Иван Федоров

Ничего не менялось.

Рассказы Ларьки о творимом в Ливонии вселяли ужас. Добро бы одни татары да черемиса мучали и убивали! Нет, и свои, христиане, русские, тоже недоброе творили.

— А ты какой войну представлял? — с досадой спросил Ларька в ответ на недоумение Ивана Федорова. — Мы-то еще по-божески… Дорвись немцы до нашей земли, еще не то сотворили бы.

Ларька побыл в Москве недолго — спешил в свои деревни: собрать подати, приглядеть за хозяйством, привести еще десяток ратников.

Михаил Твердохлебов, поругиваясь, взялся за торг с англичанами.

Готовился по первому снегу ехать в Холмогоры.

Осень выпала дождливая, непролазная, долгая. Ливень сменялся дождичком, дождичек — ливнем.

Мокрые бабы ползали в огородах, пытаясь быстрей управиться с овощами.

Бегая босиком, прихворнул Ванятка. Пылал, метался. Иван Федоров через Эверфельда сговорил немецкого лекаря, старого Николая Любчанина, отворить парнишке кровь. Лекарь кровь отворять не стал, дал каких-то порошков. Ванятке полегчало.

Сидя теперь дома, Иван Федоров внимательней присматривался к сыну. Лицо мальчика с годами все более напоминало лицо Ирины. Это и волновало и тревожило. Девичья краса парню ни к чему, да и характер бабий, чувствовавшийся в Ванятке, добра не сулил.

Может, оттого, что был слабоват, может, оттого, что соседи по-прежнему косились на Федорова, Ванятка мало дружил со сверстниками. Часто сидел в избе один, предавался мечтаниям, но к письму и книгам любопытства не проявлял. Грамота давалась ему туго. Писал коряво, чужими языками не интересовался. Это сердило Ивана Федорова. Он выговаривал сыну, наказывал его. Случалось, бивал. Ванятка крепился, терпел, но в конце концов разражался плачем. Не столько от боли, сколько от обиды.

Ивана Федорова начинали мучать угрызения совести. Единственного сына, сироту, ласки не знающего, необихоженного, как чужого шуганул… Эх!

Подходил, неумело гладил русую головенку, похлопывал парнишку по вздрагивающей, спине.

— Ладно уж… Не серчай на батю…

Нет, не задалась ему жизнь!

Неизвестно уж, случится ли в ней вёдро, или так и пойдет она с дождичка на ливень, как нынешняя осень…

Как-то Иван Федоров навестил Маврикия. Справился о здоровье митрополита. Похоже, на последней службе в соборе, как патриаршу грамоту читали, митрополиту Макарию совсем худо было.

— Болеет, болеет, — подтвердил Маврикий. Постарел дюже… Да еще и новости худые.

И шепотком довел, что войска в Ливонии после побед испытали и горечь поражений.

— Гермейстер-то Фирстенберг собрал деньгу, нанял солдатишек. Напали на наших. Город Ринген взяли. Голову тамошнего Игнатьева на кол посадили. Остальных посекли. Хотя и невелика победа — наших всего девять десятков стрельцов было, — да нескладно. И, кроме Рингена, городишки тронули немцы… в Псковщину зашли. Там бесчинствуют.

— А чего ж Курлетев?

— Помощи просит. Государь гневается. Послал к нему рати из Пскова и Шелонской пятины, по велел сказать, чтоб умел своими воями управляться.

— Это ты меня не обрадовал… Про печатню тоже, поди, ничего хорошего не молвишь?

— Не молвлю.

— Так…

Год кончился. Начался новый. Государь опять напустил на ливонцев татар, черемисов и пятигорских черкесов под командой князя Микулинского-Пункова. Князь прошел до самой Риги, опять зорил жителей Ливонии, но никаких городов не взял, крепостей не захватил.

Рыцари плакались перед чужими дворами, просили помочь избавиться от нашествия.

С весны в Москву опять зачастили посольства. Первым появился литовский посол Тышкевич. С литовцами ждали разговора о границах, о Смоленске, Полоцке и Киеве и готовились, боясь татар, уступить. Но Тышкевич завел речь о Ливонии, и переговоры с ним прекратили.

Потом прибыл посол от дряхлого старичка Густава Вазы — шведского короля, по слухам, уже малость рехнувшегося. Швед ни на чем не настаивал, только робко просил пощадить Ливонию.

Его высмеяли.

С большим почетом встретили посла нового датского короля Фридриха II. Правда, посла осадили, едва помянул Колывань и Вирляндию: пусть-де ваш король сии земли своими не называет! Они достояние князя Ярослава, основавшего Юрьев, немцами в Дерпт перекрещенный.

Но на просьбу посла — дать ливонцам перемирие — согласились. Дали полгода, с тем чтобы гермейстер сам челом царю Ивану Васильевичу бил.

Эти переговоры вел опять Алексей Адашев.

Похоже, он и Сильвестр после неудач воевод прошлой осенью обретали прежнюю честь.

Митрополит Макарий, не оставлявший дум о печатных книгах, сговорился с Адашевым, что тот выправит первые главы Деяний Апостольских.

Иван Федоров ходил к Адашеву за листами, но Адашев пока ничего не выправил. Только утешил:

— Не печалься. Скоро и тебе радость выпадет. Получим деньги с гермейстера, штанбу достроим, потрудишься!

Был Адашев весел, шутил, советовал подумать о новом шрифте и новых заставках.

— Книги издавать богато станем! — посулил он. — А прежние шрифты грубы, и заставки больно одинаковы.

И настойчивей прежнего советовал чистить текст от старых слов и непонятных выражений.

— Опять колдуют! — слышал Иван Федоров у себя за спиной недовольные возгласы писцов. — Не наколдовались еще.

Акиндин пробегал мимо, воротя испитую рожу, словно не признавал.

Федоров рискнул попросить у Адашева денег на новый станок.

Но Адашев отказал. Федоров заметил: от веселости окольничьего не осталось и следа. Встревожен. Говорит отрывисто.

Скоро понял, почему. Гермейстер Фирстенберг и не думал ехать в Москву или посылать послов. Он использовал передышку, чтобы собрать войска и заручиться помощью польского короля Сигизмунда-Августа.

Коадъютор гермейстера Гергард Кетлер подписал с поляками договор о помощи. Ливонцы пошли на то, что заложили Польше многие свои земли с тем условием, чтобы после победы над русскими выкупить их за шестьсот тысяч гульденов, только бы поляки вмешались в войну своей силой.

Ратники Николая Радзивилла, виленского воеводы, заняли замки Роситен, Сельбург, Динабург, Люцен и Бавско.

Гетман литовский Григорий Ходкевич собирал войска.

А царские воеводы дремали.

В октябре Захарий Плещеев, начальствуя над большой ратью, прослышал, будто гермейстер и коадъютор собираются на него напасть.