Иван-да-марья

— Даже удивительно, до чего здесь все осталось по-прежнему, — сказал брат, когда часовой при его приближении взял по-ефрейторски на караул. Брат отдал ему честь и сказал Кире, что каждое лето в наших казармах держат караул солдаты присланного из Юрьева батальона, в то время как наши полки уходят в лагеря.

— И ваш полк ушел туда в лагеря, — сказала Кира и даже показала в ту сторону. — Я знаю, туда, где Владимирский лагерь.

— Вот как! — обрадовался брат. — Вы знаете, Кира Сергеевна, эти места. Может быть, бывали там?

— Я там не бывала, а когда мы проезжали эти станции, — сказала Кира, — я их на всю жизнь запомнила. Кондуктор по вагону идет: Струги Белые, Владимирский лагерь…

— Это я показала, — сказала Зоя. — Мы стояли у окна.

— Военная платформа, — сказал брат, — да, да, там пассажирские поезда проходят мимо, не останавливаясь. Даже странно летом очутиться здесь, никого из полковых друзей не увидишь, казармы пустые, я на свободе, а все друзья в лагерях.

— А вчера мы были, — сказала Зоя, — вечером на реке, и Федя рассказывал, как вы играли с солдатами в городки, какие там чудесные барабанщики и как он ел солдатскую гречневую кашу со шкварками.

— Да, — добавил я, — и до чего вчера заря была хорошая. Уходить не хотелось. Ты и не почувствовал вчера, а мы о тебе говорили.

— Да нет, какое, я спал.

— Но до чего все же там, где лагеря, болотисто и пустынно.

— Это только у линии железной дороги, где лес давно положен, — ответил брат, — но если бы вы знали, какие потом начинаются в лесах дикие озера, вот сегодня я вам покажу наш бор на Черехе. Ведь он когда-то, так мне рассказывали старики, от нашего города в другие боры переходил, — и не только до Струг Белых шел, но даже до моря. Петербуржцы и не подозревают, что под столицей в лесах живут медведи и лоси, а туда, к Финскому заливу, лесисто, дико и много глухарей, и какое там очаровательное и дикое побережье, — в море камни, громадные валуны, и береговая сосна, и какая сосна, бор просто рай дикий. Глухари весною токуют, на меня в лесу меж озер как-то старый лохматый лось с лосицею выбежали.

— Вы охотились?

— Бродил в лесу. Охоты я не люблю. А дальше начинается боровой обрыв — древний глинт, морской берег, заросший сосновым лесом, и уходит бор к морю, и с лесного обрыва видишь, как там каждый вечер по-иному за Финский залив солнце заходит.

Я слушал это и наслаждался: я там не бывал, а брат рассказывал хорошо, легко, и я шел и не мог на него нарадоваться, потому что знал, что когда он дома и на прогулке, то нет на свете более открытого и веселого человека. Мы шли берегом к пароходной пристани, и я первый взбежал на нее, а она деревянная, посредине — навес и пароход был связан с нею сходнями. Пока брат просматривал пароходное расписание, видно было с пристани, как уклейка поблескивала в воде живым серебром.

— Ах, прелесть какая, — подойдя к краю, сказала Кира.

Знакомые ребята удили с мостков, большеголовый, в разорванной на плече рубахе босяк, что сидел, греясь на солнце, с ухмылкой на нас оглянулся. Я видел, как смотрели на брата мальчишки, которых я всех в лицо знал, и я рад был, что еду с братом, я им гордился.

Пришли мы вовремя, у пристани уже ожидал пароход — маленький, старый, хоть и заново покрашенный, но ветхий уже пароход «Александр» с белыми поручнями, желтой капитанской каютой и широкой трубой. Мы спустились по сходням, брат пропустил вперед Киру и Зою. Капитан знал его и нашу семью, хотя мы с сестрой не часто ездили. Народу было немного: нянька с одетыми в белые матросские курточки и короткие штанишки детьми, дачники и возвращающиеся торговцы, крестьянки. Медный, хорошо отчищенный колокол казался новеньким. Тепло шло из машинного отделения. Мальчик няню спрашивал:

— А где же папа?

— Да вот он, — сказала баба.

С набережной кто-то в чесучовом пиджаке торопливо сбегал, махая шляпой, его забрали, вкатили две пивные бочки, пароход дал последний гудок и отвалил от пристани.

— Вот было бы делов, — сказал торговец брату, утирая лоб платком, — было бы делов, если бы пиво погрузить опоздал.

Плотный, он не мог отдышаться.

Кира сняла соломенную, с широкими полями, легкую и гибкую шляпу и стояла под ветром с непокрытой головой. Во всем этом было что-то праздничное, как сказала Кира — от солнца.

— День будет жаркий, — сказал улыбающемуся брату купец, — а я уж и так за утро запарился.

Утро было на редкость прекрасное, небо чистое, и ветерок, что родился от движения парохода, и солнце, несмотря на речную прохладу, сильно обогревало нас, стоящих у борта, и пароход с низенькой трубой, брезентовым навесом, вдоль бортов которого шли скамейки, сделав полукруг, начал забирать против течения.

— Смотреть на воду, — говорила Кира, — одно наслаждение, я радуюсь всегда, когда подымаюсь вверх по реке.

И вот, как всегда, посредине нашей глубокой судоходной и сильной реки открылись выходящие к берегу улицы — Плоская, Спасская, где Епархиальное училище, и там где-то за зеленью и моя гимназия. А там, на берегу у Георгиевского спуска, у солдатской переправы, прибежавшие из города купаться ребята раздевались, как обычно, не обращая внимания на баб, прополаскивающих вываренное с золою белье, плавали голопузые мальчишки, мелькнув, вытянув руки, ныряли, а другие стояли на мостках, и один из них кричал:

— Санька, гляди, как я сейчас нырну.

И один с этих мостков бултыхнулся вниз головой, нырнул, чуть ударив по воде пальцами ног, и вынырнул далеко, плыл потом к пароходу под волну саженками и кричал:

— Эй, твой черед. Ребята, плыви на волну.

— Не доплывешь.

Кира, смеясь, смотрела на этих мальчишек, а они, видя, что на них смотрят, подражая взрослым, грубо кричали:

— А доплыву.

— Ванька. Валяй по саженки.

— А доплыву, брат ты мой.

Сестра отворачивалась, а Кира смеялась.

И мне вместе с ними купаться захотелось, я знал, что сегодня по-июньски вода с утра на редкость тепла.

Я, оглянувшись, посмотрел туда, где Пароменская церковь, белая, с отдельно стоящей звонницей — мы проходили места давешнего сна, тем местом меж ладейных пристаней, где брат с гребцами в ладье реку пересекал, ладья была подвязана, но там не было солдат — я знал, что все они в лагерях. И тут рассказанный мне утром сон как бы тенью облачной прикрыл на мгновение прозрачность живых широких вод, льющихся в солнечное утро, но на мгновение только. Утро было ослепительное, и на воде такое чудесное солнце, что все сияло. Сон как бы растворился и ушел на ту глубину, куда уходят все сны, о которых наутро мы даже не можем вспомнить. Он растворился в солнечном свете, и меня он уже не тревожил.

Я даже хотел сказать об этом брату, направился было к нему, но он разговаривал с Кирой, на меня посмотрел, улыбаясь, видно, забыв обо всем, что рассказывал мне сегодня, и меня что-то внутренне остановило.

— Ну вот, — сказал тогда я, — так хорошо вместе.

— Федя с утра земли под собою не чувствует, — сказала Кира.

— Дождался, — подхватила Зоя.

— А вот там, — показал я Кире, — за Георгиевским спуском моя гимназия и колокольня церкви, а на другой стороне, подальше, на левом берегу был Мирожский монастырь, он совсем за века в землю врос, видишь, каким он низеньким стал.