Ивановна, или Девица из Москвы

Из этого состояния болезненной пустоты меня вывели страдания Элизабет, которая, стараясь из последних сил помочь в выполнении последнего долга перед своим старым добрым барином, так растревожила свою рану, что теперь мучилась от сильнейшей боли. И я уже пожалела, что не пошла с Шарльмоном во дворец, чтобы самой найти аптечку, но пообещала бедняжке, что сделаю это вечером. Надежды на облегчение придали ей сил терпеть боль, и она перестала жаловаться, несмотря на непрекращающиеся мучения.

Вечером Шарльмон прибыл с двумя солдатами, как и обещал (Джозеф к тому времени выкопал могилу по моим указаниям). Солдатам было приказано пройти через помещение, где на руках у Сары лежала Элизабет, и вынести тело, у которого стояли Джозеф, Шарльмон и я. При виде солдат у Элизабет начались жуткие конвульсии, и она чуть не испустила дух. Потому мы велели им выйти как можно скорее. Но когда Сара сказала, что Элизабет долго не проживет, а Шарльмон торопил меня, я оставила Джозефа в доме, чтобы было кому утешить и поддержать их, поскольку почувствовала, какой ужас вызвал у бедной девочки один только вид французов, и потому присутствие Джозефа будет для нее благотворнее, даже чем мое собственное.

Мы проследовали в молчании к дворцу и подошли к тому страшному месту, где покоилось столько дорогих нам останков людей, совсем недавно полных жизни, здоровых, цветущих и богатых. Мое сердце погрузилось в воспоминания, и на какое-то мгновение я раскаялась в том, что назначила себе задачу, которую должно было поручить другим. Но сердце мое стало укорять меня в слабости, и я собралась с силами, дабы исполнить последний долг святой любви. В молчаливой молитве я обратила свое сердце к Тому, кто всегда слышит отчаявшихся.

Озабоченный Шарльмон молча стоял около меня. И, когда я отошла от могилы, с большой торжественностью выступил вперед и приказал солдатам закопать ее. Мы оба стояли, пока они не закончили свою работу, а затем вместе ушли. Шарльмон нес фонарь, а солдаты — факелы. Когда мы проходили через развалины, он сказал солдатам, что, раз свет у нас есть, они нам больше не понадобятся.

С того момента, как мы пришли к месту погребения моих предков, я не произнесла ни слова. Теперь же подняла голову, словно прося солдат продолжить путь с нами. Поскольку я держалась за руку Шарльмона, он сдавил мою руку и тихо сказал, что у него есть причина отдать такой приказ и скоро все объяснится. Страхи насчет Элизабет вернулись ко мне с новой силой, и потому я молча уступила его желаниям. Солдаты ушли по направлению к входу во дворец, а я направилась к той части здания, которой страшилась, но которую все-таки решилась исследовать.

Когда я приблизилась к той роковой комнате, сердце мое сильно забилось и у меня перехватило дыхание. Я откинула вуаль, чтобы свободнее дышать, но волнение не проходило, как я ни старалась. Я остановилась, и Шарльмон, уставившись на меня с диким взглядом, стал допытываться, не больна ли я. И в то же время умолял идти дальше, уверяя, что мы теперь уже совсем близко от объекта наших мучительных поисков.

Увы! Моя маменька, моя бедная, истекающая кровью маменька! была объектом моих поисков. Мой взгляд пронзал окружающий мрак, будто я в самом деле могла увидеть ее, будто заново явились предо мной ужасы той роковой ночи. О, Ульрика! Как это было страшно! Я не могла унять внутреннюю дрожь и все ближе и ближе придвигалась к своему проводнику, по-прежнему крепко держась за его руку. Прислонившись к нему, я почувствовала, что сердце его бьется так же сильно, как и мое. Несмотря на жуткое чувство, охватившее меня, я была благодарна ему за участие и взглядом хотела было поблагодарить его, но в тот момент он отвел свой взгляд, а в следующий мы уже вошли в роковую комнату.

Шарльмон поставил фонарь на пол и подвел меня к кушетке, на которую я села, совершенно обессилев. Затем он подбежал к тайнику и, к моему великому удивлению, с легкостью открыл его и, взяв оттуда рюмку с ликером, немедленно поднес ее к моим губам с беспокойным и диким выражением лица, отчего мое удивление возросло, и я даже встревожилась. На секунду мне показалось, что он охвачен безумием, и, лишь пригубив из рюмки, я вернула ее со словами: «Умоляю, выпейте сами. Боюсь, что вы нездоровы, Шарльмон».

Я взглянула ему в лицо. Никогда не забыть мне того жуткого выражения, что я увидела в тот момент. В нем смешались все самые омерзительные страсти, и Шарльмон явно радовался, что я трепещу пред ним. Беспокоясь все-таки, как бы ему не утерять свою напуганную жертву, он стал настаивать, чтобы я допила ликер, говоря: «Для этого есть повод, мадемуазель Ивановна, уверяю вас».

Неужели это был Шарльмон? Тот добрый друг, которого послал мне Ментижиков, утешитель в моих несчастиях, мой истинный благодетель? О Небеса! Как же затрепетала моя душа, когда узрела я беса в том, в ком искала ангела! Из всех несчастий, известных человеческому сердцу, быть обманутым тем, кому доверял, — определенно самое ужасное. Каково мне было осознать в тот момент, не только то, что я доверилась негодяю, но и что полностью оказалась в его власти! Эта ужасная мысль парализовала мой разум, я снова пала духом, но его слова заставили меня очнуться.

«Мне известно, мадемуазель, что в этой комнате хранятся сокровища вашего отца, и я шел сюда не для того, чтобы забрать аптечку, а потому что надеялся на результат, которого я так долго жаждал, но которого не мог добиться вплоть до этой счастливой ночи. Я хотел привести вас сюда и здесь склонить вас проявить больше чуткости к тому, кого вы отвергли. Короче говоря, мадемуазель, я прошу вас немедленно достать драгоценности и монеты, которые хранятся в этой комнате. А затем поспешить уйти со сцены, которая, несомненно, ненавистна вам, и уехать в мою, более счастливую, страну, где ваши красота и таланты найдут почтение, которого они безусловно заслуживают, и где в объятьях обожающего вас любовника вы забудете о страданиях вашей юности».

«Никогда, никогда!» — воскликнула я с той горячностью, которая тут же переменила притворный тон речей Шарльмона, и с выражением деланого спокойствия он произнес:

«Вы, Ивановна, называли себя благодарной. Если не можете ответить мне любовью, то, по крайней мере, отдайте мне то, что можете отдать. Знайте, ради вас я оставил место службы, и теперь я конченый человек. Я не смогу уже ни восстановить своего положения в обществе, ни вернуться на родину. И вы отказываете нищему и бездомному в средствах к существованию, которыми владеете в изобилии? И к изгнанию и ужасам бесчестья добавите страдания нищеты?

И поступите так с человеком, который буквально кормит вас и тех, кто вам дорог, своим хлебом? у которого…»

«Ах! — вскричала я. — Не обвиняйте меня в неблагодарности, мое сердце не выдержит этого! Возьмите этот крест, Шарльмон, это все, чем я нынче владею. Но будьте уверены, я расплачусь с вами, поскольку моя семья все еще очень влиятельна и постарается сделать для вас все возможное. Какова бы ни была судьба моего брата, его благородная душа будет неутомимо способствовать вашему благополучию, если он выживет, да Ульрика и одна сможет…»

«Это все пустые слова, Ивановна, у вас есть другие драгоценности, кроме этой, и я настаиваю, чтобы вы открыли некоторые из этих таинственных дверей».

Я возразила, что понятия не имею ни о каких драгоценностях, спрятанных во дворце; и не владею ничем ценным, кроме того, что было мне подарено, того, что преподнес мне Фредерик в качестве свадебного подарка, и с ним я ни за что бы не рассталась, если бы не надо было спасать жизнь другу. И я подтвердила это торжественной клятвой.

Мерзкий, гнусный негодяй! Стоило мне, поклявшейся пред Небесами, подняться с колен, как он обхватил меня руками и, осыпая меня бранью, заявил, что, раз я отдала ему свадебный подарок Фредерика, то он должен заполучить и невесту.

Я рыдала, я умоляла, я снова пала на колени. Мои слезы высмеивались, над моими молитвами глумились. В те минуты я была благодарна его презрению, ибо оно возбудило во мне негодование и придало сил для борьбы. И тут мой кинжал вдавился мне в бок — никогда не забуду, какую радость доставила мне эта боль. Но, о Ульрика! — как описать тебе возбуждение, которое вызвало во мне дрожь в тот момент и придало силу моей руке! Поверишь ли ты своей Ивановне, если скажет она тебе, что в одну секунду — молниеносно — она высвободила руку, вытащила кинжал и одним сильным ударом повергла чудовище бездыханным к своим ногам!