Иван Савич Поджабрин
Шрифт:
– Это позволение зависит от моего крестного папеньки, - сказала она, если им угодно будет позволить принимать вас по четвергам, когда у меня собираются родные, тогда они дадут вам знать; а без того я не могу... И притом вы должны обещать, что никогда, ни словом, ни нескромным взглядом, не нарушите приличий... Обо мне, слава Богу, никто не может дурного слова сказать...
– О, клянусь!
– сказал Иван Савич и ушел.
– Авдей! ведь верхняя-то жилица недурна, - сказал он, воротясь к себе, - только немного толстовата или не то что толстовата, а у ней, должно быть, кость широка!
– Не могу знать!
– А какая неприступная! просто медведь.
Прошла неделя. От крестного папеньки не приходило никакого известия. Ивана Савича так и подмывало увидеться с жилицей. Но как?
– Как бы это сделать, Авдей?
– спросил он.
– Не могу знать... Да позвольте, сударь, - сказал он, желая угодить барину, - никак дымом пахнет...
– И нюхнул.
– Э! стара штука! ты выдумай что-нибудь поновее. А! я выдумал. Постой-ка, я пойду, - сказал Иван Савич и отправился вверх.
Он тихонько отворил дверь.
– Кто там?
– послышалось из комнаты.
Он молчал.
– Кто там?
– раздалось громче.
– Это я-с, - сказал он тихо.
– Да кто я-с? разносчик, что ли? Ах! не нищий ли уж?
В зале послышалось движение, и барышня выбежала в переднюю.
– Ах, это опять вы?
– сказала она.
– Я самый-с.
Она была уже не в утреннем капоте и не в папильотках, как в первый раз, а в черном шелковом платье, со взбитыми локонами. В одной руке держала не петуха, а маленькую собачку, в другой - книжку. Собачонка так и заливалась-лаяла на Ивана Савича.
– Что вам угодно?
– сказала она.
– Помилуйте! Молчи, Жужу! Как вы со мной поступаете? За кого вы принимаете меня? Молчи же: ты выговорить слова не дашь! Этого еще не бывало, чтобы чужой мужчина осмелился... в другой раз... а? На что это похоже? С этой собачонкой из терпенья выйдешь. Средства нет никакого!
Она пустила ее в комнату.
– Я только пришел спросить...
– начал Иван Савич.
– Что спросить? Помилуйте! со мной никто так не поступал...
– Я только хотел узнать, не колете ли вы здесь дрова...
– Я колю дрова! а! каково это? Вы хотите обижать меня, бедную девушку: думаете, что меня некому защитить. Я крестному папеньке скажу. Он коллежский советник: он защитит меня! Я колю дрова!..
– То есть не колют ли у вас?
– перебил Иван Савич, - у меня раздается так, что стены трясутся; того и гляди, штукатурка отвалится... задавит...
– Мне дрова рубит дворник в сарае, - отвечала она.
– Я плачу ему два рубля в месяц - вот что. А это, верно, у соседей...
– Ах, так виноват!
– сказал Иван Савич, раскланиваясь, и остановился.
– Позвольте спросить, что это за книжечка?
– спросил он нежно.
– Это "Поучительные размышления"... Мне папенька крестный на прошлой неделе в именины подарил.
– А какой святой праздновали на прошедшей неделе, позвольте спросить?
– Прасковьи, двадцать восьмого октября. Меня ведь зовут Прасковьей Михайловной.
– Вот вы нравоучительные книги изволите читать, Прасковья Михайловна, а я так всё философические...
– Уж хороши эти философические книги! я знаю! Мне
крестный сказывал, что философы в Бога не веруют. Вот пусти вас к себе: вон вы что читаете!И она отступила.
Иван Савич сделал шаг вперед. Она отступила еще. Он за нею - и очутился в комнате.
– Наконец я у вас...
– сказал он торжественно, - ужели это правда?.. я как будто во сне...
– Ах!
– сказала она, - вы уж и вошли! Каковы мужчины! Вы, вероятно, думаете, что я рада, что хотела этого? Не воображайте!
– Помилуйте... осмелюсь ли я? Я только умоляю: не лишите меня счастья...
– Как это можно! Ах, Господи!
– начала она, садясь на диван.
– Что скажут? про меня никто никогда не слыхал дурного слова, а тут этакой срам: чужой мужчина в другой раз...
– Скажут-с... что я приходил узнать насчет дров: ведь всякий дорожит своим спокойствием... согласитесь сами, Прасковья Михайловна... убедительно прибавил Иван Савич и сел.
– Оно, конечно...
– начала она, - позвольте узнать, как вас по имени и отчеству? Ах! да уж вы и сели?
– Меня зовут Иван Савич, - сказал он.
– Оно, конечно... Иван Савич. Но посудите сами: ведь я девушка, мне двадцать второй год, я дочь честных родителей, живу одна, и обо мне никто дурного слова не слыхал. Что могут подумать?..
– Так-с, так-с! Боже меня сохрани спорить... но я человек смирный, живу тоже один... Почему ж мне, как соседу, не позволить иногда прийти время разделить. Особенно же теперь наступает зима... вечера длинные...
– Неужели вы думаете, - сказала она, - что я позволю вам сидеть у себя по вечерам одним? Вы ошибаетесь!.. За кого вы меня принимаете? Другое дело по четвергам, если крестный позволит.
– Что же вам по вечерам делать одним? Всё читать да читать - надоест. Разве вы бываете в театре?
– Очень редко: на масленице крестный берет ложу, если пьеса, знаете, такая, где нет ничего... Ведь нынче женщине и в театр, не знамши, нельзя пойти... Бог знает что представляют...
– Да-с, - перебил Иван Савич, - это правда: вот я был в тот вечер, как мы кутили у баронессы...
– Ах! вы мне опять про этот гадкий вечер, опять про баронессу: я и знать и слышать не хочу... увольте...
– Виноват-с: я хотел сказать, какую ужасную пьесу давали: поверите ли? я едва высидел.
– Вы не высидели!
– сказала Прасковья Михайловна, - можно вам поверить!
– Уверяю вас! Вы не знаете меня. Я краснею от всякого нескромного слова... Так в этой пьесе, говорю, один объясняется в любви...
– Ах, Боже мой!
– закричала Прасковья Михайловна, вскочив с дивана, что вы, что вы? Опомнитесь! кому вы говорите?.. Что это за ужасть такая! Вот пусти вас... все мужчины одинаковы. Вы думаете, что я живу одна, так меня можно обижать?..
"У! какая добродетель!
– подумал Иван Савич, - вот бы счастье понравиться этакой!.."
– Помилуйте!
– сказал он, - я? обижать? О, вы меня не знаете: обидеть женщину не только делом, даже нескромным словом так низко, так гнусно... что я слова не найду: вот мои правила! Поверьте, мне всегда возмущает душу, когда я слышу, что какой-нибудь развратный человек...