Иванов катер. Капля за каплей. Не стреляйте белых лебедей. Летят мои кони…

–  Ну, что песни, что песни… Не будешь же ты песни туристам петь, правда?

–  Не буду, - согласился Егор.
– Некогда. Мы их… это… выжжем.

На другой день Колька не пошел с отцом в кварталы и подальше отложил спиннинг. Достал тетрадку, карандаш и, хмурясь и сердито шевеля губами, начал сочинять стихи. Дело оказалось трудным, Колька взмок и уморился, но к вечеру выдал первую продукцию.
– Ну, слушай, тять, - Колька в поисках вдохновения посмотрел в вечернее небо, откашлялся и зачастил:

Граждане туристы, чтобы было чисто, не палите по лесу множество костров.

Вы найдите лучше, где дровишек куча

И кострище сделано лесником.

–  Ага, - сказал Егор.
– Про кострище - это хорошо, а то еще, не дай бог, лес попалят. Это пойдет, сынок, молодец.

–  У меня еще про муравьев есть, - объявил

Колька, явно польщенный отцовским признанием.
– Так,.значит:

Я муравей. Я - житель лесной, и дом мой стоит под высокой сосной.

Ты мимо пройди и не трогай его, нам больше не надо от вас ничего.

–  Вот это да!
– с чувством сказал Егор.
– Это ты здорово сочинил. И складно.

–  Я завтра еще сочиню!
– закричал Колька вдохновенно.
– Я, может, целую поэму сочиню!

–  Надо, чтоб коротко, - уточнил Егор.
– Коротко и ясно. Вот как про мурашей.

–  Будет коротко, - подтвердил Колька.
– Коротко и звонко.

Оставив Кольку сочинять звонкие стихи, Егор на другой день отправился домой. Настругал досок, сколотил из них щиты, погрузил все на телегу, и многотерпеливая казенная кобыла уже к вечеру тронулась в обратный путь к шалашу возле Черного озера.

Старая кобыла шла степенным шагом. Егор сосредоточенно бил комаров и размышлял, что бы еще такое уделать в подведомственном лесу. Может, матерые деревья переметить, чтоб - упаси бог!
– не повалил кто на дровишки или на материал. Может, еще что сообразить для туристов, которые, пронюхав про заповедный уголок, теперь уж ни за что не оставят его в покое. А может, действительно переписать всю лесную живность в толстую тетрадь и подарить эту тетрадь Юрию Петровичу: то-то, поди, удивится!

И так он трясся на телеге по торной лесной дороге и думал свои думы, пока тягучий треск падавшего дерева не привлек его внимания. С тяжким вздохом упало это дерево на землю, на миг стало тихо, а Егор, натянув вожжи, спрыгнул с телеги и побежал. И пока бежал, все отчетливее стучали торопливые воровские топоры, и он бежал на этот стук.

Подле поваленного ствола копошились двое, обрубая сучья. Но Егор сейчас не считал порубщиков: двое - так двое, пятеро - так пятеро. Он осознал свое право, и это сознание делало его бесстрашным. И поэтому он просто забежал со стороны просеки, чтоб дорогу им отсечь, сквозь кусты выломился и заорал:

–  Стой и с места не сходи! Фамилия? Обернулись те двое: Филя и Черепок. И Егор остановился, точно на пень набежал.

–  Во!
– сказал Филя.
– Помощник пришел. А Черепок глядел злыми красными глазками. И молчал.

–  Какое интересное получается явление, - продолжал Филя, улыбаясь еще приветливее, чем прежде, в дружеские времена.
– Историческая называется встреча. На высоком уровне за круглым пеньком.

–  Зачем повалили?
– тупо спросил Егор, пнув ногой лесину.
– Кто это велел валить?

–  Долг, - вздохнул Филя, но улыбку не спрятал.
– Зачем, интересуешься спросить? А в фонд. Отгрузим завтра три пустых пол-литры: пусть жгут танки империализма бензиновым огнем.

–  Кто велел, спрашиваю?
– Егор изо всех сил сдвинул брови, чтоб стать строгим хоть маленько.

– Опять шабашка ваша дикая, так понимать, да?

–  Понимай так, что три пол-литры.
– Филя сладко причмокнул и зажмурился.
– Одну можем тебе подарить, если поспособствуешь.

Егор поглядел на странно сопевшего Черепка, сказал:

–  Топоры давайте.

–  Топоры мы тебе не дадим, - сказал Филя.
– А дадим либо пол-литру, либо по шее. Сам выбирай, что тебе сподручнее.

–  Я как официальный лесник тутошнего массива официально требую…

–  А фамилия моя сегодня будет Пупкин, - вдруг глухо, как из бочки, сказал Черепок -Так и запиши, полицай проклятый.

Замолчал, и сразу стало тихо-тихо, только стрекозы звенели. И Егор услышал и этот звон, и эту тишину. И вздохнул:

–  Какой такой полицай? Зачем так-то?

–  В начальство вылез?
– захрипел Черепок.
– Вылез в начальники и уже измываешься? Уже фамилию спрашиваешь? А, то ты видал? Видал, мать твою перемать..

Он картинно рванул на груди перепревшую, ветхую рубаху, и она распалась от плеча до пупка, распалась вдруг, без звука, как в немом кино. Черепок, выскользнув из рукавов, повернулся и подставил Егору потную спину:

–  Видал?

Грязная, согнутая колесом спина его была вся в бугристых сизых шрамах. Шрамы шли от бока до бока, ломаясь на худой, острой хребтине.

–  Художественно расписано, - сказал Филя, ухмыляясь.
– Видно руку мастерства.

–  Все тут расписаны, все!
– кричал Черепок, не разгибаясь.
– И полицаи, и эсэсы, и жандарма немецкая. Ты тоже хочешь? Ну, давай! Давай расписывайся!

–  Жену с малыми детьми у него полицаи в избе сожгли, - тихо и неожиданно серьезно сказал Филя.
– Укройся. Укройся, Леня, не перед тем выставляешься. Черенок покорно накинул разодранную рубаху, всхлипнул и сел на только что сваленную сосну. Несмотря на зной, его трясло, он все время тер корявыми ладонями небритое лицо и повторял:

–  А жить-то когда буду, а? Жить-то когда начну?

И опять Егор услышал звон стрекоз и звон тишины. Постоял, ожидая, когда схлынет с сердца тягостная жалость, посмотрел, как вздрагивает в непонятном ознобе Черепок, и гулко сглотнул, потому что сжало вдруг горло Егорово, аж подбородок затрясся. Но он проглотил этот ком и тихо сказал:

–  При законе я состою.

–  А кто знать-то будет?
– спросил Филя.
– Что он, считанный, лес-то твой?

–  Все у государства считано, - сказал Егор.
– И потому требую из леса утечь. Завтра акт на порубку составлю. Топоры давайте.

Руку к топорам протянул, но Филя враз перехватил тот, какой поближе. И на руке взвесил:

–  Топор тебе? А топором не желаешь? Лес глухой, Егор, а мы люди темные…

–  Отдай ему топор, - сказал вдруг Черепок.
– Света я не люблю. Я темь люблю.

И пошел сквозь кусты, рубахи не подобрав. И разорванная, перепревшая рубаха волочилась за ним, цепляясь за сучья.

–  Ну, Егор, не обижайся, когда впотьмах встретимся!

Это Филя на прощанье сказал, топоры ему швырнув. А Егор заклеймил поваленные деревья, забрал топоры и вернулся к сонной кобыле. Сел в телегу, вжарил вдруг кнутом по неповинной каленной спине и затрясся к озеру. Только топоры о щиты брякали.