Ивановна, или Девица из Москвы

Одним, я сказала? О! Это действительно был один один-единственный удар! Он, несомненно, пронзил его сердце. Если бы десять тысяч жизней, десять тысяч миров зависели от его повторения, все погибли бы! Мгновенно холод и ужасное оцепенение охватили меня, и кровь, казалось, застыла в жилах. Помню, как только он упал, я издала жуткий крик, но после этого замолчала, как молчал и тот, кого я приговорила к тишине гробницы.

Когда я размышляю об этой ужасной сцене, то теряюсь от изумления и неспособности что бы то ни было объяснить. Мне и сейчас больно, и всегда будет больно думать о том, что я стала орудием, отправившим на Высший Суд не готовую к нему душу! Хотя прекрасно осознаю, что не только полностью оправдана в том, что совершила в целях самообороны, но и должна быть благодарна за то, что смогла спасти себя от участи более печальной, чем смерть. И когда я думаю о собственной слабости, вызванной множеством предшествующих страданий, о нервной дрожи при входе в ту роковую комнату, где была убита наша матушка, о том жестоком потрясении, которое я пережила, обнаружив, что меня предали, когда сравнивала себя — слабую хрупкую девушку — с испытанным в боях воином в расцвете сил, то с удивлением оглядываюсь на происшедшее и говорю себе: «Наверное, то было Божье деяние, и сие для нас непостижимо!»

И как раз в эту мрачную минуту моих злоключений, Ульрика, сэр Эдвард Инглби и его слуга находят меня, так как они услышали мой крик и решили обыскать дворец. Мои мысли относительно их появления все еще весьма неотчетливы, но я хорошо помню, что сначала приняла их за врагов. А поскольку сердце мое было совершенно глухо к любому заверению в дружбе со стороны мужчин, то, не представь мне баронет твое письмо в качестве рекомендации, я, несмотря на любые беды, которые могли затем последовать, не позволила бы ему помогать мне, поскольку доверие, однажды обманутое, трудно восстановить. И в то время я была в таком состоянии, что относилась с подозрением ко всем персонам мужского пола, особенно к иностранцам. Но твое письмо уняло мои опасения, а мои нужды так быстро заставили меня положиться на гуманность сэра Эдварда, что запас моей твердости полностью исчерпался. И мне стало так хорошо и легко с ним, как только может или должно быть женщине в подобной ситуации. Горе закрывает сердца, как и подозрительность и, увы! то и другое, должно будет окутывать меня долгие годы. Я бы сказала, до конца моих дней, но говорят, что время многое смягчает и даже мой разум сможет выбраться из обступившей его темноты.

Более привлекательный на вид, чем мой достойный, но ничем не выдающийся Ментижиков, менее обаятельный, чем умевший добиться расположения, но ничего не стоящий Шарльмон, этот англичанин и в самом деле заслуживает того, чтобы называться другом, благодаря не только его достойному сердцу, но и свойствам ума, и сходству наших характеров, без чего друг становится либо опекуном, либо просто знакомым. Он человек великодушный, мужественный, храбрый и участливый, хорошего происхождения, скромный и образованный. В его облике есть некая меланхолия, а в способе изъясняться — мягкость, которая особенно приятна мне, потому что, я думаю, диктуется она скорее сочувствием, нежели характером, однако живость в его глазах и временами в манерах являет совсем другой темперамент.

У нас есть все основания надеяться, что завтра нам сменят лошадей. Если же нет, то я и правда, Ульрика, думаю, что отправлюсь в Петербург пешком, поскольку бедной Элизабет много лучше. После лишений, какие я перенесла, это уже пустяки. И я не оставалась бы так долго вдалеке от твоих объятий, моя любимая сестра, если бы не командовал мною этот отважный рыцарь, который, когда бы я что ни предлагала в этом роде, уверяет меня, что следует распоряжениям графини предохранять меня от любых усилий, которые могли бы мне навредить. Ох, сестра моя, друг мой, мой утешитель! Я знаю, как горячо ты любишь меня, но ты даже не представляешь, с каким волнением я спешу к тебе и как страстно желаю прижать тебя к своему сердцу! Вглядываться в черты маменьки на твоем лице и слышать папеньку в твоем голосе! изливать жалобы овдовевшей влюбленной в твое сострадающее ухо и рассказывать, сколько добродетелей украшало сердце моего Фредерика! И, увы, могу ли я безрассудно не выяснять, украшают ли ныне? Как невыносимо состояние неопределенности! И все-таки неопределенность — чуть ли не единственное благо, оставленное твоей по-прежнему находящейся в отчаянии

Ивановны.

Письмо III

Барон Сколенберг графине Федерович

29 нояб.

Мадам,

Император повелел мне сообщить вам, что, к большому сожалению Его Величества, получено известие о том, что в последней успешной вылазке граф Федерович был ранен столь жестоко, что приходится говорить о нависшей над ним угрозе для его жизни. Если вы пожелаете навестить графа, мне приказано немедленно снабдить вас всем, что может ускорить ваш приезд. При сем остаюсь

Ваш Сколенберг.

Письмо IV

Сэр Эдвард Инглби

достопочт. Чарльзу Слингсби

Петербург, 4 дек.

Поздравьте меня, дорогой Слингсби, с благополучным возвращением на живую землю! Еще более поздравьте меня с тем, что я столь же благополучно сопроводил сюда ярчайший бриллиант, которым только может похвастаться Россия! Но, увы! несчастья преследуют эту восхитительную жертву, и разочарование губит ее излишне оптимистичные и самые естественные надежды.

Наше путешествие было необычно долгим в связи с тем, что всех лошадей забрали на службу правительству, так что поездка в столицу оказалась весьма затруднительной. Мисс Ивановна переносила наши бесконечные неприятности с безмятежным спокойствием, что говорит как о ее природном самообладании, так и о благоприобретенной терпеливости. Но по мере приближения к цели нашего странствия всё более очевидным становилось ее желание прильнуть своей утомленной головой к нежной груди своей сестры, ставшей теперь для Ивановны целым миром.

Я ожидал испытать необычайное удовольствие от того, что стану свидетелем встречи этих обаятельных женщин после перенесенных ими жестоких испытаний. Посудите, каково было наше общее разочарование — а на самом деле просто горе великое, — когда нам сообщили, что именно в день нашего прибытия графиня в сильном расстройстве чувств вынуждена была отправиться в Моинитцу, поскольку невдалеке от этого города ее муж был жестоко и, как опасаются, смертельно, ранен.

Бедная Ивановна! Сердце мое истекало кровью за тебя, уверен, никогда еще ни один человек не выказывал большего благородства души, большей сердечной доброты, смиренности духа, чем ты в этот трудный момент! И не думая роптать по поводу своего собственного разочарования или сетовать на прибавление еще одного горя к уже пережитому, она лишь воскликнула: «О! моя бедная Ульрика! Почему я не появилась здесь раньше, тогда бы я смогла сопровождать тебя и разделить с тобой это горькое бремя».

Я старался утешить ее, и она принимала мои утешения, но это приносило облегчение скорее мне, нежели ей. Я видел, как страдает ее сердце от избытка тяжелых впечатлений. Ей казалось, будто она обречена на мучения и все стрелы из колчана несчастий направлены в ее беззащитную грудь. Никогда не забыть мне мертвенной смиренности ее взгляда, исполненного печали, но и кротости, этот взгляд укротил бы и разъяренного тигра — не удивительно, что я от него растаял, как баба. Да, Чарльз, могу сказать не краснея, что, глядя на нее, я заливался слезами от избытка эмоций!

Поступая соответственно свойствам своего характера, Ивановна вернула себя к жизни, чтобы подбодрить меня, чтобы убедить меня в том, что она в состоянии выдержать все, что ниспошлют ей Небеса. И как мило она благодарила меня за мою заботу о ней! И с каким великодушием уверяла меня, что дружба моя дорога ее сердцу и ныне являет собою источник утешения! Она даже настоятельно просила меня отвлечься и пыталась вернуться к обстоятельствам нашего путешествия, поскольку это могло увести нас от размышлений, к которым мы оказались не готовы. О, Чарльз, именно в такие минуты, как эти, женщина становится дороже всего мужчине и больше всего достойна уважения! Именно тогда она для него истинная подруга. Избавляясь от шипов, которыми усеян мир скорби, мужчина находит в нежности такой женщины бальзам, исцеляющий от забот, в ее терпеливости — стимул для его стойкости. Но насколько выше он ценит ее добродетели, когда знает степень ее усилий, прилагаемых ради него, и видит улыбку сочувствия на ее губах, когда знает, что ее бедное сердце готово разорваться от боли за него!

Пока великодушная Ивановна переживала свои горести, в комнату вошла служанка с прелестным младенцем на руках, мальчик тут же потянул свои крошечные ручки к Ивановне, несомненно приняв ее за свою мать, на которую она очень похожа. Ивановна вскочила, прижала драгоценное дитя к своей груди и залилась слезами, столь обильными, каких я в жизни не видывал. Удивленное и напуганное дитя обернулось к няне. Ивановна вынуждена была отдать младенца ей, но, по моей просьбе, та не ушла из комнаты. Я наблюдал, как Ивановна ежеминутно обращала свой взор к малышу; и, когда печаль ее утихла, нежное, прелестное чувство только что возникшей любви, смешанное с грустью, овладело ею и привело в состояние задумчивости, но она уже не выглядела несчастной.