Иван Царевич и Василиса Прекрасная

Защитник тут захохотал громко. Судья удивленно на него посмотрел.

– Али я смешно говорю?
– Спрашивает.

– Да нет!
– Тот махает рукой.
– Книжка смешная!

– Итак, - судья поглядел на Ивана внимательно.
– Тебя обвиняют, детинушка, в убийстве человека хорошего. Правда это, али наговаривают?

Защитник тут снова захохотал громко и страницу перевернул.

– Что убил - не отрекаюсь.
– Иван головою кивнул.

– Ну вот и славно, - потер руки судья.
– Люблю, когда дело идет быстро. Пускай обвинитель теперь свое скажет.

Встал обвинитель с места. Поглядел на Ивана.

– Нет у меня слов, - говорит он, - чтобы мог выразить я...

– Давай покороче, - судья его перебивает.
– А то спектакля уже скоро начнется. Красиво в другой раз говорить будешь.

– Хорошо, - кивнул обвинитель.
– Ежели коротко, то думаю я, что детинушку этого за душегубство повесить следует, да еще раз повесить его за то, что уж больно хорошего человека убил он, и повесить его в третий раз за ту удивительную жестокость, с какою он совершил это страшное и леденящее преступление. Думаю я, что по справедливости три раза его повесить следует. Это - ежели коротко.

– Хорошо, - кивает судья.
– А теперь - защитнику слово.

Встал с места защитник, отложил книжку. Закладку в книжке оставил чтоб не забыть потом, в каком месте остановился.

– Я думаю, - говорит, - что должны мы его помиловать, потому как чужеземец он, законов наших не знает, и еще раз его помиловать, ибо не ведал он о том, какого хорошего человека убивает. Вот это, вот, у меня все.

Сел на место защитник, снова книжку свою открыл.

– Я, - говорит судья, - и с обвинением согласен во всем и с защитой согласен. Не можем мы повесить детинушку этого, потому как чужеземец он. И то, что не знал он, какой хороший был человек, которого убивал - тоже правда. Поэтому я отменяю одно повешение и отменяю другое. Так что ты не горюй, детинушка. Повесят тебя всего один раз.

Иван рукою махнул.

– Воля ваша, - говорит, - делайте со мной все, что хотите.

А судья обернулся.

– Позвать-ка ко мне Филиппку, - приказывает.

Парень вошел с мордою хитрой.

– Что?
– Cудья его спрашивает.
– Детинушку этого повесить надобно завтра. Все для того у нас имеется?

– Ничего не имеется!
– С готовностью отвечает Филиппка.
– На мыло талоны я за тот год не получил еще. А пеньку, что во дворе лежала, ночью вчерась люди какие-то уволокли. Недобрые, видно, люди...

А сам морду воротит в сторону.

– Ну, что ты крутишь, что ты крутишь, - судья ему говорит, - скажи правду - сам и унес. Я ж, ведь, пойму. Вот ты пьяный сейчас. А с чего? Я ж тебе жалованье, поди, четыре месяца уже не платил.

Ничего не отвечает Филиппка. Только все морду отворачивает.

– А!
– Махнул на него рукою судья.
– Иди с глаз моих!
– Потом оборачиватся к Ивану.
– А если мы, детинушка, голову тебе отрубим - ты, как, возражать не будешь?

Отмахнулся Иван.

– Делайте, что хотите. Мне все едино.

– Вот и прекрасно, - судья руки потер.
– На сем суд заканчивается. Пойдемте скорее, а то спектакля уже начнется вот-вот.

Отвели Ивана, посадили в темницу. Приходит к нему тюремщик, ужин приносит.

– Тут тебе каша, - говорит, - но мяса в ней нету. Мясо все с утра крысы съели.
– А сам себя по животу поглаживает.
– Тут до тебя, - говорит, - сидел душегуб один. Забава у него такая была: людей по темным углам хватал, да на куски резал. Как посадили его в темницу, то все прошения писал - просил, чтоб его помиловали. Простите меня, - писал, - окаянного, нечистый попутал, не буду больше. Но его не простили. Вон там, во дворе, и срубили ему голову. А палач наш - он это дело любит. Он, когда еще сорванцом был, то не играет с другими мальчишками, а все больше - в угол забьется укромный, жуков-червяков разных насобирает и сидит - отделяет им головы...

Ушел тюремщик. Одного Ивана оставил. Отодвинул Иван миску с похлебкой и над жизнью своей призадумался. А тут слышит - шаги. Заходит в темницу к нему детина здоровенный.

– Что, - говорит Ивану, - не хочешь, небось, помирать? Я предлагаю на выбор: или тут оставайся - утра жди, или со мною пошли - работать на меня будешь. Парень ты крепкий, нам такие и надобны.

Махнул рукою Иван.

– Мне, - отвечает, - все едино.

Вышли они из темницы. Мимо суда идут. А там бояре какие-то - кричат друг на друга.

– Это наш голова с помощником своим судится, - тот детина объясняет Ивану.
– Вон - толстый, в углу, с глазами злыми - то голова, а который напротив - волосы длинные и непричесанные - так то помощник.

Видит Иван: детина, который толстый, кричит громко:

– А он тут сказал, что жена моя сука, так это - неправда все, это его жена - сука. И то, что я пьяница - тоже ложь, я уже четыре месяца и воды не пью. А, про него знаю, что рукоблудием он занимается, когда в уборной сидит, ибо жена его к себе не пускает. Я это сам видел, когда за ним в щелку подглядывал.

В горнице той люди сидят какие-то, пишут себе чего-то, склонившись низко.

– А это - летописцы местные, - детина тот поясняет Ивану, - те, вон, что у стены сидят - головой нашим куплены, а что напротив - его помощником.

Поднял один голову, поглядел на Ивана.

– А я-что?
– Говорит.
– Я - ништо. Я - человек маленький. Жалованье у меня небольшое, и мне детей кормить надобно.

Уткнулся и снова пишет себе.

Вышел Иван на улицу.

Началась у него теперь новая жизнь. Ходит он заместо пса при хозяине. На кого тот укажет - разрывает в минуту. Про Василису Иван уж забыл. Та потускнела и подурнела. И Ивану больше не хочется на нее смотреть и думать о ней тоже не хочется. Только иной раз вспомниться ему дом родимый, когда-то оставленный. Смахнет он слезу со щеки и снова идет - рвать того, на кого хозяин укажет. Прийдет он к нему, да и заревет грозно:

– Ты пошто, сучий пес, долгов платить не думаешь?! Пошто обижаешь хорошего человека?! Али в куски тебя никогда не рубили?!..

Так и живут.

1992, 1994, 1996-1998, 2000-2001 гг..

Туапсе-х. Индюк-Торонто-Вон.