Иван-чай. Год первого спутника

— Это не характерно, — сказал старик Резников.

— А что ж тогда «характерно»? Когда сам рабочий, что ли, волынит? — удивился Павел. — Так его секундомером тоже не испугаешь.

Старик дважды переместил очки с переносицы на морщинистый лоб и сказал внушительно:

— У вас взгляд какой-то… эм-пи-рический, Павел Петрович. Вы не умеете схватить нужную суть в деле. Пора приучаться.

Павел понял так, что старик в интеллигентной форме обозвал его дураком. Покраснев от этой догадки, вдруг спросил:

— А с вас, Владимир Васильевич, когда-нибудь хронометраж брали, нет?

— Ну, знаете, — ни с того ни с сего обиделся старик, — если вы хотите здесь работать, то будьте любезны.

Пришлось все-таки делать этот проклятый хронометраж. Загонять живую жизнь в клетки.

Резников потом выбросил эти таблицы в корзинку, под стол. Не нашел, чего ему хотелось найти.

И правда, странный какой-то взгляд у Павла. Ведь мастерские все-таки р а б о т а л и, и все шло чередом, и не стоило, наверное, замечать все мелочи кряду, да еще фиксировать в аккуратных табличках.

В первом боксе он увидал Ткача и председателя рабочкома Турмана. Они топтались на грязном полу, орали что-то сквозь рев десятка дизелей, а Турман все взмахивал рукой, кивал на стену. Там, на закопченной известке, четко белел свежий квадрат и следы выдернутых «с мясом» гвоздей. Когда ближний трактор заглох, Павел различил слова.

— Третий щит воруете! Безобразие! — кричал Турман. — Это наглядная агитация, а вы срывать!

Ткач огрызался, подвигаясь к выходу. Тогда Турман начал самолично проверять смотровые ямы. У второго трактора задержался.

— Ворожейкин! Опять ты? Что за безобразие?!

Из-под брюха машины, именуемого картером, высунулся смолистый, крупными кольцами чуб, следом вылез и сам Ворожейкин.

— Чего кричать, забирай, если жалко, — как-то глуповато с обидой сказал Эрзя, не глядя в яму.

— Нет, друг! Теперь уж сам вешай! — закричал Турман. — Умел сорвать…

Эрзя не слушал. Подхватил с верстака мичманку, как-то безжалостно примял ею кудри и вышел из гаража в косой перехлест дождя. С порога крикнул:

— Развезли по участкам, черт возьми, двадцать кубометров досок показателей, под трактор подстелить нечего!

Турман подобрал полы, извлек из ямы порядочно затоптанный щит. На крашеной доске кричала строгая надпись: «Борись за чистоту рабочего места!»

Павел засмеялся.

— Он и приспособил-то его по назначению… Чего ругаться?

Турман посмотрел на него как на пьяного, потом швырнул испорченный щит обратно, под трактор.

Едва ушел председатель рабочкома, словно из-под земли появился Ворожейкин. И сразу заметил бумаги и секундомер в руках Павла.

— С меня будешь срисовывать? — хмуро осведомился он.

— Со всех разом.

— Ништо! А мне, понимаешь, что-то и работать расхотелось.

Сел на край ямы и стал болтать ногами. А из дверей механического с резцами вышел Меченый, кивнул Ворожейкину.

— Привет, Эрзя! Как жизнь?

— Жизнь, Костя, ничего… Бьет ключом! — невесело отмахнулся мордвин, не переставая болтать ногами. — Была бригада, а теперь гляжу: выходит т р и г а д а.

— Ткач? — понятливо кивнул Меченый.

— Он, паразит!

— Чего же ты? Обратился бы к общественности, — с ясной издевкой посоветовал Костя.

— Не говори, брат… Сказал бы богу правду, да черта боюсь!

— Гм… Тогда сделайте ему перетяжку в полевых условиях.

Меченый засвистел на мотив «Были два друга» и удалился. Павел тоже отошел, чувствуя на себе пристальный, тяжелый взгляд слесаря.

Этого хронометрировать нечего. Черт, а не слесарь. Давай только работу! А вот не ладится у него что-то, чем-то он недоволен, и в хронокарте ничего такого, понятно, не отразишь.

Павлу от этого плохо вдвойне. Во-первых, хотел бы знать, отчего барахлит отличный парень Ворожейкин, во-вторых, не хочется быть человеком, на которого смотрят вот так пристально и недобро. Самое дохлое дело быть чужаком среди своих. С этим нужно бороться, но как? В чем загвоздка?

Хронометраж… Тоже дело. Сиди и регистрируй чужую работу. Но за каким бесом, вот непонятно?

— Павлушка! Ну, ты спишь, что ли? Смотри, какое элегантное платьице, ну!

Надя прижималась плечом, совала под нос ему растрепанную подшивку журнала. Там во всю страницу улыбалась заморская девочка с туманными глазами и дико растрепанными волосами. Какое на ней было платье, он не разобрал.

— Красиво, правда?

— Здорово… — кивнул, чтобы не огорчать Надю. — Парижская?

— Чудак, это ж наша актриса! В домашней обстановке! Ты посмотри, как элегантно!

— А зачем она… уж так?..

Надя засмеялась беззвучно, чтобы не нарушать тишину читалки. Ей иной раз казалось, что Павел просто прикидывается несмышленышем — глаза-то у него постоянно смеялись. Даже когда он всерьез недоумевал.

— Но ведь красиво, верно? — сквозь улыбку сказала Надя.

— Так она и так красива! Без этого.

Тут глаза его перестали смеяться, Павел добавил:

— Много лишнего. Хронометраж какой-то.

— Как ты сказал?

В абонементном отделе загомонили знакомые голоса, Павел отклонился от Нади, заглянул в распахнутые двери.

— «Всадник без головы» есть?

Спрашивал Сашка Прокофьев, держа под руку Лену Пушкову. С другой стороны к нему прицепилась Эльвира. Они тесно грудились у барьера, за которым скрывалась старенькая библиотекарша. Слышно было, как она снова предложила им «Ясные дали», увлекательную книжку об их современниках.

— Нет, мне «Всадник без головы»! — настойчиво повторил Сашка. — Запишите хоть на очередь…

Прокофьев был высокий стройный паренек с кудрями какого-то удивительно серебристого оттенка. Издали смотришь: у человека на голове большущая кубанка серого каракуля. И еще у него была тонкая мальчишеская шея — судя по ней, ему в самый раз читать «Всадника без головы». Только непонятно, почему же он так цепко держит под руку толстую Лену. Ведь именно она сказала, что скучает по нему худенькая Эля.