Иван Грозный — многоликий тиран?

Я поспешил вслед за Иваном, и он меня немедленно принял, не успев даже скинуть одежду дорожную. Едва я вошел в палату, как Иван поднялся со скамьи и направился ко мне, я же застыл на месте, открыв рот от изумления. Ладно бы он только вытянулся за те два с половиной месяца, что мы не виделись. Но он еще состриг свои длинные кудри, которые так меня раздражали, и даже выбрил голову. «Вечно Захарьины все невпопад делают! — мелькнула у меня не к месту глупая мысль. — Раньше надо было голову брить! Теперь впору власы отращивать в знак траура по державе!»

И еще что-то новое появилось в лице его, а быть может, наоборот, ушло. Ушли детские черты, пропал веселый блеск глаз, проступила внутренняя боль, настороженность, подозрительность и какая-то потерянность. Как он был похож на своего отца! Каким я его помню лет в тринадцать-четырнадцать. Но Ивану-то сейчас было меньше! Несчастный ребенок!

Иван подошел ко мне и ткнулся лицом в грудь. Он не плакал, просто искал поддержки и ласки. Я обнял его, погладил по плечам, поцеловал его сиротскую голову.

— Вот так все получилось, дядюшка Гюрги, — сказал он, отодвигаясь, — не суди меня строго.

Я замахал на него руками, не будучи в силах выразить словами, что мне в голову не могло прийти осуждать его за что бы то ни было.

— Ты меня извини, но я пойду прилягу, — продолжал Иван, — нехорошо мне как-то. То ли устал с дороги, то ли еще что-то. А ты, если интересно, поговори с дядей Никитой, посмотри, что они там выторговали, — последнее слово он сказал с таким презрением, что за одно это я готов был его расцеловать.

Иван развернулся, каким-то новым движением сжал плечи и уныло побрел к дверям. А я смотрел ему вслед, и скорбел, и молился. Надеялся я, что испытания, Богом ему ниспосланные, вразумили его и направили на путь истинный, что отныне будет он править благочестиво, на радость народу и на пользу державе, пусть и сильно усеченной. К сожалению, я ошибся, в который раз ошибся! Как потом выяснилось, это была всего лишь игра, хитрая игра, и Иван принимал в ней участие, более того, исполнял главную роль. Через много испытаний предстояло ему еще пройти, многие страдания претерпеть, чтобы душа его ужаснулась мерзостям творимым и к Богу обратилась.

* * *

Не хотелось мне встречаться с Никитой Романовичем, но беспокойство за державу само направило стопы на его половину. Свойственник мой как будто ждал меня и, спеша удовлетворить мое любопытство, немедленно протянул свиток с подготовленным договором. Но прежде чем приступать к главному, я положил решительно объясниться с Никитой Романовичем по вопросам, пусть и малосущественным, но волновавшим меня и будоражившим Москву в последние дни.

— Вы зачем князя Семена Ростовского зарезали? — строго спросил я. — И что это за варварство — голову отрезать и в мешке возить ее как трофей?

— Это еще десять лет назад сделать было надобно! — воскликнул в ответ Никита Романович. — Ты вспомни речи его поносные во время болезни брата твоего!

— Спаситель учил прощать врагов наших, — назидательно заметил я.

— Вот я его и простил, теперь, искренне говорю: мир праху его! — Боярин широко перекрестился. Такой вот человек, ничем его не проймешь!

— А князя Дмитрия Шевырева за что на кол посадили? — продолжал я.

— Это ребята созоровали, — усмехнулся Никита Романович, — сказал он им что-то противное, вот они ему и вставили. Смеху было! Представь: сидит на колу, как на престоле, и каноны Иисусу распевает.

— Так как же вы могли такому человеку благочестивому не дать святого причастия перед смертью?! — возмутился я.

— Твоя правда, мой недосмотр! — сокрушенно покачал головой Никита Романович. — Исправлюсь, отмолю, свечу фунтовую поставлю, поминание месячное закажу.

— А князь Иван Кашин чем вам не угодил? — не отступался я.

— Семь бед — один ответ! — отмахнулся Никита Романович, не желая вдаваться в подробности.

— А с князем Александром Горбатым что вышло? — перешел я к главному. — По Москве страсти всякие рассказывают! Тут такая катавасия с боярами, я вы главе Думы боярской с сыном единственным головы на плахе рубите! Твоя-то голова где была? Что же вы делаете, окаянные?!

— А вот этого не было! — воскликнул Никита Романович и даже забегал по палате в возбуждении. — Не было! Сам рассуди: мог ли я тестя любимого и шурина погубить? Да мне благоверная моя, Евдокия Александровна, за каждого из них голову бы своими руками оторвала. А она у меня одна! Голова, то бишь. Так что поверь, не мог я такого сделать. Ну ты же меня знаешь, — тут он доверительно заглянул мне в глаза.

Зря он это сказал! В том-то и дело, что я его знал. Этот, если потребуется, мать родную зарежет, не только что тестя. А вот другие бояре его не так хорошо знали и захарьинскими объяснениями удовлетворились. Хотя — только что в голову пришло! — потому могли смолчать, что вспомнили о недавней странной смерти Данилы Романовича и о том, что Захарьины тоже не стали шум поднимать. Разменялись, так сказать, если это слово к таким делам применимо. Но я не собирался этого Никите Романовичу спускать.

— Вы хоть подумали, что вы род пресекли! — наседал я. — Князья Горбатые, хоть и из Шуйских, но честно державе нашей служили и многие подвиги на полях ратных совершили. Князь Александр из всех наших воевод первейший, если бы вы, к власти придя, его от войска не отлучили, он бы давно Ливонию с Литвой в смирение привел. И княжич Петр в славного воеводу вырасти обещал. А вы его, последнего в роду, извели. Кто теперь будет передовым полком командовать?!

— Что ты так кипятишься? — примирительно сказал Никита Романович. — Вот уж не думал, что ты так из-за какого-то Шуйского переживать будешь. Или ты с ними дружбу завел? Шучу, шучу, — засмеялся он, заметив мой негодующий жест, — что же касается рода, то это только видимость, что он пресекся. Нас с Евдокией Бог сынами не обидел, — он горделиво приосанился, — а в них кровь Горбатых, да и вотчины им же отойдут, — и, заметив мой недоуменный взор, он пододвинул мне свиток, — да ты сам посмотри, внимательно посмотри, — и он указал мне нужное место.

Я прочитал и остолбенел от изумления. Не бывало такого удела в истории! Удел ведь какое-никакое государство, он должен был сплошным, а не походить на бабье решето. А тут нарезали отовсюду по кусочку, там деревеньку, сям городишко, а где и часть города. В опричнину из уездов целых отходило всего три крупных — Суздальский, Можайский и Вяземский, да еще с десяток мелких. А к ним города: Козельск, Перемышль, Белев, Лихвин, Ярославец, Суходровье, Медынь, Суздаль, Шуя, Галич, Юрьевец, Балахна, Вологда, Устюг, Углич, Старая Русса, Каргополь и Вага. В Москве же царь брал себе Арбат с Сивцевым Врагом и половину Никитской улицы.

— Чушь полнейшая! — воскликнул я в раздражении.

— И не полнейшая, и не чушь, — спокойно ответил Никита Романович, — а хитрость великая! Только тебе и могу объяснить, потому что ты родственник наш ближайший и нас с царем никогда не предашь. — Тут я чуть не поперхнулся от возмущения, но сдержался и решил дослушать до конца. — Ты, надеюсь, не думаешь, что мы собираемся этой опричной долей удовлетвориться и сидеть сложа руки. Мы бороться будем! До тех пор, пока Земля Русская не объединится вновь под скипетром царя законного! Но сил у нас пока мало. Если будем мы в одном месте сидеть, бояре нас одним ударом прихлопнуть смогут, коли сойдемся мы стенка на стенку, войско на войско.