмотрительная, не переступая черты, за которой девочка могла бы пожаловаться: «Дайси сказала или сделала мне то-то»… В обращении с Мирандой Дайси дозволялось многое; но не все.

Возвратились из цирка почти затемно и сразу разбрелись по комнатам. Из-за каждой двери раздавались звуки разговора и смех. Дети рассказывали Миранде о том, что было после того, как она ушла: чудесные маленькие лошадки с плюмажами и с бубенчиками на уздечке, а на них ехали верхом хорошенькие такие обезьянки в бархатных курточках и в колпачках… Дрессированные белые козочки, они танцевали… Слоненок, который сидел, скрестив передние ноги, прислонившись спиной к решетке и разевая рот, чтобы его кормили, ну, такой миленький!.. Еще клоуны, даже смешнее того, первого… Красавицы с золотыми волосами в белых шелковых трико, перепоясанных алыми атласными лентами, они кувыркались на белых трапециях и тоже висели, держась ногами, и перелетали с одной на другую, ну до того грациозно, прямо как птицы. Могучие белые кони, которые скакали круг за кругом по краю арены, и у них на спинах — танцоры и балерины! Один мужчина повис на зубах под самым куполом, а еще один засунул голову в пасть льву. Ах, сколько же всего она пропустила! Все получили уйму удовольствия, а она первый раз попала в цирк и ушла, да еще оставила без цирка Дайси. Бедная Дайси. Бедняжечка, бедняжечка Дайси. Дети, до этого дня вообще никогда о Дайси не думавшие, очень ее жалели, скорбно поджимали губы и злорадно посматривали, как терзается Миранда. Дайси так давно мечтала попасть в цирк! И надо же, Миранда испугалась. «Можешь себе представить, испугаться такого безобидного смешного клоуна!» — обращались они друг к дружке и сострадательно улыбались Миранде…

Этот день был важен еще и потому, что бабушка впервые позволила себя уговорить и отправилась вместе со всеми в цирк. Из ее общих высказываний невозможно было понять, то ли в ее молодости вообще не было цирков, то ли были, но посещать их считалось неприличным. Во всяком случае, на основании своих неизменных взглядов, бабушка цирк не одобряла, хотя не отрицала, что сегодня немного позабавилась, однако там были зрелища и звуки, мягко говоря, не особенно поучительные для молодежи. Ее сын Гарри, вошедший в столовую во время детского раннего ужина, обвел взглядом сияющие лица всех этих братьев и сестер, кузин и кузенов и заметил:

— Что-то не видно, чтобы этой молодежи они принесли вред.

На что мать ему возразила:

— Плоды настоящего созреют в будущем, столь отдаленном, что ни я, ни ты, быть может, не доживем до того, чтобы проверить. В том-то и беда. И продолжала разливать горячее молоко, которым поливали масляные тосты.

Миранда сидела молча, свесив нижнюю губу. Отец улыбнулся ей.

— Вот ты, например, малышка, не видела представления, и много тебе от этого было пользы?

Миранда снова расплакалась; в конце концов пришлось ее вывести; ужин прислали ей наверх. Дайси молчала и была вне себя. Есть Миранда не могла. Она старалась представить себе, словно вправду видела утром своими глазами, как чудесные существа в белом атласе с блестками и с алыми кушаками танцуют и резвятся на трапециях; как смешные обезьянки в пестрых одежках скачут верхом на чудных лохматых пони. Так она и уснула, и во сне придуманные воспоминания уступили место реальным: она увидела испуганное, горестное лицо человека в просторном белом комбинезоне с оборками — он падает, он сейчас разобьется на смерть — как можно над этим смеяться? — и страшную гримасу неулыбчивого лилипута. Она закричала во сне и села на постели, моля о спасении.

Вошла Дайси, тяжело топая толстыми босыми ступнями, выпятив большие, темные губы, еле-еле приподняв сонные веки.

— Ну, знаешь! — говорит она горячим, хриплым шепотом — Ты чего? Ей-Богу! Хочешь, чтоб тебя отшлепали? Весь дом подняла среди ночи…

Миранда подавлена собственными страхами. Она бы могла одернуть Дайси, поставить ее на место. Сказала бы: «Замолчи, пожалуйста, Дайси», или еще так: «Я не обязана тебя слушаться.

Я никого не обязана слушаться, кроме бабушки», что было, хоть и обидной, но истинной правдой. А еще можно было сказать: «Ты соображаешь, что говоришь?» Но минувший день все переставил. Миранда всей душой хотела одного: чтобы никто, включая Дайси, на нее не сердился. Раньше ей было безразлично, если даже ее поведение и раздражало сбившихся с ног взрослых. Но теперь пусть Дайси сердится, это неважно, только бы она не выключила свет и не оставила ее одну со страхами ночи, вместе с которыми снова придут сны. Она обхватила Дайси обеими руками и плача умоляла ее: