Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

Председатель не прерывал Скрябина, искренне сочувствуя и забавляясь одновременно.

«Бедный, бедный русский либерал! — вздыхал мысленно председатель управы. — Он настолько утонул в пресловутом «Добре» и «Зле», причем — в изолированной как бы человеческой душе, в самокопании, что почти вовсе утерял способность здравой оценки жизненных явлений! Не может, не умеет, а отчасти даже и не желает разобраться, откуда, кто и как приносит главное зло! Социальный, исторический подход к жизни, к оценке ее основополагающих пружин ему почти неведом! А борьба народов в целом за «место под солнцем» — имеет ли он об этом понятие?.. И знает ли он, что государь-император у нас по крови — датчанин, по убеждениям — космополит, по разуму — младенец (тоже вроде «либерала»…), а императрица Александра — немка чистых кровей!»

Обо всем этом нельзя было говорить «под страхом урезания языка», как во времена варварства, и поэтому председатель молчал, слушая Скрябина, и только мысленно развивал собственную аргументацию дальше, размышлял, похрустывая взятыми в замок пальцами.

Человек невинно размышляет о «Добре» и «Зле» в русской душе, причинах раздора и бедствия, вовсе упуская из виду, что посреди Москвы открыто высится торговый дом под вывеской «Нью-Йорк — сити-банк», что самые крупные торгово-промышленные конторы в Петербурге называются «Русский Рено», «Гейслер», «Парвиайнен», «Артур Клайд», «Сименс и Шуккерт» и — несть им числа! У нас даже корсеты и спинодержатели — фирмы Маркуса Закса, парфюмерия — Симона Чепелевецкого, патентованные несгораемые шкафы и двери — Генриха Фишера, чулки и вязка — Давида Дальберга, и даже архитектор Петров для солидности изменил фамилию на Ропет — в этом для него залог успеха в дальнейшей практике!

И не то еще главное, что вся промышленность у нас англо-бельгийская и франко-немецкая, но самая ходовая книжка в приличных домах — «Хижина дяди Тома»! Вот где секрет! Приучают, так сказать, исподволь больше сочувствовать чужому горю, чем отдавать отчет о собственной беде! И притом еще — самое популярное учение в свете — «непротивление злу». Как бы специально созданное для либерала Скрябина!

— Я, наверное, смешон… кричу, — продолжал инженер. — Но ведь кричу-то я не потому только, что обижен, а потому, что мне искренне жаль эту несчастную дорогу, коль ее поручили Парадысскому! Понимаете или нет? Ведь и все-то кругом так устроено, что остается лишь возмущаться и жалеть, если вы истинно хотите добра! Я оттого и бунтую, что, уж поверьте, грянут иные бунты… Россия катится в бездну, а ведут ее на край бездны господа Парадысские!

Председатель управы грустно кивал головой:

— Что же делать? Сейчас все карты в его руках… Надо выжидать, пока он сломит себе шею. Единственное, что я мог бы вам посоветовать, — это взять подряд у Парадысского. Он, думаю, на это пойдет…

— Ни за что! — вскричал Скрябин. — Ни за что я не унижусь до этого! И ни один порядочный человек на это не согласится! — Инженер нахлобучил на глаза шляпу и пошел к порогу. — Дело, конечно, я по себе найду… Но дороги на Ухту мне искренне жаль. — За ним резко захлопнулась дверь.

Через три дня председатель управы узнал, что Скрябин покинул Вологду. В тот же день в город приехал вымский купец Павел Никитич Козлов, знаменитый Никит-Паш — некоронованный властелин тысячеверстного лесного края Коми.

Что и говорить, скудна северная земля, своего хлеба тут отродясь до весны не хватало, вычегодские и вымские жители целыми деревнями разбредаются на заработки. Зимогорят в углежогах, на лесоповале, весной плоты гоняют в Архангельск — тем и перебиваются. Однако, если с умом руки приложить, можно и с диких трущоб неплохую жатву снять. Озолотеть можно.

С чего Никит-Паш начинал, теперь никто не помнит, говорят же все одно: «Разумный человек Павел Никитич! Нужду нашу понимает, сам пароходы строит, далеко пойдет!..»

Это верно, нужду человеческую Павел Никитич до самого дна изучил. Знает ее не хуже последнего зимогора-сезонника, только с другого конца.

Всякому известно, что к зиме надо хлебом запастись, крупой, огнестрельным припасом. Козловские пароходы «Вымичанин» и «Надежда» до первых морозов поднимутся к самым верховьям Выми и Вычегды, с царской щедростью дадут товары в долг по-свойски каждому охотнику, даже расписок никто не возьмет. Дадут столько, сколько захочешь… Но с одним условием: по весне всю зимнюю добычу— дичь и мягкую рухлядь — Павлу Никитичу же сдать безвозмездно.

Расчет простой: я — вам, вы — мне. Баш на баш. И охотнику удобно, и купцу неубыточно. И учета никакого не надо, все честь честью, на совесть. По правде говоря, кое-кому не нравится эта натуральная система, да что поделаешь? Поругаешь шепотом Козел-Паша, а к осени шапку ломишь: опять надо того, сего, третьего. А вслух гордятся вымичане Павлом Никитичем: «Вот каков у нас земляк! Большого ума человек!»

Много утекло воды в Вычегде с тех пор, как Павел Никитич прошел первым рейсом до Помоздинской луки, много осело золотишка в купеческую мошну, крепко зажал земляков в мускулистый, волосатый кулак Павел Никитич. Теперь тесновато стало ему здесь, начал подумывать: как бы и до Печоры добраться, перебить доходный торг у чердынских купцов, взнуздать надежно и умело весь Север от Архангельска до Перми… Широко шагнуть задумал Козлов, войдя в матерый возраст. Тут-то и дошли до него слухи о возобновлении работ на Ухте.

Нет, Павел Никитич не собирался искать там земляной деготь: в землю он видел, по собственному признанию, только на три аршина и глубже рисковать не хотел. Известно, что горные жилы иной раз до петли доводили легковерных искателей. Но другим путем заработать на Ухте было вполне возможно, и грешно было не протянуть руки.

Земство собиралось рубить дорогу по лесу на двести с лишним верст — за этот подряд много бы дал человек большого ума…

Он стоял на борту собственного парохода «Надежда» — плотный, осанистый, в черной касторовой визитке и лакированных сапогах, лаская белыми, отвыкшими от работы пальцами курчавую окладистую бородку с редкой серебристой проседью.

Козлов совсем не походил на крупного дельца последних времен. Не было в нем ни русской величавости купцов Морозовых, ни европейского лоска Рябушинских. Но сам-то Павел Никитич Козлов — лесной, тутошний, доморощенный— хорошо знал, что касторовая визитка сидит на нем куда прочнее и осанистее, чем заморский фрак. Успевать за временем следовало не покроем штанов, а кошельком: лучше Павла Никитича на Выми никто этого не понимал…

Он терпеливо ждал, пока матросы отдадут чалки. В прищуре старых глаз прыгали молодые чертики: «Поглядим, чего ты стоишь, Вологда-матушка!»

На берегу столпилась дюжина лихачей: кого-то возьмет Павел Никитич домчать до меблированных комнат или до ближнего трактира? Рыжего, белоноздрого или серебристого, в яблоках? Купец был не залетный, куролесить не любил и деньги на ветер не раскидывал, но платил торовато и за лихую езду четвертной не жалел.

Ждали лихачи. Грызлись и взвизгивали в упряжи стоялые жеребцы. Приказчики вологодских купеческих домов собрались компанией для встречи гостя. Кипела жизнь, вертелась, как праздничная, разукрашенная карусель, запущенная крепкой узловатой купеческой рукой…

Заскрипели трапы, хлюпнула набежавшая волна — причалила «Надежда». Лихачи сгрудились, приказчики расступились перед Павлом Никитичем, он шагнул на пристань…

Откуда ни возьмись вывернулся тринадцатый, на резиновом ходу, бородища по ветру, вожжи — струна, а в оглоблях не конь, а вороной дракон.

Только и успел купец дружески помахать встречавшим его приказчикам: увидимся, мол, позже, коли дело есть, — а лихач уже перемахнул Екатерининскую — Дворянскую и, завернув на Большую Духовскую улицу, лихо осадил не успевшего как следует разойтись рысака у трактира «Золотой рог».