Иван Федоров

Федоров медлил.

— Говори же! Не лукавь!

— Толкуют, владыка, всякое… Ненавистники царя с Саулом, от коего господь отступился, сравнивают… А народ и многие верные слуги государя душой томятся. Скорбят о нем. Не разумеют, отчего столь много крови проливается… Опасаются бед от сего неисчислимых…

Митрополит слушал, наставив ухо. Желтые ручки на крыльях стольца дрожали. Ответил не сразу. Цепляясь пальцами за панагию, будто ловя ее, медленно, с перерывами, заговорил:

— Сомнение в царе сомнению в боге равно… Поступки государя несудимы… Гнев его — гнев божий… Ожесточили царя слуги нерадивые, ленивые, неверные… Власть царскую умалить хотят… Умаление же ее — умаление церкви Христовой. Зане беспомощна она без меча мирских владык… Кротости, любви и мира жаждем — реки крови перейти должны… Тяжкий удел на долю государя выпал… Оттого мучается, в сомнениях и тоске мечется… Человек есть… Но не зри слабости его. Зри силу его. Зри венец его!.. И делай дело свое на благо государю! Тако утишишься…

Федоров набрался смелости сказать:

— Боюсь, владыка, что ревнования мои недруги оборвать могут.

— Пошто боишься?

— К Адашеву ходил… Колыметов знал… Других прочих людишек…

— Не бойся. Пока жив, заступлюсь… Напомнил, замолвлю слово государю…

Федоров кланялся.

— Ну, иди с богом… Маврикию сказывай, как работаешь… Чтобы я все ведал…

— Непременно, владыка!

Возвращаясь домой, Федоров с невеселой усмешкой подумал о том, что митрополит обещал заступаться, пока жив… А долго ли жить Макарию осталось?

Но все-таки это свидание ободрило печатника.

***

В апреле семь тысяч семьдесят первого года московская печатня была достроена.

Бревенчатые, обшитые тесом, высокие стены ее, поднявшиеся рядом с обветшалыми постройками Никольского монастыря, почти напротив казанского подворья, под весенним солнцем сияли яичной желтизной.

У крепких ворот встала стрелецкая стража. Заиграли, отбрасывая солнечных зайчиков, лезвия бердышей.

Любопытный люд, раззявив рты, дивился на высокий забор, из-за которого попахивало дымком, железом и еще чем-то диковинным, непривычным православной Москве: то пахло варившейся краской.

***

Напершим на самые ворота зевакам стрельцы деловито давали по шеям: проходи, не толпись, нечего тут!

Выползшая в погожий день из запечья затрюханная просвирня, ковыляя помаленьку в Богоявленскую церковь, видя, что народ кучится вблизи печатни, о чем-то толкует, тоже влезла в толпу, тыкалась от кучки к кучке, подслеповатыми глазенками пялилась в лица говорящих, пыталась по движению губ догадаться, о чем шумят.

Так и не догадалась.

Торкнула клюкой ближнего мужика в синем кафтане.

— Родимый! Пошто народ набежал? Ай икону встречают?

— Икону! — зло фыркнул мужик, недавно получивший бердышом по загривку. — Как же!.. Дьявола тут встречают!

Просвирня обмерла. А народ так и теснится вокруг. И каждый толкует свое. Кто говорит: в латинскую веру тут крестить будут. Кто — священные книги жечь. Простой-де огонь не берет божье слово, так наладили печи огромадные, порошок немецкий в них палят и тем порошком надеются истинные писания извести…

— Вре-е-ешь! Правду порошком не возьмешь!

— Слово-то божье патриархи в душе хранят!

— Народ! Разойдись! Не воруй!

— Бей! Бей! Битьем истину не задушите!

— Дурак! Сволочь! Тут святые книги государь ладить приказал!

— Не слушай, православные! Врут! Святые книги старцы и писцы перебеляют!

— А-а-а! Врем?! Бери его, Федот!

— Братцы, ратуйте!

— Мы тебе покажем «ратуйте»! На дыбе объявишь, чьи слова повторял! Эй, робя, на помощь!

Подскакали конные стрельцы.

— Что такое?

Воровал противу государя! Печатные книги дьявольскими объявил.

— Не говорил, не говорил я сего! Перед богом…

— А ну, заткнись! Дай ему, Фролка! Бери на веревку! Волоки!

— Ра-а-а-туйте!

Человек со связанными руками бежит за стрелецкими лошадьми вниз по Никольской. С разбитого лица каплет кровь. Изо рта тоскливый вопль:

— Ра-а-атуйте!

***

Сияют под весенним солнышком тесовые стены штанбы государевой.

Весело посверкивают бердыши стрельцов.

А народ норовит обойти проклятое место сторонкой, неприметно перекрестясь, отворотя лицо.

Недобрые взгляды провожают печатников, входящих в ворота двора.

— Московский люд темен! — сокрушается Петр Тимофеев.

— Ваши-то литовцы печатню Скарины тоже подожгли! — пытается защититься Иван Федоров.

— Это было очень давно, Иван! Теперь печатники в Литве в большом почете.

— Дай срок, и у нас уразумеют… Вот погоди, освятит митрополит штанбу — перестанут коситься.

Печатню освятили при великом стечении народа.

Царь приехал на Никольскую с толпой бояр и дворян. Вылез из возка, перекрестился, пошел меж стрельцов в главную избу, к станкам.

Печатники, одетые празднично, в цветные шелковые рубахи, в лучшие кафтаны, ждали государя, стоя у своих мест.

Иван, высокий, но сутулящийся, с припухлым, пожелтевшим лицом, первым делом глянул в красный угол. Долго крестился на яркие, со тщанием выбранные для двора иконы. Велел дьяку Мятлеву:

— Показывай!

Дьяк, кланяясь, называл печатников. Царь быстро оглядывал каждого темными, ничего не выражающими глазами.

Обошел станки, потрогал шрифты, бумагу. На листе, к которому он прикоснулся, остался темный след свинца. Царь глянул на руку, обтер ее поданным платком. Кивнул.

— Приступайте, приступайте! — зашипел Мятлев. Батырщик, на которого шипел дьяк, беспомощно и тревожно взглянул на Федорова. Государь стоял возле ведерка с краской, батырщик не мог смазывать литеры, не задев и не испачкав царя.