Из боя в бой
Шрифт:
После этого нетрудно понять, почему так взвыл американский «зверинец», когда пьеса Миллера «Все мои сыновья» была поставлена на подмостках Бродвея. Журнал «Нью лидер» с тревогой написал: «Постановка в зарубежных странах пьесы «Все мои сыновья» подкрепит силы, ненавидящие США и изображающие «план Маршалла» как империалистический заговор». Этот еженедельник заявил, что «пьеса только подкрепит красных в их постоянных утверждениях о том, что американским капиталистам деньги дороже, чем жизнь их соотечественников».
Реакционеры перерыли все архивы, пытаясь доказать, что Артур Миллер — коммунист и имеет связи с «сомнительными» иностранными кругами. Посыпались протесты в адрес министра обороны США, и тот немедленно запретил публиковать и ставить пьесу «Все мои сыновья» в подвластной ему
И все же мужественные американские литераторы, желавшие говорить правду, и только правду, не сдавались.
Осенью 1947 года в Нью — Йорке в одном из переулков, прилегающих к Бродвею, можно было наблюдать необычную для этих мест картину: на панели стояли вперемежку белые и негры, спрашивая у прохожих, нет ли свободного билетика в театр «Фултон». Да и сама пьеса, шедшая в этом театре, была совершенно необычна для Бродвея. Она называлась «Глубокие корни». Ее авторы — драматурги и сценаристы Джеймс Гоу и Арно д’Юссо, в прошлом журналисты, смело и дерзко разоблачали звериные нравы американских рабовладельцев, сохранивших до наших дней расовую ненависть к неграм.
Жизненность, правдивость и острота творческого замысла авторов пьесы особенно остро ощущались, когда вы входили в тесный зрительный зал «Фултона». Этот театр не похож на большие и роскошные театры музыкальных обозрений, куда люди ходят, чтобы убить время и пощекотать нервы. Здесь нет даже вешалки, и шляпу вам приходится запихивать в проволочную сетку под стулом. Но публика не замечала неудобств, она приходила сюда не ради развлечений. С какой-то непередаваемой страстью, с каким-то, я бы сказал, горением зрители воспринимали все то, что происходило на сцене, — постановщик Элиа Казан и актеры средствами прекрасной реалистической игры в старой доброй манере Станиславского воспроизводили яркие типические образы, взятые из подлинной, неприкрашенной жизни современной Америки.
Справа от меня сидел негр — офицер. Надо было видеть, с каким волнением воспринимал он сцены из жизни такого же, как он, негра — офицера; казалось, по сцене двигался его двойник — в таком же, как он, мундире, с такими же, как у него, орденскими ленточками; роль лейтенанта Бретта Чарльза, ветерана войны, который, возвращаясь в Америку, становится жертвой расового преследования, прекрасно играл негр — актер Гордон Хит, пятнадцать лет с успехом выступавший в родном Гарлеме (негритянском гетто Нью — Йорка) — в Независимом гарлемском театре, Американском негритянском театре и других. А рядом с офицером — негром сидели в зале две молодые американки — может быть, это были студентки, а может быть, служащие или продавщицы, кто знает?
В другом театре негра попросили бы пересесть куда-нибудь в сторонку, но здесь это было немыслимо, и я видел, как после спектакля одна из девушек, зардевшись, вдруг пожала негру руку. Но были, впрочем, и иные зрители, глядевшие по сторонам угрюмо и пожимавшие плечами. Бесспорно, они воспринимали то, что происходило па сцене и в зале, как великое потрясение основ. Впрочем, давайте расскажем все по порядку…
Занавес поднят, спектакль начался. Перед нами гостиная в доме богатого человека на окраине глухого южного городка Соединенных Штатов. Уютная обстановка, старинная стильная мебель. Все дышит благополучием. Здесь живет семидесятилетний Элсуорт Лэнгдон, в прошлом видный политический деятель — сенатор, с двумя дочерьми — старшей Алисой и младшей Нэвви. Когда-то Лэнг-доны жили в Вашингтоне; старшая дочь училась в университете на севере. Семья всегда подчеркивала свое пренебрежение к грубым предрассудкам невежественных плантаторов Юга — Лэнгдоны неизменно оказывали покровительство бедным неграм; сын их черной служанки Бэллы, Бретт, до двенадцати лет воспитывался вместе с младшей дочерью сенатора; отец считал, что грубые белые дети этого захолустного городка
недостаточно хороши для его Нэвви. И Нэвви была очень дружна с Бреттом. Потом Лэнгдоны дали возможность Бретту закончить университет. Такое счастье выпадает не многим неграм!И вот весной 1945 года Бретт, проведя несколько лет на войне, снова приезжает в дом Лэнгдонов. Теперь он лейтенант, герой шести боев; в ноге у него семнадцать осколков. На груди лейтенанта — негра четыре ордена; он первым в этом городе получил крест «За выдающиеся заслуги». Но Бретт помнит, что он негр и что он должен держать ухо востро, ежели не желает неприятностей.
Мать Бретта, старая Бэлла, на седьмом небе от счастья. Дочери сенатора рады приветствовать гостя. Особенно рада Нэвви: ведь Бретт друг ее детства. Но старый сенатор не разделяет общего торжества. Его гложет червь сомнения: не слишком ли много, черт побери, он сделал для этого негра? Ведь в конце концов негры — это негры, не больше. Все должно иметь свои границы. А теперь этот черный парень возвращается из Европы героем. Наверняка он нахватался там разных революционных идей. Что станется с этим маленьким южным городом, с его традициями, с его устоями, когда все черные вернутся с войны? Ведь они составляют здесь большинство населения!
И первый вопрос, который задает Лэнгдон Бретту, это — вопрос в упор:
— Что ты чувствовал, когда убивал человека?
— Сэр, — спокойно отвечает Бретт, — когда я убивал человека, я чувствовал только, что спасаю свою собственную жизнь. Я убивал только тех, кто хотел убить меня.
— Гм — м, ты не дурак, — раздраженно замечает старый сенатор.
Он ревниво наблюдает за Бреттом, и с каждым часом, с каждым днем этот негр все меньше нравится ему. Бретт отказывается от стипендии в Чикагском университете, которую выхлопотала для него Алиса, чтобы ее черный друг смог работать над докторской диссертацией; он хочет остаться в этом городе и учить черных детей в школе. Бретт отправляется в общественную библиотеку за книгой, что вызывает пересуды и сплетни; хотя неграм официально не запрещено появляться в библиотеке, но ведь всем известно, что туда ходят только белые. Бретт намеревается поехать в город Атланту на конференцию, где соберутся белые вместе с черными, чтобы обсудить вопросы организации школ, отмены избирательного налога, предоставления работы для демобилизованных солдат; известно, что среди организаторов этой конференции есть коммунисты.
— Ты собираешься устроить революцию? Не стесняйся, говори!.. — раздраженно говорит Бретту старый сенатор. — Я вижу тебя насквозь. Приберешь к рукам здешних негров, подымешь средь них недовольство, вобьешь им в головы разные идеи, вызовешь беду…
Сенатор опережает события — Бретт отнюдь не является коммунистом, революционером. У него еще нет определенной программы действий. Но он явственно ощущает, что жизнь надо менять, что нельзя жить по — старому.
— Знаете ли вы, что было для меня главным в армии? — говорит он Алисе. — Заставить моих солдат верить, что они воюют за лучший мир… Всю войну мы жили надеждами. Мы воевали за эту веру в будущее. Теперь надежды должны оправдаться.
Тем временем в местной газете уже появляется статья, направленная против Бретта, — статья о неграх — ветеранах: «Во время войны они имели привилегию носить военную форму, но им не следует думать, что мы будем теперь пить и есть с ними за одним столом, как будто мы освобожденные итальянские крестьяне или французские радикалы. Здесь — Америка. Наши традиции священны, и мы гордимся этим».
Даже старая мать осуждает Бретта:
— Осторожнее, сын! Ты стоишь на самом краю пропасти и смотришь вниз… Отвернись, сын… Бог любит нас, униженных…
Но Бретт не слушает советов матери. Он собирается на конференцию в Атланту, и младшая дочь сенатора, Нэвви, которая симпатизирует ему, достает для него билет на поезд. Сенатор утратил терпение. На помощь ему приходит случай: жених Алисы, прогрессивный писатель Меррик, теряет золотые часы, подаренные ему Лэнгдоном, — часы с надписью «Честь превыше всего». Сенатор решает обвинить Бретта в краже и засадить его в тюрьму. Дочь Лэнгдона Алиса энергично защищает Бретта, она протестует против обыска, который отец учиняет в комнате негра.