Ивановская горка. Роман о московском холме

И боролся с ним владыка пятеро недель, покуда вконец не отогнал прочь. А потом, поживши в богадельнях месяца с два, взворотился в свою обитель в духовной силе, яко царёв храбрый воин и во бронях победитель крепкий, от супостата же отнюдь не преодолённый, нечистым духам страшный и всему мiру преславный».

2

— Учёнейший профессор Фёдор Буслаев напечатал эту повесть в собственном переложении, извлёкши её из жития Иллариона, который, однако, не был причислен к лику всероссийски чтимых святых: с осьмнадцатого столетия канонизация была резко сокращена вплоть до начала века двадцатого, — возбуждённо вещал, скоро крутя, будто кофейную мельницу, волшебную белую карту, знатоцкий воевода своему преданному полку, в который вновь записался Ваня-Володя. — В эдаком происшествии сам его первый истолкователь увидал всего лишь «комизм грешного дела, для общей пользы взваленного на безответные плечи услужливого беса». Плечи, конечно, всегда остаются немыми — за них глаголют уста; но не в этой пустой оговорке тут суть. К бесовской истории Буслаев, один из начальных исследователей русского средневековья, пристегнул ещё целый очерк о чорте в стародавней отечественной словесности — и выпустил своего «Беса» на волю особой книжицею; итоги всего его труда неутешительны: «Кажется, без всякого пристрастия можно сказать, что пороки и грехи древней Руси были до такой степени грубы и пошлы, что не могли дать занимательного содержания идеальному типу беса».

Прошло всего около столетия; теперь мы можем уверенно заключить, что и сам почтеннейший издатель сказания наверняка угодил в лапы к собственному герою, ибо научное суеверие есть тот же род навязчивого одержанья, что и прочие, с той лишь отменою, что благодаря почтенному велемудрому обличию сей род нечистого ещё поопасней иных. А подлинный составитель повести о чорте на наших Кулишках оказывается при ближайшем рассмотрении гораздо правей опытного литературного ведуна .

Прежде всего скажем о наглядных её заметах. Патриаршие богадельни при Владимiрском храме у стен Ивановского монастыря существовали до 1711 года; призреваемых в них было от 40 до 88 душ мужеского и женского пола. Обширнейшее кладбище богаделенное сохранялось до прихода французов; но в конце девятнадцатого столетья следов его почти уже не было видать.

Илларион, возведённый впоследствии в сан митрополита и останавливавшийся обычно на Москве в доме своего родственника, славного иконописца Симона Ушакова невдалеке отсюда, был, по сказанию о его житии, сыном одного из трёх кандидатов на патриаршее кресло после смерти шестого русского Патриарха Иосифа; мало того, брошенный жребии указал-де именно на его отца, но тот будто бы доброго волей, как гласит жизнеописание Иллариона, уступил место Никону.

Одним из злейших Никоновых врагов был брат умершей к тому времени жены Иллариона — епископ Павел Коломенский; перед своею ссылкой в новогородские пределы тот поручил как раз Иллариону решение своих имущественных дел и затем пригласил за собою. Но покорный воле изгнанника по части нажитого добра родич, как скоро устроил земное, отказался последовать семейственнику по духу и от греха подалее возвратился в свою епархию. Когда же и туда присланы были печатные московские книги с внесёнными для соответствия богослужебного чина общепринятому восточному обиходу справами, Илларион всё-таки усомнился было в истинности изменений устава. Тогда вразумления ради, говорит повесть о нём, случилось следующее символическое происшествие. По совершении обедни и потреблении Святых Даров в пустой чаше вдруг вновь явилось вино, преображённое в кровь Христову, причём как внутри потира, так и снаружи его. И голос без плоти произнёс в Илларионовой сердце: «Сколько крови внутри чаши, столько и вне. Совершается ли служба по прежним книгам или по новоисправленпым служебникам — сила таинства остается та же».

После того Илларион стяжал два редких дара: предвидения и бесогонства. Его навещала вдова Ивана Пятого Параскева с дочерьми, и одной из них, Анне, он предрёк всероссийский престол. По исполнении предсказанного она вспомнила о покойном уже митрополите и в удостоверение признательности прислала дары в кафедральный город его епархии и Флорищеву пустынь, которую он долгое время хранил один после того, как погинули моровой язвою все прочие её насельники. У боярина же Абрама Лопухина, о котором не раз уж ходила речь, жена трижды подряд рождала мёртвых младенцев. Молитвенное обращение за помощью к Иллариону принесло долгожданного живого ребёнка, названного Анастасией, что в перекладе с греческого значит «воскресение». В старости Илларион, будучи совершенно слеп, всё равно неопустительно продолжал служить алтарю; по смерти же всё его видимое достояние оказалось равно трём полушкам.

Случившийся в пору истории с богаделенным бесом собор, на который явились вселенские Патриархи и в деяниях коего сохранилась собственноручная Илларионова подпись, созывался для осуждения разом двух взаимных противников: старообрядцев-раскольников и Никона. Расправясь с духовными противоборцами, царь Алексей Михайлович порешил сам собою взяться за построение единолично им управляемого Третьего Рима — итоги чего общеизвестны...

Но возвратимся к Ивановскому монастырю и соседственной ему патриаршей пищепитательпице — ибо чертовщина в них имела вполне заметные для внешнего разума корни, что, впрочем, отнюдь не исключает каких-то иных. Сюда нарочно не раз присыланы были на исправление завзятые староверы, которых соборное деяние 1666 года — изрядно напоминавшее датою антихристово число, — нисколько не разубедило. Вторым же составным загнездившегося тут изуверия были веяния из иных земель.

Ивановская горка сыздавна и по сравнительно недавний срок заселена была целым сонмом чужеродных выходцев. Например, в одном только Колпачном переулке при Михаиле Фёдоровиче числились дворы иемчинов — обозначение указывало не столько на определённый народ, сколько на их немоту в отечественном наречии, — селитренного мастера Ивана Адамова, мирского попа Индрика, немки Овдотьи Христофоровой дочери, у которой ещё проживал немчин Мартын с пищалью, немчинов с пищальми же Петра и Томаса да немчинов просто Ариста Игнатьева, Еремея Мерсова, Ивана Ортемьева, Петра Марселия; иноземца Ивана Марьича...

При Алексее Михайловиче для иноверцев выстроена была за Яузою особая Немецкая слобода — на соблазн и пагубу нравов сына его царевича Петра; но и после общего вывода туда чужестранцы удержались на Ивановой горке в немалом числе. Через Покровку, как раз против храма Успения, прославился впоследствии «цесарец» аптекарь Соульс, прозванный в просторечии «Соусом»; а в конце девятнадцатого столетия архитектор Трейман для немца барона Андрея Киопа, чей отец сделался богатейшим дельцом именно в наших пределах, поставил особняк с башнею в Колпачном опять-таки переулке, над которым теперь реет флаг.

Вскоре по московском пожаре в 1818 году обширная усадьба масона Ивана Лопухина в Космодемьянском переулке продаётся лютеранской общине, что выстроила здесь кирку Петра и Павла. Вокруг кирки вырос небольшой городок благотворительных учреждений и учебных заведений «Петер-Пауль-шуле», дворами выходящий прямиком к дому Мазепы. Новое здание кирки возведено со значительным увеличением объема в самом начале нынешнего века архитектором Коссовым: ныне его занимает студия «Диафильм», один из сотрудников коей многие годы добивался снести издалека прежде видимый шпиль с часами — и, что отнюдь к сожалению не странно, желаемого-таки достиг всего лет с два десятка тому.

В Малом Вузовском возникла другая инославная церковь — реформатская; она передана нынче напополам приходам баптистов с адвентистами и деятельнейшим образом существует по сей наш день.

В подобном вот располагающем соседстве самородных раскольниц с заезжими чужеверами — да при настоятельнице Марии Циммермановой — и закралась в Ивановы стены тайная секта, члены которой выбирали вольным разумом из собственных согласников не священников и не царей даже, а прямых богов — «христов».

Первое безпрекословное свидетельство о явлении этого жуткого порожденья человеческой гордости находится в «Розыске» Димитрия Ростовского, и произошло оно в самом исходе семнадцатого бунташного века в лице человека «родом Турченина»:

«Бе же тогда той Христос на реке Волге в селе Работки глаголемом, за нижним Новгородом верст 40, по Волге на низ. Есть же в том селе на брезе реки церковь ветха и пуста, и собрашася тогда к нему людие верующие в онь на мольбу в церкви оной. Изыде же Христос оный из олтаря к людем в церковь и в трапезу, и зряшеся на главе его нечто велико обверчено по подобию венца, на иконах пишемого, и некия малыя лица красныя по подобию птиц летаху около главы его, ихже глаголют быти херувимы (нам же мнится, яко или беси в подобиях таковых мечтательно людям зряхуся, или красками писаны бяху херувимы на писчей бумаге и окрест венца прилеплены). Седшу же ему, вси людие тамо собравшиеся падше поклонишася тому до земли, аки истинному Христу, и кланяхуся, непрестанно моляшеся на мног час, дондеже изнемощи им от молитвы. Он же к ним пророческая некая словеса глаголаше, сказующи что будет, каковое воздуха пременение, и утверждаше их верити в онь несумненно...»

4

Двуликие секты вроде восточных маиихеев или болгарских богомил немедля обратили внимание на нашу землю, как скоро она достигла грамоты и просвещения: известие о приходе в Киев еретика-скопца Адриана всего шестнадцатью годами моложе крещения Руси. Сокровенною сутью подобных учений было признание видимого мiра творением дьявола, почему всякая плоть отвергалась начисто — они хулили её, говоря словом старого книжника, «лающи аки пси на конника». Отречение от белого света обычно вело их сквозь отчаянный аскетизм прямиком ко крайней степени гордости, которая от века справедливо почитается родоначальницею всех прочих пороков, превратившей даже третью часть ангелов в сущих бесов.