Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва
Шрифт:
— А что же, по-вашему, следовало бы сделать? Говорите, не тревожьтесь, за мною не пропадало…
В это мгновение скомканная сторублевка как-то нечаянно перекочевала из руки Павла Никитича в скрюченную ладонь губернского секретаря. Опытными пальцами чиновник на ощупь определил достоинство кредитки и не стал далее запираться.
— Дело, дражайший Павел Никитич, вполне вероятное и выгодное, смею утверждать, но только нужен-с подход… Можно поделить подряд. Вам, как представителю местного делового круга, пойдут на уступки. Политика! Важно получить хотя бы четверть подряда. А там, пока дворянин развернется, пройти рубкой как можно больше погонных верст
— Что верно, то верно, — согласился Козлов. — Однако с кем же мне далее-то водить коны? И сколько, по вашему мнению, это будет стоить?
Веретенников стал еще серьезнее. Дело шло о репутации его непосредственных начальников, людей, несомненно порядочных во всех отношениях.
— Все будет как нельзя лучше. Дайте мне неделю на хлопоты, и я наилучшим образом подготовлю в земстве мнение… А вам останется начать дело в полуофициальном тоне. Мол, желаю принять участие посильно в наибольшем деле, как человек коренного сословия. Такие речи ныне в цене: верхам приятно, ежели низы черноземным плечиком поддерживают кораблик…
Никит-Паш усмехнулся открыто, дурашливо.
— Само собой! Губернии польза, когда лапотник свой рубль в обчественную казну положит. Однако мне точно знать надо, выгорит ли дело-то.
— Мы деловые люди, Павел Никитич. Успех в большой мере будет зависеть от вас самих. Высокий чиновник блестит, ан в кармане пусто — вы это сами лучше меня знаете… Но больше того, что сами на это дело положили, не давайте. Вот мой совет.
«Умен, бестия, ох умен!» — восторженно думал Козлов. Они расстались добрыми знакомыми. Павлу Никитичу, как он и полагал, на устройство подряда следовало уделить в общей сложности не более пятисот рублей.
Скорое разрешение дела радовало Козлова, денег он не жалел, но каким-то краем души все же позавидовал своему противнику. Парадысский, как видно, и не помышлял о выгодности дела, а оно упало ему в руки само, как золотой орех.
Станислав Парадысский когда-то действительно вращался в кругу так называемой «золотой молодежи» столицы. Он был одним из немногих счастливцев, которым без достаточного состояния удавалось принимать участие во всех кутежах и диких шалостях великовозрастных дитятей, принадлежавших к известным фамилиям и считавших, что весь мир создан только для них, им на забаву и потребу.
Осколок древнего шляхетского рода, давно потерявшего силу, влиятельность и денежное благополучие, он только чудом, благодаря собственной изворотливости и дьявольской настойчивости, проник в эту блестящую среду и занимал там далеко не последнее место.
Однако какой бы изворотливостью ни обладал человек, в этих условиях он непременно должен был располагать немалыми деньгами. А так как в семье денег не было, Стась вынужден был наступить на горло дворянской щепетильности и пойти на участие в различных делах темного свойства.
Парадысский, конечно, не лишен был известной сентиментальности. Потомственной шляхтянке матери он писал цитатами из стихов, читанных в гимназии:
Твой сын живет, чтоб пасть в неравном бое,
Всю горечь мук принять без воскресенья!
Рука писала. А душа, уяснив пафос написанного, разом вставала на дыбы, протестующе кричала свое:
«Ага-а-а! Без воскресенья? Ужо посмотрим!»
И трезвый ум немедля делал единственно уместный в его положении вывод:
«Родины нет, денег нет, нынешние живые святыни на глазах превращаются в мощи! Что остается делать человеку с аристократическими наклонностями? Только грабить! Нет, не богатых путешественников — это карается судом и каторгой. Гораздо легче грабить казну, общество, цинично эксплуатируя дурацкие условности века.
И вообще — после нас хоть потоп!»
На беду, некоторые из его проделок стали известны «отцам». И вот игрой судьбы Парадысского занесло в Вологду…
Здесь на время пришлось отказаться от честолюбивых замыслов и привычных потребностей, перестраиваться на новый лад. Он предъявил чужое удостоверение строительного техника и с большой радостью был принят губернским земством на вакантный пост дорожного инспектора.
Должность эта, несмотря на кажущуюся незначительность, на первое время полностью удовлетворяла молодого вертопраха. «У хлеба — не без крох», — говаривал он в часы откровения. Уездные земцы, писаря, неграмотные содержатели ямских дворов — все они давали изрядный доход при умелом и своевременном нажиме экспансивного инспектора.
Дороги, правда, не улучшались, зато Парадысский заблистал в губернской толпе как звезда первой величины. Все адвокаты были его друзьями, с жандармским ротмистром Станислав был на «ты» (свела общая страсть к червонной десятке), и даже сам председатель земской управы при встречах подавал Парадысскому руку, хотя и без особой радости.
Дела устраивались как нельзя лучше. Но мятущаяся душа Станислава не обретала успокоения…
Он всю свою жизнь ожидал. Он ждал, что его посетит минута взлета и прозрения, минута, когда он совершит нечто великое и навсегда увековечит свое имя. Но люди мешали ему сделать это «нечто», и он жестоко возненавидел их всех, без различия возрастов, сословий и убеждений.
Шляхтич ненавидел социалистов, кадетов, либералов, купцов, заводских рабочих, мужиков, — он ненавидел всех, ненавидел убежденно и непримиримо.
Революция, социалисты были враждебны ему по духу. Идеями социальной справедливости он не обольщался даже в ранней молодости, хотя сверстники-гимназисты почти все «переболели» этой «детской болезнью».
Кадеты были людьми в некотором роде достойными, но они требовали какой-то конституции, как будто хотели обмануть самих себя, а заодно и его, Станислава Парадысского, человека реальных, практических дел.
Либералы — сплошь болтуны. Сами болеют куриной слепотой, но требуют немедленного просвещения народа. Зачем им хотелось пропустить всех ломовых извозчиков через классическую гимназию, Стась никогда не мог понять.
Что касается купцов, то они представлялись ему ожиревшими дармоедами, по бессмысленной скупости лишавшими его возможности перехватить малую толику их доходов.
Заводские рабочие нарушали его покой стачками, пением запрещенных песен, а те, которые не занимались политикой, — пьяной поножовщиной у кабаков по воскресным дням.
Мужик был вонюч и туг на кошелек. Из него мало что удавалось выколотить после уездного исправника и волостного писаря.
Во всей губернии не находилось десятка порядочных людей…