Ивановна, или Девица из Москвы

Что за сцена предстала перед нами! Двое несчастных, которым я так хотела облегчить жизнь, встревоженные моим длительным отсутствием и подгоняемые естественными потребностями организма, рискнули выбраться из укрытия и брели по той дороге, по которой ушла я. Они, насколько им хватало сил, обращались к каждому встречному на пути, расспрашивая об Ивановне. Чем и привлекли к себе то роковое внимание, что погубило их обоих. Ты должна услышать эту печальную историю — несчастная Варвара, будто обретя новые силы, обхватила руками своего господина и получила пули, предназначенные ему. И тогда, оторвавшись от него, как отсеченный плющ отделяется от державшего его дуба, она замертво рухнула на землю.

Вид ее искалеченных ног и его окровавленного и почти обнаженного тела обжег мои измученные глаза. Ох, Ульрика! Стоит ли удивляться, что мне так захотелось снова впасть в то бесчувственное состояние, из которого я совсем недавно вышла, что я покрепче прижала к сердцу последний, страшный подарок папеньки как избавителя от подобных страданий?

Не удивительно, что в безумном моем состоянии, да к тому же при чрезвычайной моей слабости, я снова чуть не упала в обморок. Помню только, что злодеи, окружавшие дедушку, отстали от него как от бесполезной жертвы, так что Ментижикову, несмотря на собственную слабость, удалось спасти его. Он повел нас в лазарет, где наше появление вызвало ропот в толпе голодающих и страдающих людей, которые боялись, что из-за нас им достанется меньше еды. В конце концов эти люди уступили просьбам нашего великодушного друга, которого я заранее попросила не открывать наших имен, поскольку поняла, что наряду с русскими страдальцами в этой юдоли человеческого горя много французов и итальянцев.

Как только наш добрый спаситель снабдил дедушку какой-то одеждой, которую раздобыл за огромные деньги у тех, кому — увы! — деньги уже едва ли могли понадобиться, он упал на убогую кровать и попросил, чтобы поскорее позвали врача. Я видела, что Ментижиков совершенно обессилел, и мучилась угрызениями совести, ведь физическое напряжение, которое потребовалось для нашего спасения, несомненно, ухудшило состояние его здоровья. Доктор пришел нескоро, но тем временем дедушку накормили, и, выяснив, что раны его не опасны, я под руководством собравшихся вокруг людей, сама забинтовала их и, уговорив одного человека позволить дедушке разделить с ним его соломенный тюфяк, вскоре успокоилась, когда дед погрузился в глубокий сон. Потом я доела остатки его еды и пошла к Ментижикову, с волнением ожидая заключения доктора.

Когда этот господин прибыл, он с большой озабоченностью допытывался, принимал ли Ментижиков лекарства перед выходом на улицу. Ментижиков ответил отрицательно, добавив:

«Небеса внушили мне мысль сохранить их для лучших целей».

«И к тому же вы рискнули пробыть на улице в три раза дольше, чем обычно. Вы жестоко пострадаете за свое непослушание! Вам грозит гангрена!»

«Но Ивановна будет жить! О, Господи! Благодарю тебя!»

Я поняла, что доктор будет его осматривать, и отошла. Стремясь как-то помочь раненым, я переходила от одного к другому и, отрывая куски от своего белья, раздавала их самым нуждающимся. Пока я этим занималась, ко мне подошел тот любезный доктор со словами: «Мадам, мне тяжело сообщать вам, что ваш достойный друг чрезмерным напряжением сил нанес себе сегодня непоправимый вред, и вполне возможно, что ему осталось жить лишь несколько дней, и я считаю своим долгом уведомить его об этом».

О, Ментижиков! Самый преданный из всех влюбленных! Самый искренний из друзей! Нашла, чтобы потерять и оплакивать! Какой болью терзали мою душу эти новости! Я кинулась к нему, я схватила его руку, я прижала ее к своим губам, я омыла ее слезами. Дух моего Фредерика! Прости меня, если в минуты пробудившейся благодарности и душераздирающей боли та, которая так доверчиво предпочла тебя этому замечательному молодому человеку, отказывалась от своего выбора и проливала слезы нежности на его угасающее тело!

Три изнурительных дня и три ночи дежурила я у кровати Ментижикова, исполняя все его желания. Он принимал крохи еды и лекарства только из моих рук, а я, стоя на коленях возле него, непрерывно возносила молитвы за его вечное благополучие, к которым он горячо присоединялся, никогда не забывая в конце поблагодарить Господа за то, что дал ему сил прийти мне на помощь, и за утешение, что давало ему мое присутствие и мое участие.

«Да, моя дорогая Ивановна! — говорил он, пытаясь пожать мою руку, которую не выпускал из своей, и его запавшие глаза начинали светиться, — здесь, в этом страшном месте, в такой обстановке, что терзает мое сердце и ужасает мой взор, средь руин любимой страны, за которую я с радостью сражался, за которую с готовностью шел на смерть и переношу теперь жестокие и бесконечные страдания, даже здесь я радуюсь сладчайшим моментам моего существования — вашему участию, вашей нежности и дружбе, чувствам, с которыми, я уверен, вы будете чтить мою память. О, если бы Небеса могли воскресить вам другого друга, когда меня не станет».

Иногда он говорил:

«Не плачьте обо мне, Ивановна. Подумайте, насколько больше я страдал бы, видя, что вы принадлежите другому. Сколького я в этом отношении избегаю, вы можете понять, наблюдая ближе, в нашей нынешней ситуации, мою преданность вам. И, принимая во внимание, что со дней моего отрочества я лелеял эту привязанность, которая, я понимаю, так сильно привлекает вас во мне теперь, что вы почти удивлены тем, что когда-то могли отвергнуть меня. Но не ошибайтесь в своих чувствах, Ивановна! Вы испытываете ко мне не любовь, но жалость и уважение. Большего я и не прошу. Любое более пылкое чувство убывает с приближением смерти. И все же не покидайте меня, Ивановна! Позвольте мне слышать ваш голос, осчастливьте меня вашими молитвами до самого порога могилы».

Когда я думаю об этом бесценном человеке, мое истинное утешение состоит в том, что как бы ни было мне больно, я выполнила его просьбу, и душа Ментижикова отправилась в свой вечный путь из рук Ивановны.

За эти дни наш дедушка впал в своего рода паралитическое оцепенение, из которого редко выходил, разве чтобы немного попить. Он мало говорил, а если и говорил, то крайне неразборчиво, но я его понимала и благодарила Небеса за то, что в его словах не было ни боли, ни печали. Временами дедушка просто открывал глаза и неотрывно с любовью смотрел на меня, немного отпивал то, что я подносила к его губам, и снова погружался в счастливую летаргию.

Однако это состояние, каким бы благотворным и желанным оно ни было для страдальца старика, не было таковым для его молодой сиделки. Со смертью Ментижикова иссяк источник, придававший мне силы, и теперь никто более не призывал меня оказать поддержку, я не могла поддерживать и себя. День за днем я льстила себя надеждой, что твое доброе сердце отыщет меня, хотя понимала, что у меня нет способов известить тебя о своем положении. Ужас перед риском оказаться за пределами моего убогого жилища теперь охватил меня больше прежнего. Тщетно я искала себе утешения. И таким было мое ощущение горя и безнадежности, что я признательна была окружавшим меня несчастным созданиям, благодаря им я забывала о своем отчаянии, поскольку за ними требовался уход и они были счастливы моему проявлению человечности. И, без конца требуя внимания, они тем самым мешали мне вспоминать о прошлом и со страхом думать о будущем.

Вскоре после смерти бедного Ментижикова в госпитале прибавилось множество новых страдальцев, и иностранцев, и русских. И так много горя скопилось вокруг меня, и настолько я была не в состоянии облегчить его, что, несмотря на мои страхи, меня искушало желание пробраться в наш дворец, чтобы раздобыть там вино, одежду и другие необходимые вещи из тех, что оставались в наших запасах. Тщетно я выискивала попутчика для этой рискованной экспедиции. Нашего любезного доктора отозвали, и здесь воцарились ненависть и враждебность, и сам язык смерти был полон проклятий. Проявление сочувствия, невзирая на национальность потерпевшего, ушло, а усилившаяся жестокость французов как нации ожесточила сердце каждого русского против отдельного француза. Поэтому любой вошедший француз становился объектом для проклятий и целью для мести.

О чем я сокрушаюсь более всего, так это о том, что нашей молодежи, только входящей в жизнь, приходится взрослеть в этом страхе. Те, кто несколько месяцев тому назад воспринимали все вокруг с доверием невинности и любовью, вынуждены теперь жить своим умом, судить и решать за себя. Хитрость стала их силой, обман — их защитой, поскольку горе научило их подозрительности, а нужда ожесточила их сердца. Они сохранили достаточно чувствительности, чтобы считать себя несчастными, но не сберечь свою добродетель. Ах! здесь есть о чем поразмышлять думающему человеку!